Но вот она, родная, но уже новая дверь. Набираю номер квартиры, и с протяжным писком открывается замок. Все тот же лифт, этаж, а дальше все, как я и представлял долгими ночами в нарядах. Мать плачет и целует, я обнимаюсь с братом, с отцом, прыгает и виляет всем своим рыжим тельцем Чамба. Он звонко лает, радостно слегка покусывает меня за руку и тут же лижет ее. Не забыл. На кухне вкусно пахнет коньяком и колбасно-майонезным праздником.
После обеда приезжают родственники. На расспросы я отвечаю неохотно, интереснее просто смотреть и пытаться привыкнуть, что теперь и впредь все будет так и никак иначе. Просмотр фотографий, бытовые проблемы и красный закат в окне как степная пустота внутри опадает в поле за домами.
Вечером заходит дворовая шпана. Те, с кем вырос и беззаботно куролесил до армии. Парни повзрослели: братья Поповы крутят руль на заводе, сосед Витёк получает диплом и через месяц уходит служить, Колобок слез с иглы и тоже рулит и по-мелкому тырит на хлебокомбинате все, что плохо лежит, казах Канат устраивается на железную дорогу и говорит, что даже путейцем приткнуться сложно, но ему обещали помочь, и он уверен, что все получится.
Колобок опрокидывает рюмку за рюмкой и рассказывает:
- Скажи же, в армии классно. Я вот только благодаря ей соскочил со всей этой санчасти. Правда, увольнялся с "губы". Меня в наручниках на вокзал привезли, сняли их перед вагоном и отправили с облегчением.
- Ты, Колобок, везде приключения на свою задницу ищешь, - с хохотом вставляет студент Витёк. - Тебя хоть на Луну отправь, ты и там в историю влипнешь.
- Ну, ты же меня знаешь, мне всегда скучно живется, вот я и разнообразие вношу, - смеется он и наливает себе и остальным.
Уже в десятый раз говорю дежурные слова о службе, и листаем фотоальбом. Затемно все выходят на улицу. Возле ночного магазина покупаем еще по бутылке пива.
- О, это будет контрольный в голову, - говорит Витёк и с газовым пшиком срывает крышку.
Как я пришел домой, помню с трудом. Снилось мне наше шоссе, все в выбоинах, и задумчивый Бабай. Он повернулся ко мне и спросил: "Ну, как ты, доехал? Как там на гражданке, поди, хорошо, не то что здесь. А я опять маршрут проверяю, камни вот те мне не нравятся". И я начинаю во сне тревожно оглядываться, рассматривать щебень на дороге и понимаю, что я никуда не уезжал, наоборот, я снова только прибыл и тянуть мне тут еще службу непонятно сколько долго.
Я проснулся с сильным сердцебиением по привычке в шесть, и еще несколько минут лежал, стряхивая сон. Пока пил чай, обдумывал план дальнейших действий. Решил первым делом поехать в старый город, там церковь на горе рядом с редакцией, как и говорил отец Сергий, постараюсь выполнить, если получится, конечно. Потом зайду справиться, как коллектив, и заодно обозначиться, что я вернулся. Еще с неделю погуляю и готов выйти на работу.
Самочувствие после бурной встречи было на удивление хорошим, но чуть не забыл, что нужно зайти в банк и написать заявление на перевод денег из части, как раз через неделю придут на счет, нужно купить новых вещей. За время службы похудел, и старые штаны и рубашки сидят чересчур свободно. Позже, уже на неделе, заеду в военкомат, встану на учет и получу свой паспорт в райотделе. Умывшись, я надел свою военную форму и вышел из дома.
До Никольской церкви ехать около получаса из Европы в Азию. Новый город спускается к Уралу, а за мостом расположилась старая, историческая часть. Храм построили в 1894 году в честь визита царя Николая II. Он пережил трехмесячную осаду города, все смуты и с гражданской войны хранил на колокольне отметину от попадания снаряда. Казаки держались под натиском корпуса Блюхера, а потом оставили небольшую роту для прикрытия отхода и начали отступление к Актюбинску. Оставшихся в живых раненных казаков красноармейцы собрали на площади перед церковью и расстреляли. В советское время храм разрушился, оставалась целой только краснокирпичная колокольня с зияющей рядом со звонницей пробоиной. И вот церковь восстановили в первозданном виде, почти через сто лет заделали след войны, но он все равно остался видимой новой заплатой на старом рубище, отличаясь цветом кладки.
Внутри было безлюдно, на входе я забыл снять берет, и молодой батюшка, завидев, едва заметным жестом повел к голове, обращая мое внимание. Я комкал в руках головной убор и топтался у входа, не решаясь двинуться вперед. Смотрел вверх под купол, где в арочное окно, словно при просмотре диафильмов в детстве, врывался светящийся сноп. В нем были видны пылинки и мельчайшие частицы дыма благовоний, а на противоположной стене отпечатался овальный отсвет с крестом в центре. В церковной лавке у старушки в белом платке я купил свечи, поставил их перед ликами, а после еще минут десять просто стоял и слушал шорох ветра и крыльев где-то высоко под потолком.
Только сейчас я начал понимать, что как будто, выйдя из вагона, я до сих пор стою и думаю, а моя ли это станция, может, вернуться, пока не поздно? Нет, с одной стороны, было все понятно. Дом, гражданская жизнь. Обычно пацаны, вернувшись, женились, заводили детей, дом-работа, сад, машина - мохеровый шарф, завязанный тугим узлом в жизненный круг. Но, может быть, мне только кажется или слишком живы в памяти всполохи и гулкое эхо стреляющего города, глаза, множество глаз, которые никогда не врут. Все происходящее больше напоминало большое путешествие. Когда ты выбрался из поезда после нескольких душных и затхлых суток пути, сидишь у себя на кухне, но все равно - комната качается, и кажется, что слышен стук колес и дорога еще не окончена.
Из церкви под гору ведут ступени. Возле ворот кучкой стоят божедомки и просят милостыню нищие. Ближе всех ко мне старушка. Она с хрустом крошит черствый хлеб и кормит ворон. Когда я прохожу мимо, она кидает кусок птице и поворачивается ко мне, улыбаясь.
- Это Гриша мой прилетел. Гриша. Я его сейчас покормлю и ему в небушке хорошоо будет, - старушка беззубо говорит полушепотом, шамкает и окатывает меня взглядом, словно двумя теплыми ручьями. - Гриша у меня герой, ему командир орден вручил. Он полетает еще немного, а потом опять раз, и человеком станет. Старушка начинает смеяться и кидает вороне еще хлеба. - Пусть поест и полетает еще. Да? Пусть, пусть.
Я не знаю, что сказать, просто молчу, разглядывая воздух. С горы - весь город как на ладони. Вдали дымят трубы, едва слышны сигналы машин и перестук трамвайных колес. Тишина, только порывы ветра закладывают слух бумажным шорохом. Сытая ворона издает довольное "каррр" и двумя изящными взмахами слетает под гору, исчезнув за склоном. Я смотрю по сторонам, наслаждаюсь открывшейся панорамой и через пять минут шагаю вниз по ступеням. Нужно зайти в редакцию, только остановлюсь на перекур. Отчего-то невыносимая тяжесть внутри. После встречи со старушкой и Гришей воронка опять раскручивается и мочалит нервы, не дает проглотить воздух, который застревает комком в груди. В небе сегодня - ни облака, только крылатые метафоры беспокойными душами незаметно парят рядом и тихо шепчут музыку мира. В новой жизни. На вершине горы. На краю обрыва, куда я пришел по шаткому мосту через гулкую пропасть и пока не знаю, как мне вернуться обратно.
II
Пылающее лето просмолило воздух, расплавило асфальт и загнало бродячих собак в тень деревьев. У старой гитары, пылящейся в углу моей комнаты, от жарких лучей потрескалась дека и в один невыносимо душный полдень сползли струны, одна из которых, жалобно звякнув, лопнула. Каждое утро у меня дрожат руки, а один день похож на другой: до работы - чай и минералка литрами, потом я заставляю себя писать - про то, как жил в последние два года, что чувствовал. Я пишу про Старого и Бабая, про Москалева и софринскую простудную, черную как грачи распутицу и кавказскую глиняную кашу человеческих судеб.
В редакции обновился коллектив, пришли новые молодые журналисты. Вот мелкий и живой Марченко - наловчился писать заказуху за деньги, и в целом доволен жизнью. Вот грузный, чернявый Куракин - недореволюционер: постоянно со знаменами на митингах. Он хочет вешать, стрелять и делить, а в общем и целом - неплохой собутыльник, пока алкогольно-революционные полотнища не стирают из его разума последние остатки человека. Тогда он всякий раз получает в морду, а потом ходит в пластыре или гипсе. К нему постоянно приходит пролетарский молодняк и кучкуется возле входа с рюкзаками. Там неизменные "три топора" и кола - кто-то называет такой коктейль "утро Боярского". Когда вместо колы "Байкал" - это уже "советский журналист": форма соответствует содержанию, а объем - жанру.