– После того как это случится, вас ждет роскошная карьера под императором, Анимуро-сан. Это я вам обещаю.
Карьера действительно улыбнулась подпольной японской крысе в России Анимуро в виде места в правительстве, а затем в парламенте Японии. Улыбнулась уже через год. И в этом же году он стал автором поправки к конституции, которая гласила: еврей не может быть членом правительство, членом парламента и занимать ключевые посты в Японии.
Поправка прошла большинством в два голоса. Ибо мощный урок паразитарно-хищного разрушительства, который Анимуро-сан хватанул от Ротшильда девятого января 1905 года и о котором рассказал с трибуны закрытого заседания парламента – сидел в нем опасливой отравой до конца жизни.
Ротшильд положил трубку.
– Витте, я уверен, император желает вас видеть. Тогда что вы здесь стоите? Готовьтесь на завтра загнать императора в окончательный угол.
– Мир с Японией сейчас? – никак не мог опомниться от услышанного премьер.
– Когда пал Порт-Артур, когда за окнами оскалилась морда революции, когда казна империи пуста, как брюхо после поноса, только идиот захочет продолжать войну с Японией. Но император не совсем же идиот, Витте? Идите и просите у него полномочий на любой мир с Японией, на самый говённый. Сейчас он даст эти полномочия, клянусь мамой и святым Кудром – даст, после того как насмотрелся этой скотобойни за окном. Мы готовили ее в расчете на жидкую волю Ники, когда нужно будет отдавать большой куш за мир с Японией. Вырвите полномочия из царской глотки и суньте ему на подпись манифест. Обещайте ему займ от Франции для борьбы с революцией.
Мы дадим ему этот займ, но такой, что с нами будут расплачиваться его внуки. Большая политика – эта всегда большая кровь. А умные люди делают на крови хорошие деньги. Учитесь делать большую кровь, Витте и вы будете иметь большие деньги. Вот вам папка с манифестом.
Витте взял у Ротшильда папку. Пошел к двери, приволакивая ноги.
– Граф! – хлестко, скрипуче окликнул барон, – на Одесском привозе люди уже просят: "Мадам, будьте любезны, покажите мне новую улицу имени Витте". И еще имейте в виду, что завтра сорвутся с цепи все наши газеты Европы. Они прославят вас и позорно обгадят держиморду Ники II, залившего трон кровью своего народа.
Витте ушел. И Ротшильда, со сладострастием глядящего в окно, стало медленно подергивать. Он приплясывал, выделывая тупоносыми штиблетами мелкие антраша. Вихляя тощим тазом, он взялся за отвороты сюртука. И так, суетливо взмахивая острыми локотками, пошел по кругу зала, припрыгивая на ниточках, за кои незримо дергал сиськастый Бафомет на лаковых копытах.
ГЛАВА 14
Василий Чукалин вел изъезженный, тарахтящий директорский "газон" по утрамбованному проселку.
Тот послушно петлял меж полем с буйными зеленями озимых и лесной, притеречной чащобой. Вот уже с полчаса зависло в машине настороженное, гнетом давившее, молчание. Оно зависло после разговорного хаоса, что перехлестывался меж четверыми пассажирами всю дорогу от Гудермеса до Наурской.
Первой не ответила на вопрос Женьки мать, сосредоточенно уйдя в себя от наползавшей, вроде бы беспричинной тревоги. За ней примолкли остальные. Прохоров с Евгеном тряслись на заднем сиденье. Отец время от времени искоса поглядывал на жену: скоро ли? Заметно постаревшая, с седым клоком волос, перечеркнувшим лоб из под косынки, Анна оценивающе примеривала пейзаж – припоминала.
Мистически, за семнадцать лет не выветрившийся страх, замешенный на боли, все явственнее сочился из -под земли, из притеречной лесной полосы, вплетался в моторный гул машины.
Все ближе надвигалась прошлая Химера, что началась с родов. Здесь, на этом поле, торчал из стерни стожок соломы, когда-то приютивший ее роды. И Женьку. Вот под этими, ясно просвеченными небесами врезалась в нее пернатая тварь, рвала когтями и била клювом под "цыганочку": "Эх раз-зь… еще раз-зь".
Дорога круто отвернула от леса уйдя в поля. Анна вздрогнула. И ощутив цепенеющей спиной, всем трепетавшим сознанием координаты той копешки, вышепнула побелевшими губами Василию:
– Стой! Здесь.
Газон, присев на передние колеса визгнул и остановился. Анна вышла, оставив открытой дверцу. За ней выбрались остальные.
Медленно поворачиваясь все еще чеканно-красивым профилем, вбирала Орлова в себя гармонию и приметы окрестного бытия. Благодатно-весенняя нега трепетала вокруг в теплом полуденном мареве. Пронзительно чистым малахитом ласкали глаз ячменные всходы в рядках.
Насыщенно зелено-черной полосой щетинился в полукилометре лес. Впереди плавно вздымался пригорок. Позади в сотне метров разлаписто и буйно врезался в небесную голубизну матерый карагач. Здесь! Где-то здесь покоился родильный дом для Женьки.
– Ну что, мам? Узнала? – вполголоса спросил сын.
– Кажется вон там…
Мать отошла шагов на десять от машины, осторожно ступая ботами "прощай молодость" меж всходов. И по ощутимому толчку в сердце, по колокольному звону в ушах, спущенных в нее мирозданием, поняла: здесь.
– Вот здесь ты и родился.
Трое подошли к матери. Прохоров обнял, коротко тиснул плечо Женьки. Отец, хмыкнул оглядываясь, недоверчиво озвучился:
– Ну, с прибытием на этот свет, Евген. Значит здесь. Пуповину твою мать уже отчекрыжила. Теперь самое время обмыть. Повернувшись, зашагал к "газону". Выудил брезентовый, старо-военного покроя баул, стал раскладывать на горячем капоте хлеб, колбасу, яйца, сало, пучок лука. С цокотом утвердил днищем на железе поллитровку "Столичной" и стаканы. Позвал:
– Ну, Орловская порода и примкнувшие к ней, геть сюда. Что-то стало холодать….
– Не пора ли нам…– понятливо и вымуштрованно подхватил Прохоров питейный всероссийский пароль и осекся. Струнно-натянутая, подрагивая резко очерченными ноздрями, окаменела Анна. Вбирала всем телом только что лопнувший вдалеке над лесом железный клекот-зов. Тот самый из семнадцатилетней бездны:
– Кр-ра-зь! Кразь!
– Чего ты, мать? – позвал Василий, давно антенно-настроенный на ловлю непредсказуемых флюидов от жены.
– Ты ничего не слышал? – в смятении спросила Анна.
– Я ничего. А вы, мужики?
– Нет, – озадаченно качнул головой Прохоров.
– Чудит Ивановна, – подытожил отец, – ты бы, мать…
– Значит, показалось, – отсекла Орлова, пошла к машине.
– Кажется – крестись – посоветовал Василий заезженное, на поверхности торчащее, ибо священнодействием были заняты руки и внимание: булькала поллитровка ритуальной влагой, опрастываясь в стаканы. Тут надлежало обидеть лишь себя, водителя.
Изумление опахнуло сына с Прохоровым: широко и медленно перекрестилась, не таясь ни от кого, старый агроспец и сов.начальник, неверующая Орлова.
Пили, закусывая. Анна, пригубив и откусив хлебца с сальцом, забралась в машину. Но, с неистовым и благодатным азартом, вновь завелись и зацепились языками Прохоров с Чукалиным старшим, обминая звенящую в обоих безотвалку – на базе прохоровских экспериментальных делянок.
Донельзя ошарашен был вчера директор совхоза Чукалин, проевший зубы на практической агрономии, тем кукишем, что вывернул у себя в НИИ Прохоров, вывернул всему академ-бомонду советской науки. Это что такое? Это как без пахоты, удобрений и гербицидов? Соломку измельченную по стерне посеять и нате вам – урожай под тридцать?! Да кому другому эту бздень, соломенную лапшу на уши, а не ему, тридцать лет хлеборобствующему! Есть закон убывающей прогрессии в земле – после изъятия урожая, и хоть ты тресни, его никому не перепрыгнуть и не отменить, поскольку жадно и неизменно сосет из земли азот, фосфор, калий пшеничный колос. А их, опять таки – хоть тресни, надо восполнять. Соломкой по стерне?! Да смех и грех!
Но настырно и упрямо ломал сельхоз-коросту Чукалина Прохоров, тащил из бездонной памяти своей накопленную жесткую цифирь и фактуру, четырехлетием апробированную. Вынимал он из себя и раскладывал последовательность агроприемов и, главное, результаты, против которых не попрешь. Давил и напирал всем этим на кипящего Чукалина. Ибо сердцем чуял – не враг, не изначальный могильщик безотвалки горячился перед ним (как многие в Академии и в НИИ), а жесткий, битый жизнью и советским директивным дуроломством, Хозяин. Вот потому и не заводился Василий. Терпеливо, хирургически наглядно распластывая на куски и сочленения технологию свою, доказывал уже достигнутое. Для которой позарез нужна была та самая отцовская машинка, за коей прибыли сюда.
Передавил Прохоров за вчерашний вечер и сегодняшние пару часов езды: уже не рвал в бунте сельхоз упряжку тезка, старый боевой конь, не портящий борозды. Тянул в паре, хоть и с вывертами: упирался, считай на каждом сочленении васильевской методы – практикой немереной своей, а потому особо ценной.
– Ладно, допустим без плуга, без химии и органики, на одной мульче соломе, до-пус-тим! А вот как быть, ежели татарской ордой давят ржицу на поле осот с овсюгом?! Как быть, если сучья эрозия (чего греха таить – от пахоты!) довела землицу почти до нулевого балла?! Как быть на крутых склонах? Их ведь до черта в Предкавказье! Как быть, если к зиме от бескормицы скотина на ремнях висит, а мы – наш эксперимент ей в нос, вместо родимой, ржаной соломки? И что с тобой сотворит Райуправление и уполномоченный партийный, когда о таком пронюхают? И, наконец, куда ж теперь мильёны сталинских плугов девать?
Затаив дыхание, зачарованно впитывал пикировку всем естеством своим и хлеборобным геномом Женька: вопрос – ответ, подача – отбив. Классно, мастерски и знаючи отбивал наскоки отца Прохоров, плодя в душе Евгена тихий восторг незыблемой профвысотой своею в хлеборобном деле!