- Всяк по-своему хорош, - говорит она. - Да нам-то что… Оставим это им, детям. Как сами порешат, так и будет.
- Ну да, ну да! - на лету схватывает Лапкаускас. - Вот и потолковали. Пойду, пожалуй, а то дел по горло. Веранду пристраиваю, большую, стеклянную.
Он вроде бы встает. Только как-то нерешительно, - видно, вертится на языке еще что-то.
- А что, кума… Не важно, конечно, не это важно! А все же, как он, крещеный нет ли?
- Крещеный, - отвечает она. - А что?
- Да нет, ничего! Какая нам разница. Просто взбрело на ум, вот я и…
Теперь уж действительно встал, сует руку прощаться.
- Вот, заговорились… Так и не вымыла, что ты будешь делать, - говорит она и опять вытирает руки о передник. И опять молчит. Из избы выглядывают дети, она зовет их:
- Подите-ка сюда, подите…
Одну голову к одному плечу прижала, другую - к другому. И хочет сказать: "Женится наш Винцас, и останемся мы одни…"
Но не говорит, потому что не об этом думает. Думает о "куме", который только что был, и о Винцукасе, который все никак не придет, не расскажет, не спросит.
Тук-тук-тук.
Винцас на дворе косу отбивает. Только что с работы, сейчас пойдет в овраг травы накосить. А сама она - в огороде. Полоть надо. На минутку только привстала, услышав, что кто-то идет. Привстала, увидела девушку с распущенными волосами и сразу поняла, кто это и к кому. Снова присела на корточки, скрылась между гряд и дальше полет. Не ее гость. К кому пришла, пусть тот и принимает.
Тук-тук-тук.
Чего он там стучит, почему не отложит косу. Не видит, что ли?
Тук. Тук.
- Винцас… - слышит она.
Тук. И снова - тук.
Что же он косу не отложит? Не видит, не слышит?
- Винцас…
- Чего тебе?
- Разве не видишь, какая я…
- Не вижу.
- Посмотри… Посмотри… живот какой…
Тук-тук-тук…
А потом:
- Ну и что?
- Винцас, твой ребенок ведь…
- Откуда мне знать?
- Твой… ты знаешь…
- Не знаю. Ты… не девушка была.
Сидит она в борозде, нагнув голову, а у самой волосы дыбом. Еще коса эта. Хоть бы косу отложил. Тук. Тук. Тук. Не видит, не слышит. Чертополох застрял в ладони, колется, но она никак не может выбросить. Страшно ей, а кого боится - и сама не знает. Винцаса, "кума", эту, что пришла, или себя, сама себя.
Тук. Тук.
- Женись на мне… Отец убьет, не пожалеет.
- Не убьет. - Винцас…
Бренчит отброшенная в сторону коса, гремит, падая на косу, молоток.
- Зря пришла.
Та, видать, молчит. То ли к нему, то ли к столбу прислонившись. Потом снова:
- Убьет. Пожалей меня…
А Винцасов бас, злой, надсадный:
- Ладно, скажи… Скажи… любишь меня? Скажи!
Она подымает голову от земли.
Та, что пришла, и впрямь прижалась щекой к столбу, молчит.
- А может, Стяпонкаса? Гимназиста того, а?
Это Винцас орет, а та отрывается от столба и пятится к дороге.
- Скажи! Любишь меня?
Та все пятится, пятится. Как бы не грохнулась. Пятится, обхватив живот, и что-то шепчет. Не слыхать, но, должно, все то же:
- Женись на мне, Винцас… Женись… И убегает по дорожке на большак.
Тук.
Снова, падая, бренчит коса, гремит брошенный на косу молоток.
- Мама! - зовет Винцас. - Мама! Вот когда мать понадобилась. Поднялась от грядок, подошла.
- Что скажешь? - спросила, глядя в глаза.
- Мама… Я… видишь…
- Ладно. Молчи, - сказала она. - Сама все слышала.
- Мама… Что мне делать?
Мужчина ведь. Говорит басом, с ружьем ходил, кровь проливал. А теперь - мама. Может, мама и виновата, а?
- А ты - сам, - ответила. - Как ум и… совесть тебе велят.
Помолчали.
- Не любит она… Разве сама не видишь?
Она ничего не ответила.
Весь вечер больше не разговаривали.
Ночью, лежа с открытыми глазами, смотрела в потолок, освещенный полным месяцем. Много порыжелых досок. Одна, две, три, четыре… Хотела думать о меньших. Только о меньших. Виктукасу штаны залатать надо. И когда он только успевает. Шей не шей, весь зад как решето. Тане ленты выстирать. Эта одна теперь, как котенок. Девять, десять, одиннадцать. Паутина блестит. То ли новая, то ли так и забыла смахнуть тоща. Новая небось.
За стеной скрипел кроватью Винцас. Затихнет, и снова.
Потом сам пришел.
Приоткрыл дверь, остановился.
- Спишь?
- Нет.
Сел на край постели.
- Не сердись, мама.
- Чего мне сердиться? - Не женюсь я на ней.
- Твое дело.
- Не женюсь. Меня в кусты тащила, а сама другого любила… Она молчала. Потом сказала:
- Ладно, ладно… Ступай. Спать хочется.
И снова одна.
Смотрела на рыжий потолок, на блестящую паутину. И видела себя, как сама, еще молодая, стоит на коленях перед Антанасом, обнимает его ноги.
"Женись на мне, Антанас… Женись…"
Смотрела в потолок. Одна, две, три… До двадцати.
Кололо в левом боку, в плече, и левая рука замлела, как неживая.
- Нет, - ответила она, - это не я смотрела в глаза при фонаре.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Опять?
Вот и опять…
Стоит она простоволосая. Стоит и платочком машет.
Пришла девушка, такая молодая, красивая. Виктукаса до границы проводит. А там уже мать дожидается. Родная.
Конечно, разве родная мать выдержит?
Говорят, письма писала - сотни писем, тысячи писем, - и письма эти мокрыми от слез были. Помогите, люди, помогите ей сына разыскать. И до их города те бумаги дошли, и вызвали ее, спросили:
- Виктор - сын тебе? Или нет?
- Сын…
- Сын-то сын… Но может, и сын, да не твой?
- Вроде так.
Ну, еще говорили, еще расспрашивали. Даже рассказывать надоело.
И вот увели.
Молодая, красивая такая девушка до границы проводит, в руки матери передаст.
Еще хорошо, что к Винцукасу успел сходить, повидаться.
- На, Виктук… - сказала, подавая краюху хлеба и ломоть сала. - Чтобы хлеб у тебя всегда был… Как приедешь, так сразу и скажи: черный хлеб - всего лучше. Хотя, скажи, и это не всегда было.
Вот стоит она и платочком машет.
Кто теперь придет, кто скажет:
"Мама… Знаешь, где Винцукас?"
А она:
"Хорошо это? За старшим братом как хвост таскаетесь".
Или в тот вечер…
Никогда не забудет того вечера.
Уже спали все. Только он не ложился. Подвел ее за руку, посадил за стол. Свет погасил, зажег фонарь, поставил рядом, а сам напротив сел.
- Смотри на меня. Она еще не поняла.
- В глаза смотри.
И она посмотрела в глаза.
- Я знаю, почему ты тогда, ночью, на меня смотрела. Смотри, теперь я не боюсь. И больше никогда не буду бояться.
- Иди спать, - сказала она. - Быстрей!
А теперь вот платочком машет.
Боже мой! На Таню - полтора стакана молока! Ведь радоваться надо. Что, не так? Полтора стакана Тане - больше, чем Винцукасу. И ей надо. Пусть растет быстрее, пусть щечки румянятся, косички толстеют. Говорят, надо звать Танюшей. Нет, ей кажется, что лучше Таня.
- Таня, доченька… Уроки сделаны? Смотри у меня! Одна теперь осталась, придется больше стараться. Но ты не бойся. И я с тобой буду уроки учить. Хорошо? И не скучно будет. Разве со мною скучно?
Конечно нет.
Что же еще?
Только вот…
Нет, - ответила она. - Я только ждала.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Держа Таню за руку, она подошла к большому, самому красивому в городе зданию, несмело огляделась, а потом стала просить, чтоб ее впустили. Объяснила часовому, кто она да зачем пришла, она бы ему про всю свою жизнь рассказала, но он только мотал головой, не впускал, а потом разозлился и велел перейти на другую сторону. Тогда она нагнулась к девочке: - Таня, ты проси…
Девочка подняла свое худенькое глазастое личико и стала просить:
- Дяденька, пропустите… Нам к самому главному. Дяденька…нам очень надо!
Часовой снова велел перейти на другую сторону.
Перешли.
Сели на другой стороне улицы на траву и не сводили глаз с большого дома напротив, трехэтажного, самого красивого в городе, с коричневой вывеской. С двумя коричневыми вывесками - одна слева, другая справа от входа.
В тот день, едва придя с работы, Винцас спросил:
- Газету читала?
- Читала.
- Какой ужас, мама. Какой ужас… Кто бы мог подумать?
- Да, - ответила она. - Хоть стой, хоть падай…
- Они лечили самых больших людей, в Кремле.
- Да, - ответила она.
- Мама, я вступаю в партию.
- В партию?
- Сегодня подал заявление.
- Молод еще… Мог бы подождать…
- Нет. Сама видишь, нельзя.
Она долго молчала. Потом ответила:
- Ты уже не ребенок, сам знаешь что делать. Я тебе ничего не запрещала, хоть и вечно дрожала над тобой. Вступай, если так нужно тебе, Тане, всем людям. Только не потому, что там… в газете пишут…
Больше ни слова не сказала.
Может, и этого не стала бы говорить, если б не была матерью.
- Мама! Как ты можешь…
Промолчала.
Она не знала, что такое партия. Знала, что такое власть. Для нее это было одно и то же - что партия, что власть. Не отделяла.