Он увидел лошадь и всадника. Лошадь стояла, терпеливо понурясь, как лошадь молочника, ожидающая, когда хозяин отнесет молоко и они поплетутся дальше. Она, должно быть, очень удивилась, когда бык чуть подпрыгнул, словно собака, и, мотнут головой, вонзил рога ей в брюхо, опрокинув вместе с всадником, как вешалку.
Бык со злым удивлением смотрел на нечто необъяснимое, копошащееся на земле в нескольких футах от него: лошадь и всадника, пытавшихся подняться. Он подошел, чтобы рассмотреть их поближе. Всадник выбрался из-под лошади и бросился бежать. Тут подскочили тореадоры, размахивая плащами, и отвлекли внимание быка. Он закружился, бросаясь на плащи на шелковой подкладке.
Тем временем служитель помог лошади подняться, вывел с арены и повел за барьером к выходу под правительственным сектором. Лошадь еле тащилась. Бык, бросаясь от розового плаща к красному, от тряпки к тряпке, - и все безрезультатно - пришел в крайнюю ярость от этого мельтешения красного. Он еще раз прыгнул в проход и помчался, увы, в ту сторону, где раненая лошадь брела, спотыкаясь, к выходу.
Кэт поняла, что сейчас произойдет. Прежде чем она успела отвернуться, бык бросился сзади на бредущую лошадь, служители кинулись врассыпную, и лошадь грохнулась наземь в нелепой позе: один из рогов вонзился ей между задних ног и глубоко вошел в тело. Она распласталась на земле, подвернув передние ноги и вывернув шею, круп торчал вверх, и бычий рог яростно ходил в ее брюхе.
Внутренности огромным клубком вылезли наружу. Тошнотворная вонь. Веселые крики толпы.
Эта милая сцена разыгралась на той стороне, где сидела Кэт, почти прямо под ней. Большинство зрителей вскочили на ноги и тянули шеи, чтобы увидеть финал восхитительного представления.
Кэт знала, что если еще минуту будет смотреть на происходящее, с ней случится истерика. Она была вне себя.
Она быстро взглянула на Оуэна, который завороженно смотрел вниз, как мальчишка на запретное.
- Я ухожу! - сказала она, вставая.
- Уходишь! - закричал он, обернувшись к ней в изумлении и смятении, краска бросилась ему в лицо, даже лысина покраснела.
Но она уже торопливо шла к отверстию выходного тоннеля.
Оуэн суетливо побежал за ней, постоянно оглядываясь назад.
- Действительно уходишь?! - раздосадованно спросил он, она была у высокого сводчатого входа в тоннель.
- Я должна. Не могу тут дольше оставаться, - закричала она. - А ты не уходи.
- Право!.. - как эхо, отозвался он, вертя головой.
Публика начинала озлобленно коситься на них. Уйти с боя быков значило оскорбить их национальные чувства.
- А ты смотри! Конечно! Я доеду на трамвае, - сказала она торопливо.
- Уверена, что доедешь одна?
- Прекрасно доеду. Оставайся. Ну, пока! Не могу больше дышать этой вонью.
Он обернулся, как Орфей, глядя назад, на ад, и, маша на прощанье, двинулся обратно к своему месту.
Это было не так-то просто, потому что народ повалил к выходу. Если до этого слегка накрапывало, то теперь вдруг полило как из ведра. Люди кинулись в укрытие; но Оуэн, не обращая внимания на дождь, пробился к своему месту и сел, плотней запихнув непромокаемый плащ, хотя на голую лысину и лицо. Он был близок к истерике, как Кэт. Но был убежден: это и есть жизнь. Он видел саму ЖИЗНЬ, а что может быть важней для американца!
"Они могли бы точно так же сидеть и с интересом смотреть на человека, страдающего поносом", - несмотря на смятение, подумала Кэт в своей ирландской манере.
Она шла по высокому сводчатому тоннелю под стадионом, окруженная отвратительной толпой, кинувшейся следом за ней спасаться от дождя. Посмотрев вперед, она увидела сплошную стену ливня, а чуть дальше - распахнутые огромные деревянные ворота и за ними пустую улицу. Только бы выбраться, оказаться подальше отсюда, на свободе!
Но это был тропический ливень. Солдатики в жалкой одежонке столпились под аркой у ворот, почти перекрыв проход. Могут не пропустить. О, ужас!
Она топталась на месте перед отвесной стеной ливня. Броситься бы вперед очертя голову, но останавливала мысль, как она будет выглядеть, когда ее тонкое кисейное платье намокнет и облепит тело. Так она и топталась, не отваживаясь пересечь черту.
Тоннель за спиной захлестывали новые волны людей. Она стояла перепуганная, одинокая, глядя вперед, где была свобода. Толпа, которую ливень вынудил оторваться от потехи на арене, возбужденно гудела, боясь, что пропустит что-нибудь. Слава богу, основная ее часть стояла у выхода на трибуны. Кэт жалась к выходу на улицу, готовая в любой момент броситься вперед, в ворота.
Дождь хлестал с прежней силой.
Кэт держалась у самого края стены дождя, чтобы быть как можно дальше от толпы. Взгляд у нее был напряженный и невидящий, как у женщины, близкой к истерике. Перед ее глазами еще стояло зрелище лежавшей лошади с вывернутой шеей, круп поднят, и бычий рог медленно и ритмично вонзается во внутренние органы. Лежавшей безучастно, в гротескной позе. И кишки, вываливавшиеся на землю.
Новым кошмаром была толчея у входа в тоннель со стороны трибун. Сводчатое пространство заполнялось, но люди по-прежнему давились возле выхода на трибуны, не слишком близко от нее.
Это были большей частью грубые мужчины в городском платье, полукровки города полукровок. Двое мочились у стены, воспользовавшись перерывом в развлечении. Один папаша раздобрился, взял с собой на представление двоих маленьких сыновей, и сейчас стоял над ними - толстое, промокшее воплощение отцовского благодушия. Эти крохи в воскресных костюмчиках - старшему не было и десяти - очень нуждались в защите от подобного отцовского благодушия; вид у них был подавленный, осунувшийся и несколько бледный от увиденных ужасов. По крайней мере для этих детей бои быков не были чем-то естественным, но они еще войдут во вкус, как все. Были здесь и другие дети, и их толстые мамаши в черных атласных платьях, лоснящихся и серых у ворота от немереного количества пудры. Взгляд у этих дебелых мамаш был довольный, взволнованный, горящий темной страстью, что было особенно отвратительно при их рыхлых неповоротливых телах.
От ледяных брызг дождя Кэт пробирала дрожь в ее тонком платье. Она смотрела сквозь завесу воды на большие шаткие ворота ограждения амфитеатра, на миниатюрных солдат, съежившихся в своей дрянной, розоватого цвета бумажной форме, и проблеск убогой улицы, по которой теперь бежали грязные бурые потоки. Все торговцы, спасаясь от ливня, теснились грязно-белыми группками в лавках, торгующих пульке, одна из которых мрачно именовалась "А Ver que Sale".
Больше всего ее пугала мерзость окружающего. Она побывала во многих городах мира, но Мехико отличался подспудным уродством, каким-то убожеством зла, которое, для сравнения, в том же Неаполе кажется добродушно-веселым. Ее пугала, приводила в ужас мысль, что этот город может просто как-нибудь прикоснуться к ней и заразить своим ползучим злом. Но знала, главное сейчас - сохранять спокойствие.
Сквозь толпу шел миниатюрный офицер в большом, не по росту, бледно-голубом плаще с капюшоном. Он был невысок, смугл, с черной эспаньолкой. Он вошел со стороны стадиона и прокладывал себе путь со спокойной, молчаливой вежливостью и в то же время с особой индейской мощной стремительностью. Даже деликатно касался рукой в перчатке людей, загораживающих ему путь, и почти неслышно бормотал: "Con permiso!" - слово, которое, казалось, создавало между ним и толпой дистанцию в мили. Он был еще и храбр - потому что существовала реальная опасность, что ненавистная военная форма может вызвать в каком-нибудь плебсе желание выстрелить в него. Люди его узнавали. Кэт поняла это по насмешливым, смущенным улыбкам, появившимся на многих лицах, по восклицаниям: "Генерал Вьедма! Дон Сиприано!"
Он подошел к Кэт, отдал честь и поклонился с нервной застенчивостью.
- Я генерал Вьедма. Желаете покинуть стадион? Позвольте проводить вас к автомобилю, - сказал он с истинно английским выговором, и странно было слышать от человека со смуглым индейским лицом чистую английскую речь, неестественно для него суховатую.
Глаза у него были темные, быстрые, отливавшие тусклой чернотой, в которой сквозила глубокая усталость. Уголки его глаз под черными дугами бровей были приподняты у переносицы, что придавало им странно отчужденное выражение, словно он смотрел на жизнь, подняв брови. Держался он исключительно самоуверенно, однако за этой самоуверенностью, возможно, скрывалась полудикарская, застенчивая и нелюдимая, суровая душа.
- Очень вам благодарна, - ответила она.
Он подозвал одного из солдат, стоявших у ворот.
- Я отправлю вас на автомобиле моего друга, - сказал он. - Это лучше, чем брать такси. Вам не понравился бой быков?
- Нет! Это просто ужас! - сказала Кэт. - Но лучше посадите меня в желтое такси. Это вполне безопасно.
- Человек уже пошел за машиной. Вы англичанка?
- Ирландка, - уточнила Кэт.
- Ах, ирландка! - На его губах мелькнула улыбка.
- Вы замечательно говорите по-английски, - сказала она.
- Да! Я получил там образование. Пробыл в Англии семь лет.
- Неужели! Позвольте представиться - миссис Лесли.
- Ах, Лесли! В Оксфорде я был знаком с Джеймсом Лесли. Он погиб на войне.
- Да. Это был брат моего мужа.
- В самом деле?
- Как тесен мир! - сказала Кэт.
- Вы правы! - согласился генерал.
Последовала пауза.
- А те джентльмены с вами, они…
- Американцы, - сказала Кэт.
- Ах, американцы! Иуда!
- Тот, что постарше, - мой кузен, Оуэн Рис.