Что? Вернулись? Ну и ладно.
Чтоб она сидела ждала их?
Чтобы все глаза проглядела?
Еще чего!
Так и разбаловать недолго.
Так и вовсе на шее виснуть будут.
Но и они ведь видели…
Еще не свернув с большака, прижимались к деревьям и приглядывались: сидит ли она, ждет ли их на пороге.
Что же они - не видели?
Зато, бывало, сбегутся во двор и враз притихнут, навострив уши, ждут, когда она выйдет.
А тут смотрит: вчетвером идут.
Уже и в избу не стала прятаться, так и осталась на пороге, только дело какое-то нашла, картошку чистить, что ли.
Вошли все во двор, а она молчит, ждет. Что тут скажешь?
Молчат и они, трое, подталкивая вперед ободранного мальчишку.
- Мама…
Это Винцас. Голос огрубел, уже и впрямь мужчина.
- Мама… Можно ему поужинать с нами… Целый день вместе коров пасли, проголодался ведь, как и мы. Ишь как… Все равно молчит, чистит картошку, бросает в чугунок с водой.
- Как он коров сгоняет, ты бы только видела.
Это уж Римас. Голос тонкий, как у девочки. Ничего, погрубеет. Не все сразу. Сам-то рослый, только голосишко девчачий. Сколько ему? Мал еще. А не успеешь оглянуться - и уже басок, как у Винцаса.
- Кто таков? - спросила наконец. - Откуда? Как звать?
И была в материнском голосе насмешка, и таким скрипучим был ее голос, что ребята замолкли, ничего не могли ответить.
А ей было уже невмоготу. Хотелось вскочить с порога, отшвырнуть картошку.
Упереть бы руки в бока и закричать во все горло: "Может, его Юозукасом зовут, а? Может, взяли да прислали мне Юозукаса из неметчины? Или как? Точно такого же, какой был. Невысокого, коренастого, и нос горбинкой. Такой же, даже не подрос нисколько, чтоб узнала. Что? Не так? Отвечайте, отвечайте, когда я спрашиваю. Что?"
Но она молчала.
По-прежнему чистила картошку, с плеском роняла картофелины в чугунок с водой.
Разве дети поймут?
Разве втолкуешь им?
Больно зелены еще, мало в жизни повидали.
- Он только поест и уйдет… Ведь тебе не жалко, я знаю… Это уж Танин голосок. Мягкий, ласковый. Ему и отказать не можешь.
- Мое, что ли… - ответила. - Тут на вас на всех. Хотите - делитесь.
Обсели чугунок и мигом управились. Будь еще столько же, все равно умяли бы. Едят сухую картошку - и вкусно им, и хорошо. Так ничего и не сказала, а ведь был еще кусочек сала припрятан - думала, сегодня пустит на сковородку. Воскресенье. Как-никак праздник, а ребятам все стадо и стадо. От зари до зари!
Но не вынула того сала.
Не изжарила.
Еще чего!
Ребята тоже ничего больше не сказали, не спросили. Поели и увели немчонка.
И слава Богу!
А только куда ж они поведут его, куда? Не в кузню ли? В кузню. Пускай. Жалко, что ли, кузни. Стоит, заброшенная, никому не нужная, никто туда не ходит. Да и чего ей-то: пусть что хотят, то и делают. Лишь бы здесь, в доме, не путался.
Через два дня опять вчетвером вернулись, все с тем же.
Смолчала.
А они уже и не спрашивали больше, каждый вечер приводили его, а после ужина все вместе провожали в кузню.
Можно ли, привыкнуть к человеку?
Ведь и к собаке, и к кошке, и к жабе привыкаешь. Только одну, бывает, погладишь, другую покормишь, а третью пугнешь.
Похолодало на дворе.
Скоро в школу.
Что ж они сегодня втроем явились?
Она все поглядывала, беспокоилась, словно чего-то не хватало, а потом не выдержала, спросила:
- Ну, где же тот? Куда его подевали?
Ребята довольно переглянулись.
- Придет сейчас, придет, - отозвалась Таня. - Помогает Кинартасу коров развести.
Пришел, куда он денется.
Ужинали теперь уже в доме. Похолодало на дворе-то.
Сидят на лавке, подпирают стену, все усталые, разомлевшие от горячего.
- Мама… Можно ему с нами спать сегодня? - тихо спросил Винцас. - Места хватит…
Она испуганно смотрела на них.
Уже и ночевать пусти? Уже и насовсем прими в дом?
- Да нет, не дома… На сеновале, там сено есть. Я ему пиджак дам укрыться. - Это Римас подхватил своим девчоночьим голосом. Она все еще не могла опомниться.
- Мам… а? Мама…
Шальная девчонка, хоть бы уж ты молчала. Где там!
- Кладите.
Только и сказала.
Повели.
Уложили.
Потом сами легли.
А ей было не до сна.
Накинув платок, она вышла на двор. Небо, синее-синее, было унизано мерцающими светлячками. Но на дворе было холодно, и небо было тоже холодное, и звезды мигали, как холодные рождественские огни. Никакого тепла. Только свет. Далекий, недоступный.
Она долго глядела в небо, потом зажгла фонарь и тихонько пошла на сеновал.
И здесь холод.
Хорошо овце при шерсти. Как в шубе.
Вошла, осмотрела все. И сколько сена, достанет ли на зиму. И сколько хворосту припасено, и дров сколько, хватит ли.
А немчонок разве на сене? И не на сене даже. Спит на земле, подложив охапку соломы, к овце прижался. Спит. Обнял скотину, будто родную мать. Будто мать родную.
- Вставай, - сказала она, тряхнув мальчишку за плечо. - Вставай.
Он моргал спросонок от света фонаря.
- Вставать? Уже утро?
- Вставай. Пойдем.
Он встал, с опаской поглядел на женщину, на фонарь и кромешную тьму вокруг.
- Идем.
Привела домой, посадила за стол. И фонарь на стол поставила. Села сама напротив и заглянула ему в глаза.
Глядела ему в глаза и думала про себя, молча: "Будь ты уже взрослым, большим мужчиной, без рубца ли, с рубцом ли на правой щеке, какую бы ты бумагу написал? Можешь мне ответить? Какую?"
"Сказат ей ошен некарашо убираль квартир"
"Ошен", да?
Она молча глядела в глаза мальчонки и спрашивала у самой себя: "Будь ты взрослым мужчиной, в зеленой форме и с железным немецким автоматом, куда бы ты приставил приклад, стреляя в мальчика, которого я вскормила своей грудью, и в моего Юозукаса, бегущего через дорогу? Куда? К груди? К животу? К сердцу?"
Тот ведь сидел тогда и спокойно щелкал семечки.
Она огляделась.
О, будь у нее под рукой подсолнух, она дала бы его этому ребенку, этому еще не выросшему мужчине. Хотела посмотреть, как он лущит семечки.
После тот бросился в огород и с хрустом жрал огурец. Огурец!
Она увидела на окне небольшой вялый огурчик. Вскочила, подала ему. - На, ешь…
Не сводя с женщины глаз, он откусил; вялый зеленый плод захрустел в его маленьких челюстях.
А он не вскочит, как тот, не ринется в огород искать еще? Еще огурцов?!
Она смотрела ему в глаза, смотрела на его исхудалое личико. Поняла, что скоро, очень скоро будет снова сидеть во дворе и ждать, когда ребята воротятся из школы, и ждать уже не троих, а четверых. И она молча спрашивала сама себя: "Кем бы ты был, если б стал взрослым мужчиной?"
Она смотрела ему прямо в глаза, и мальчонка вскрикнул:
- Мама, мама… Мне страшно…
- Иди… Иди ложись с детьми… - сказала она, отводя взгляд, и склонилась над столом.
Но все еще видела, как стоит она за дорогой, с воздетыми к небу руками, измазанными землей и кровью, и клянет мир.
Сейчас она была одна здесь. Только закопченный фонарь на столе да холодное синее звездное небо за окном.
Она была одна. И вдруг прорвалось молитвой:
- Господи! Боже мой… Устала я, ой устала…
- Нет, - ответила она. - Много земли человеку надо.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Если стоишь у гроба, хоть он и не тебе уготован, разве не приходит в голову поразмыслить и над собственной жизнью?
Разве не хочется спросить себя, почему ты жив, и спросить человека, почему он мертв?
Если видишь оружие, винтовку, разве не думаешь: зачем? для чего?
А если стоишь у пяти гробов? У пяти сразу.
И если чуешь потом серый маслянистый запах длинной винтовки?
В своем доме, в руках у своего ребенка.
Не часто ли они рядом?
Оружие и гроб.
Гроб и оружие.
Не слишком ли часто они теперь друг возле друга?..
Ведь и война прошла. Слава Богу, кончилась.
Чего ж еще?
Что еще надо?
Уже вроде и поутихло все. Того, четвертого, Вальтера, окрестила. Разыскала старого ксендза-алтариста, жив еще, хоть и еле таскает ноги, но все равно к другому не хотела. Отыскала и упросила: - Лучше вы, отец, окрестите. У вас рука легкая. Своя. Виктором нарекли.
Нет, не так уж важно было в католики его обратить. Нет. Эка важность! Все равно един Бог в целом мире, как ни назови его, как ни славь. Нет, не так уж важно было в католики, как имя сменить.
Вальтер?
Кто знает, кто сказать может, кого еще Вальтером звали? Кто?
Кого?
Красивое имя Виктор. И звучное, и…
А проще того - Виктукас.
- Виктук! Виктук!
Обернется, шмыгнет своим вздернутым носом. Доволен.
Так и знала ведь: четверых теперь провожала утром, прикрыв ладонью глаза от раннего солнца, а после школы ждала всех четверых к обеду.
Верно говорил солдат, и песни новые появились. Грустные и веселые.
И выборы были. Проголосовали за кого положено.
А не так давно мать приходила.
Состарилась.
Она смотрела на лицо матери, на ее трясущиеся руки и видела, как бежит время, видела, что и сама уже не молодеет. Только все плывет, плывет, как в лодке. Кажется, и лодка утлая, и весла малые, а берега лишь знай мелькают, знай мелькают, и все мимо, мимо.