– Шустрый прыщ, однако! Графинюшку инператорскую с князем вытурил, и что далее? Никак головенка своя не дорога?
Вполголоса с дрессировочным металлом пояснил Фон Бок, расставил все по местам:
– Князь Андроников с Вырубовой есть у меня на содержании. Мы будем говорить одни. Их место за дверью.
Размыслил Григорий, губы бантиком сложил, смирение на физиономию напялил:
– Ежели князь меня содержит, а ты его, выходит я и подавно твой скворец и подпевать с усердием должон?
Засвистел, защелкал (этому давно был обучен) по птичьи, не отличишь от скворушки залетного.
– Это есть признак смышлености, – с любопытством одобрила немчура.
– А килу, грыжу по-нашему, не заработаешь, троих-то содержать? Особливо меня. – Плюхнулся в кресло Григорий, задрал ногу на ногу.
Фон Бок развернул бумажку, стал читать:
– Распутин Григорий, сын Ефимов, рожден в тысяча восемьсот семьдесят втором году в селе Покровское Тюменского уезда, из крестьян.
– Верна, – качал хромовым сапожком, пялился на черный блеск Григорий.
– Конокрадствовал, воровал. В девяносто шестом году изнасиловал семидесятилетнюю старуху нищенку Ле-ко-ни-дов-ну, затем тринадцатилетнюю девицу Феону Гусеву совратил и испортил.
– Было, – слегка озадачился Распутин. – Сие не многие знали. А кто знал, уже далече пребывали.
– Бит мужиками. Лежал два месяца. В девятьсот первом году лишил невинности монахиню Изотову, растлил четверых малолетних – нанизывал Фон Бок на шампур брезгливости тухлые шмотки биографии Распутина – сильно бит, ломаны ребра, лежал три месяца.
– Слышь, прыщ, ты хто? – потерял терпении, привстал и вызверился наконец Распутин: И не такие от него отскакивали, пытаясь обмазать прошлым дерьмом да запрячь.
Фон Бок щелкнул пальцами:
– Немного учить.
Четверо, выдернув Григория из кресла, умело и жестоко ударили в унисон по ребрам, по печени, в промежность.
– А-а-а-а, батюшки…О Господи, воля твоя! – ахнул, взвыл Григорий. – Во князюшко заманил… во удружил… господин хороший, можа будя?!
И вновь щелкнул пальцами Фон Бок:
– Прекратить.
Двинулся Распутин в раскорячку к креслу. Плюхнулся в него, зашипел: бит был чувствительно и умело.
– Да хто ж ты, господин?
– Зови меня барон Фон Бок. Я военно-морской атташе германского посольства. Садиться тебе не велено. Стоять.
Не встал Распутин.
– Ты поглянь, какой голосок у тебя чугунистый. Стоять мне таперь не сподручно.
Зачастил словами, опережая "фас!" Фон-барона своим волкодавам.
– Слышь, господин барон, меня ведь и не так мутузили. Однако битьем из меня дело-то не выколотишь. К тому ж цыгане маятся, князек ждет, у бабочек моих давно уж мокренько внизу, пожалели бы ихнюю маяту. Тебе чего от Григория надобно? –съехал Григорий помимо воли на тон искательный, на меду настоянный.
Оценил дрессировщик, свое "фас" придержал: успеется. Первый урок дал заметный плод, а ломать эту "швайн" до полного повиновения – пока рано. Он хочет знать что от него требуется? Узнает, когда придет время.
– Для начала – подтверждение этого, – уткнул палец в досье барон.
– Ну, валяй. – опять на глазах хамел мужик, видно, недоученный – у меня самого интерес взыграл, что там наскоблили с бытия мово.
– "Разделяет взгляды и подпольно покровительствует вместе с монахом Илиодором в секте хлыстов".
– И сюда нос просунули?! – охнул, вытаращился Распутин, дивясь непостижимой осведомленности хозяина кабинета.
– "Телосложение крепкое, здоровье отменное, длина пениса двадцать четыре сантиметра…".
– Ково… длина?
– Племенного органа. Это меньше чем у осла, но больше чем у кобеля. Ты есть существо посрединное меж кобелем и ослом, – поднял наконец блеклые ледышки глаз, мазнул ими по хамской морде барон.
– Шут-ей-ник, – зябко повел плечами Распутин – и орган в протоколе обозначили. То-то у меня прохфессор ентот с линейкой под пупком лазил.
– По заключению профессора Бехтерева Распутин сексуальный истерико-эпилептик, опасный для общества.
– Слова то срамные, тьфу! – рыкнул, сплюнул Григорий. Захотеось вдруг подалее отсюда, да поскорей. И не к бабам раскиселенным, не к цыганско-визгливой орде. На воздух возжелалось, на снег искристо-белый, под звезды, чтобы набрать полную грудь морозисто-арбузного свежака.
– "Обладает ненормальной половой возбудимостью, в течении длительного времени не может закончить половой акт, теряя во время оного человеческий облик и беспрерывно меняя половых партнерш, чем прививает им половой гипноз", – размеренно и скучно, с основательностью втыкал в Григория барон колючие фразы.
"Да откуда и это известно?! В банной шайке сидел что ль?!"
– Мудер, прохфессор. Уважаю. Все как есть, начиная с органа, – всосал воздух, лизнул пересохшие губы Распутин.
"Ох влип… по уши!"
Чуял: по самую маковку влип в неведомо грозное, что засасывало зыбуном. Сочилась из всех пор немца некая чужая, не российская эманация господина с кнутом. Шкипером в мутно-кровавой толчее он смотрелся.
Все страшнее раскачивало ладью империи в мировом хаосе. Пока непостижимо удачливо несло в нем Григория. Да вот цапнула вдруг и будто поволокла вниз холодная, стальная рука, так, что дух перехватило, поскольку все это время жил, кобенился и куролесил Григорий, оказывается, голеньким под неким всевидящим оком, которое может видеть и держать под прицелом сквозь стены, сквозь завъюженные версты, в самых захлюстаных дырах империи.
Где-то внутри затаенно, скукоженно угнездился в нем страх: не по правоте живешь, Гриша, ох не по правоте, и должна за это грянуть на голову расплата. Вот она, кажись, и грянула. Между тем все более неумолимо тащил мужика к неведомой цели немец:
– Обследовавший тебя психолог, доктор Раушенбах зафиксировал сильную волю, большие способности к гипнотическому внушению. Это так, Распутин?
– Хошь покажу?! – Расслабился, передохнул, жадно ухватясь за зыбкий шанс Григорий.
– Это интересно.
– Ну, дак, начнем, благословясь.
Пошел он к Фону Боку зигзагом, делая пасы руками. Зачастил в пол голоса скороговоркой:
– Спи моя избушка, да на курьих ножках, ставеньки захлопни, ножкою притопни… Захлопни то зенки свои, захлопни! – уткнулся неистовым посылом своим в тугой ком чужой и враждебной воли. Стал уминать, сдавливать ее, неподатливо-холодную, склизкую. Вздулись жилы на шее, лезли из орбит глаза: давно не маялся так неподъемно, до жгучего пота под мышками, поскольку велика была ставка в предоставленном ему поединке. И почуял: сдвинулось! Фон Бок прикрыл глаза, уронил голову на грудь.
– От он ты и весь тута, у меня! – страстным, ликующим шипом опростался Распутин – и не таких в бараний рог сгинал! Таперя поднимись-ка… гули-гули, Фон-бароновый. Ступай ко мне! Да живо!
Встал Фон Бок из-за стола, сомнамбулически потек к Распутину на полусогнутых.
– Ах ты цыпа моя сердитая… Ну-ка, цыпа, покудахтай, в знак того, что ты есть натуральная курица – трясся в победном экстазе Григорий, держа в тугом захвате чужое, обмякшее сознание.
– Ко-ко-ко… – слабо, немощно отозвался клушей немец.
– А давай-кося, цыпа, мы на тебя ощипанную глянем… сюртучок то сыми… сымай одежонку, мое тебе повеление!
Понесло в мстительном раздрае Григория – не было теперь преград, а что четверо истуканами торчат, так это тьфу! Пусть себе наблюдают.
И тут непонятное свершилось: будто вывернулась, зажатая, уже смятая в его воле чужая, немецкая воля – вывернулась и воспрянула настырно, нависая над Распутиным. Фон-Бок открыл глаза. Сложил и понес к носу Гриши духовитую дулю – кукиш из трех пальцев.
– Ты что ж… комедь ломал над старцем!? – со стоном отшатнулся Григорий.
– Сила гипноза есть. Но для меня ты слаб, Новых, – холодно подытожил немец.
– И фамилию мою разузнал? Ох силен германец. А я ведь на этом гипнозе промаху не знал: осерчаю – любого в бараний рог сгинал, а ты, милай, устоя-а-а-ал, – тянул словеса Григорий, чуя как обжигает едким, крутым кипятком остервенения. Редко случалось такое в последнее время. Но бывало: вздыбленная чужим сопротивлением ярость его напрочь выжигала сторожевую опаску, заменяя разум бойцовый нерассуждающим бешенством.
– Устоя-а-а-ал ты супротив моей воли – тянул, сбитый уже в тугой, ярый ком Распутин – устоя-а-ал. А эдак устоишь?!
С ревом метнулся к Фон Боку, готовый вцепиться, мять, рвать и ломать чужое с виду субтильное тулово. Но вздернутый вдруг и перекрученный неведомой, ловкой силой, грохнулся он спиной и затылком о пол. Сквозь пелену дурмана, дико, непонимающе пялясь, узрел он над собой озабоченное, холеное лицо немца:
– Ты цел, старец?
– И драке…заморской…обучен? Ну… люб ты мне, – давил из себя Григорий, пережидая жгучую немощь, вклещившуюся в затылок и ребра. Стал подниматься. Четверо обступили, ухватили цепко под локти, вздернув, поставили на ноги. Распутин устоял. Отстранив чужие лапы, побрел к креслу:
– Я многому обучен, Новых, – с облегчением расслабился немец, примирительно спросил:
– Водки хочешь?
– Ты бы меня Распутиным, милай, величал, отвык я от своей фамилии, в ушах она свербит, – не размяк на "водку" Распутин, – при ней то мне ребра ломали, когда Новыхом был, а вот как Распутиным стал – князья да графинечки как мухи на дерьмо липнут, по ресторанам деньгой обсыпают.
– Деньги имеют счет, – вернулся в деловое русло Фон Бок, – на тебя потрачено князем Андрониковым двенадцать тысяч шестьсот рублей. Их надо отрабатывать.