"Моя любимая, как трогательны твои веки, пушок на твоей шее и то место на спине пониже шеи, где косточки выглядят так, будто ты прячешь под кожей распятую птицу. Я обожаю тебя, Эва".
Теперь уже сомнений не осталось, и у меня задрожали руки. Слева стояло полное собрание Достоевского. Я бросил Кортасара на пол и схватил первый том "Братьев Карамазовых". Так и есть, здесь я тоже нашел листок:
"Эва, я знаю, это ужасно. Я понимаю твои мучения. Но что-то произошло между вами, если нашлось место для меня. Приди ко мне еще сегодня, умоляю".
В "Преступлении и наказании":
"Эва, от твоих поцелуев у меня кружится голова. Будь что будет, я все готов отдать еще за один поцелуй. Не наказывай меня тем, что не приходишь, умоляю".
Но ведь "Бесов" я недавно держал в руках! Тем временем и здесь был листок, неизвестно зачем оставленный, и в "По ком звонит колокол" Хемингуэя, и в "Тошноте" Сартра, и в "Конопельке" Редлинского. Книги летели на пол, письма - по одному, по два, по нескольку - сыпались из них, как снег, в иных томах, казалось, было больше писем, чем страниц, не имело смысла это читать, и так все было ясно. Я бросился к двери, готовый его убить, это правда: в последнее время я не уделял Эве много внимания, но она была моя, моя, и никто не имел права вмешиваться, я хлопнул дверью и вдруг, уже в коридоре, с подозрением присмотрелся к ее поверхности. Под глазком рукой Эвы было написано: "Я живу здесь, Эва", - я помню, как она выводила буквы моим черным фломастером, мы оба смеялись, но кому адресовано это сообщение? Мне? А через несколько шагов, уже на стене, разрисованной, как мне казалось, любителями граффити, я увидел слова: "Я люблю Антека" - и разве почерк не был похож на Эвин? Теперь, вместо того чтобы быстро направиться к его квартире, я еле плелся, замедляя шаг, разглядывая произведения местных художников, "жду в три часа" - кричали разноцветные буквы, "приходи сегодня утром, он выходит в восемь", а дальше: "я дам тебе все, что пожелаешь, у тебя красивая жопа, обожаю, когда ты меня ласкаешь, почему ты не пришла, сука, сладкий хуй". Невозможно, чтобы это были они, сопротивлялось что-то во мне, но надпись у самого выхода на лестницу показалась мне однозначной: "Умоляю, перестань притворяться и брось его раз и навсегда. Антек". Я часто проходил здесь и ни разу не нашел времени присмотреться к этой настенной пестроте; как в музее, переходил я теперь от экспоната к экспонату, скользя взглядом по этим пятнам и линиям. Длинная красная черта, о которой (помню) я говорил Эве, что нужно бы попросить дворника замазать ее, потому что она исключительно уродливая, оказалась вытянутой на полкоридора крышечкой над "т" в надписи: "Твоя навсегда Эва". чем ближе к двери Антека, тем тексты становились непристойнее, точнее (если попробовать быть объективным), более интимными, как будто любовники записывали свои крики страсти, вырывавшиеся со стоном заклятия, непонятно зачем фиксируя их на серой стенной панели. А дальше снова: "я дома весь вечер" и "не могу дождаться пяти часов". Незаметно я дошел до его квартиры, через секунду мне предстояло наброситься на него с кулаками - хотел ли я этого в действительности? - и вдруг я ни с того ни с сего посмотрел на свою футболку, которую Эва привезла мне из Парижа, надпись на ней гласила: "Oh, oui! maintenant!" И тут Антек открыл мне дверь, как будто ждал меня.
Я глубоко вздохнул и вдруг услышал, как говорю: "Я получила твое письмо, меня тоже возбуждает твой запах". Я зажал рот, но язык напирал, протискивался между зубами, душил меня, я вынужден был уступить, и из меня понеслось дальше: "Любимый, муж сегодня вечером отвозит проект, его не будет около двух часов. Я могу прийти к тебе, если хочешь. Дай мне знать. Твоя навсегда Эва".
"Здрасьте!"
Я проснулся от ужасного кошмара: мне снилось, будто я уже взрослый и моя жена изменяет мне с соседом, договариваясь с ним о встречах при помощи записок, вложенных в книги, которыми они обмениваются. Взглянув на часы, я оторопел: почти девять, в школе уже час шли уроки - видимо, мама, уходя на работу, забыла меня разбудить. Но чтобы моя мама забыла о чем-то, связанном со мной? После смерти отца она всю свою энергию направила на меня, это было приятно, но в то же время мучительно. И я, конечно, давно взбунтовался бы, если бы не боялся причинить ей боль. Я тоже тяжело пережил внезапный уход отца и, хотя прошло много месяцев, все еще ловил себя на том, что думаю, как он отреагирует на то или иное событие, успех или поражение, и с опозданием понимал, что никогда уже этого не узнаю. Вместо него мама дарила мне безоговорочную любовь, неустанно мной восхищалась, что - я знал это - вызывало у моих одноклассников сочувственные улыбки, как и вынутые из ящиков дипломы со всевозможных конкурсов (рисунок, декламация, олимпиада по истории и так далее), которыми она украсила стены моей комнаты. Тем не менее я чувствовал себя более зрелым, чем они, и понимал, а может, интуитивно ощущал ее потребности, а также то, что не могу такого понимания ждать от них. Сегодня, видимо, я спал слишком сладко, особенно трогательно, и мама решила устроить мне внеочередной День ребенка. Я не мог вспомнить, предстояла ли мне в школе какая-нибудь контрольная, но - я был уверен - в случае чего мама написала бы убедительную записку учителю, так отчего же не воспользоваться неожиданными однодневными каникулами. Потому-то я и застилал спокойненько постель, бессмысленно пялясь на надпись: "Анджею Вальчаку за первое место в конкурсе на плакат, посвященный Дню учителя", потом мимо стеллажа с кубком "Анджею Вальчаку за первое место в межшкольных соревнованиях по плаванию" прошествовал на кухню. Завтрака я не нашел: может, мама все-таки сама проспала и выходила второпях? Я направился к входной двери, чтобы проверить, закрыла ли она по крайней мере замок. Нет: дверь поддалась, стоило нажать на ручку. Я уже собирался вернуться в переднюю, когда мое внимание привлек наш сосед, пан Вильковский: он сидел у своей двери на полу, прислонившись к серой стене, как будто чего-то ждал. Не выпуская ручки, я шагнул в его сторону, но не спросил, как он себя чувствует, вдруг заметив, что коридор, проходящий через весь корпус, заполнен людьми - сидящими прислонившись к стене или на корточках; все соседи вышли наружу и молча чего-то ждали. Один или двое посмотрели на меня без интереса, а потом отвернулись, не проронив ни слова. Надо спросить, что случилось. Я хотел было спросить, но мне стало страшно.
Я вернулся в квартиру. Все это было слишком странно, и с внезапным ужасом я подумал, что не знаю, где теперь мама. Может, она сидела где-то там, с другими, а я не заметил ее в полумраке коридора? Но я боялся снова выйти на лестницу; с другой стороны, почему она должна там оказаться; и, в конце концов, я уже почти взрослый, соседи скорее ведут себя странно, но нужно позвонить маме на работу - может, она знает, в чем дело. Ко мне вернулась смелость, я снова почувствовал себя мужчиной, хотя и не без дрожи набирал номер. Подойди, подойди быстрей, шептал я сквозь стиснутые зубы, пока сигнал в трубке ритмично урчал.
Вдруг что-то обнадеживающе щелкнуло. Слушаю, раздался в трубке оживленный голос мамы. Меня потрясла эта безмятежность в ее тоне, как будто, пока я спал, она вдруг вышла из тени, преодолела боль того дня, когда ушел отец. И стало светлее в это тревожное утро, так что: доброе утро, мама, с облегчением сказал я, это Анджей. Хорошо, что ты здесь. А моя мама ответила: Анджрей? Здрасьте! Не знаю я никакого Анджея, и положила трубку.
Храм любви
Осенний вечер, в квартале одно за другим зажигались окна, словно сигнальные огни на боевых постах, объявляющие о готовности к большой тайной облаве. На стенах повыше, медленно погружающихся в темноту, - по восемь огоньков в одном ряду, всего - шестнадцать рядов. На тех, что поменьше, - по двенадцать огоньков в одном ряду, всего - четыре ряда. Внизу все реже мелькали машины и пустеющие автобусы; они обшаривали светом фар тротуары, точно в поисках беглецов. Одинокие фигурки спешили укрыться от них в глубине бетонных домов. Холодный ветер пробирался сквозь бурую щетину вытоптанных днем газонов. Отсеки лестничных клеток вспыхивали и гасли в неопределенном, едва заметном ритме. Вблизи низких гаражей пурпурным пламенем полыхал мусорный контейнер.