Своя кузница. Мехдвор с тракторами и машинами. Богадельня для стариков. Свои сады. Котельная. Скважины. Мастерские. Пекарня. Коровник. Рыбные пруды. Пчельник. Сварочный цех. Конюшни. Огороды. Склады. Прачечная. Теплицы.
Одним словом, колхоз. Но колхоз самодостаточный, способный не только себя прокормить, но и поддержать сирых и убогих, многочисленных паломников и юродивых, стекающихся к таким местам.
На послушании он понял еще одну простую истину. Она заключается в том, что монах – он "как дерево".
Это объяснил ему отец Михаил. Анатолий его как-то спросил. Чем тот руководствуется, когда направляет специалиста, который мог бы принести большую пользу в качестве водителя или тракториста, на неквалифицированную работу? Михаил посмотрел на него ясными, спокойными глазами и пояснил:
– Работа у нас – не просто работа. А работа над собою. Человек мнит себя в чем-то специалистом. И думает, как он в монастыре будет полезен по своей профессии. А отец-наместник раз – и обрезает его мысли. Как ветви у дерева. Думать надо не о полезности. А о душе.
Вот иной так и мается. Ругает за бестолковость меня. Наместника. Монастырский устав. А ведь главное для нас – чтобы человек выработал в себе смирение. Не строптивость характера, а смирение. Чтобы понял, что через послушание она вырабатывается. Покорность Божией воле…
Такие вот уроки приходится ему получать здесь. Смирение. Послушание. Нестяжание.
Вот и сейчас, таская и ворочая на складе огромные мешки с мукой, а потом загружая их в тележку, он размышлял обо всем, что видел: "Церковь – это еще и мощнейшее хозяйственное объединение. Ведь и сегодня в России более семисот монастырей. Это, считай, семьсот колхозов, где народ и сеет, и пашет, и строит. А ведь еще работают хозяйственные управления, обеспечивающие храмы и монастыри всем необходимым для богослужебной деятельности: свечами, церковной утварью, одеждой.
В подмосковном поселке Софрино огромный производственный комплекс.
Да еще при каждом храме имеется церковная лавка, где торгуют книжками, свечками, иконками.
Печатаются книги. Снимаются фильмы. Готовятся выставки. А образование? Семинарии готовят священников. Духовные академии – высшее духовенство. И это сейчас, после семидесяти лет гонений. А что уж говорить о дореволюционных временах? Тогда Церковь владела огромными земельными наделами. На нее работали сотни тысяч крестьян.
Кроме того, есть деньги спонсоров. И все таинства, такие как крещение, венчание, отпевание, оплачиваются.
Так что и с точки зрения хозяйственной жизни это крепко стоящая на ногах, мощная финансовая организация".
И чем больше Анатолий Казаков, поднимая очередной мешок, размышлял над этим, тем больше ему хотелось остаться здесь. Стать своим. А что? Он еще не старый человек. Ему совсем не поздно начать все сначала.
Препятствовало этому только одно. Тот жгущий пламень в груди. То чувство вины за двойное убийство, которое гнездилось в его широкой груди. Оно не давало ему вздохнуть полной грудью. И погрузиться полностью в этот мир.
За этим он и пришел сюда. Душу врачевать. Душу вылечить. Неужто не получится?
III
Вольные, свободные отношения с Виленом Соловьевым закончились так же, как и начались. Внезапно. Как в анекдоте: "Приехал муж из командировки…"
Только в этом случае из творческой поездки вернулась она. Зашла домой. И застукала его самого с какой-то лахудрой.
Она, конечно, знала его полигамную философию. Знала и о семье. Кроме того, до нее периодически доходили слухи. Но слухи слухами. А вот когда в твоей квартире, правда, подаренной им, да на твоей кровати…
И куда только подевалась вся ее выдержка? Вся философия и мудрость, которой ее учили годами?
Видимо, есть в каждой женщине что-то такое глубинное, куда лучше не заглядывать. И не испытывать.
Как разъяренная пантера набросилась она на соперницу.
Досталось и ему.
С воплями и криками выбрасывала она их вещи на лестницу.
В общем, скандал получился знатный. На весь подъезд.
Они ушли. А она осталась.
Тут-то все и началось.
– Ну гад! Ну негодяй! Подонок! – металась она по комнате. – Ты всю душу вкладываешь в эти отношения. А он, мерзавец… Просто дрянь! В мое гнездышко приволок какую-то шалашовку, сучку крашеную!
Но жаловаться было некому. Подругам – гордость не позволяет. Не такой она человек.
И начала она, как это бывает у женщин сплошь и рядом, стресс заедать.
Достала пачку пельменей. Огромную пачку. Сварила. Съела. Потом в ход пошла курица. Колбаса. Сосиски. Бисквиты. Конфеты.
Она ела и ела. И уже не могла остановиться…
Видно, что-то сорвалось внутри ее бедной головушки.
Вечером ее, сидящую на кухне, обнаружила девчонка с работы. Людка, чувствуя неладное, позвонила туда.
Короче, это был настоящий кошмар. Желудок не мог переварить такое количество пищи. Ей становилось все хуже и хуже.
Пошло отравление организма.
Все поплыло перед глазами. Она стала впадать в коматозное состояние. Терять сознание.
Девчонка-ассистент вызвала "скорую".
Опытная фельдшерица после неудачной попытки очистить организм с помощью подручных средств погрузила ее в машину. И отвезла в больницу.
В приемном покое молодой доктор не удержался и заржал как жеребец, увидев ее гигантский живот.
От обиды все перевернулось, померкло в глазах.
Ее что-то спрашивали заходившие доктора. Она что-то отвечала, находясь в непроходящем шоковом состоянии.
Потом сделали укол. Положили на каталку. Последним, что она запомнила, проваливаясь в забытье, было удивленное лицо анестезиолога…
Встав на третий день после операции, она забрела в ванную. И увидела в зеркале безобразный шов, рассекавший ее беломраморное тело. Пришла в ужас. А потом началась паника. Ее главное, как ей казалось, жизненное оружие – красота – безнадежно и безвозвратно пропало.
"Кому я теперь такая нужна?!" – в бессильном холодном отчаянии думала она.
И решила: "Все, не буду больше жить!"
Когда две жившие с ней в одной палате подруги по несчастью ушли в столовую, Людка кое-как доковыляла к окну.
Палата была на пятом этаже. Внизу асфальт.
Открыла окно. Выглянула наружу. Вспомнила, как в юности прыгала с парашютом в аэроклубе.
Влезть на подоконник мешала острая боль в животе. Но она все-таки поставила стул. Взобралась на него.
И даже поставила левую ногу на подоконник.
Остановилась на секунду, собираясь с силами и стараясь больше ни о чем не думать… В это самое мгновение она представила, в каком виде будет лежать. Там, внизу. И содрогнулась, осознав, как все будут разглядывать ее голое, изуродованное тело. Как повезут в морг. Как санитары… Нет, этого ей было не перенести.
Ноги сами подогнулись от ужаса.
Она присела на подоконник. А потом потихоньку переползла на стул.