Глава двенадцатая
Халат металлурга
1
В последние дни лета Каргин повадился сидеть на спуске к набережной Москвы-реки, подолгу глядя на равнодушно утекающую под мост воду. В утреннем солнечном свете вода казалась темной и блестящей, как шелковая подкладка на дорогом пальто. Он, как и положено, приезжал на работу к девяти утра, но не поднимался в свой кабинет, а отправлялся на набережную. В "Главодежде" привыкли к этой, в общем-то, безобидной странности начальника. Некоторые шустрые сотрудники наладились бегать к нему через дорогу с требующими срочного визирования документами. А секретарша так даже приносила на подносе кофе, осторожно присаживалась рядом и, в отличие от Нади, охотно опускала Каргину на плечо свою голову. Но у того даже мысли не возникало набросить ей на плечи пиджак.
До конца Надиного отпуска оставалось десять дней. Каргин являлся к воде не с пустыми руками. В кармане у него лежала бархатная коробочка, внутри которой, как птенец в гнезде, сидело кольцо с бриллиантом. Устроившись на каменных ступеньках, он открывал коробочку, доставал кольцо, смотрел на моргающий внутри золотого ободка бриллиант.
Пару раз он, сжимая в руке бархатную коробочку, едва не падал в реку. Но тревоги оказывались ложными. В первый раз по волнам проплыл овальный бейсбольный мяч. Во второй – самое настоящее (возможно, что и дорогое) пальто, растопырив, как руки, рукава и воинственно задрав хлястик. Оставалось только надеяться, что хозяин пальто в данный момент не на речном, а на… "горьковском" дне. Каргин где-то читал, что первоначально пьеса великого пролетарского писателя называлась "На дне жизни", однако Леонид Андреев, с которым Горький в то время дружил, вычеркнул из названия лишнее слово, тем самым избавив его от абстрактного гуманистического пафоса и бесконечно приблизив к самой сути сокращенного слова "жизнь".
Каргин понимал, что глупо встречать Надю на набережной, как на вокзале, куда поезда приходят по расписанию. Но если она именно отсюда отправилась в отпуск, почему бы ей сюда же и не вернуться? Хотя служебно-трудовое слово "отпуск" слабо сочеталось с новым образом Нади. Какой-нибудь обросший ракушками кашалот теперь, наверное, был ее начальником.
Но Каргин все равно надеялся.
Он должен был помочь Наде вытащить из воды огромный чемодан цвета "металлик". А потом – надеть ей на палец кольцо с бриллиантом. Вот только непонятно было, как это сделать. Ничего, успокаивал себя Каргин, если не получится из-за перепонок, пусть носит, как медальон, на шее.
В один из первых дней осени он нарушил традицию – пришел к спуску не утром, а поздним вечером. Усевшись на нагретых за день ступеньках, Каргин извлек из портфеля ксерокопированные страницы газеты "Астраханская коммуна" за 31 августа 1919 года.
…В научном зале библиотеки, как он и ожидал, мгновенно отыскался след бумажного Каргина.
"Не напомните, когда я смотрел эту газету?" – поинтересовался Каргин у методистки.
"У вас же есть пароль к общей базе данных центрального архива, – удивленно ответила та. – Вы можете заходить в нее откуда угодно с любого компьютера. Программа не регистрирует запросы. Только попытки несанкционированного доступа. Смотрите по учетным записям в каталоге".
В каталоге обнаружилась одна-единственная ссылка, причем удаленная, без даты, которую Каргин с немалым трудом восстановил.
Это был скан заметки под названием "Осечка", сопровожденный сносками и краткими пояснениями из справочных материалов.
"В подвале, – писал корреспондент с говорящей фамилией Нагансон, – один из чекистов сразу же приковал мое вним, ание странностью своих одежд. На голове у него было то же, что у всех: армейская папаха, выданная в ПОЮЖе, с наколотой наискось алой лентой мобилизованного. Но ниже начиналось необычное. Это была выцветшая кожа с карм, анами, навалившаяся горбом на долговязую и тощую фигуру. Кусок полы сзади был выдран и болтался, как язык, под колоколом зада. "Это не собаки, – ответил обладатель оскорбительного наряда на мой вопрос. – Это я просто зацепился в лодке за якорь". Лоб его пылал. На виске сильно билась мягкая жилка. "Вы больны, – сказал я, – вам надо в госпиталь". Он отшатнулся и вытаращил на меня глаза. Потом губы его затряслись. "Я не хочу", – сказал он и заплакал.
Сухое и колючее слово "расстрел" – судьба этого, назовем его Д., чекиста.
Из окна Губчека видно, как медленно тащится по рельсам товарный поезд с блошиным начесом мешочных людей на крышах вагонов, как вдоль перрона ходит пьяный с зажженным фонарем, вычерчивая в темнеющем воздухе одному ему понятные фигуры.
В кабинете председателя Губчека синий папиросный дым удавом обвивает лампу. Разговор о рыбалке. "Клев, братцы, был удивительный. Только закинешь, а рыба-то одна за одной, одна за одной, чуть не за хвост друг друга хватает. Перенаселенность в этом озере у них страшенная, а рыба все серьезная".
"За что его?" – мой вопрос растворяется в дыму, вытягивается через открытую форточку в небо, куда уже успели ввинтиться первые шурупы звезд. Вопрос наматывается на звезду, как смерть на сорванный якорь человеческой жизни.
"За бабу", – доносится гулкий, как из колодца, ответ чекиста. В голосе – ночная волчья тоска и злая, как махорка, мужская ж; алость.
Дело – простое, как выстрел. И – непонятное, как осечка над дрож; ащим в предсмертном ознобе затылком".
Похоже, Нагансон знал предмет.
Черная вязаная шапочка непобедима, вздохнул Каргин, глядя на проплывающий по реке прогулочный ресторан-теплоход, а если и победима, то в итоге… Нагансон! Интересно, подумалось ему, изменилось его мнение о делах простых, как выстрел, в тридцать седьмом, если он, конечно, дожил?
Номер "Астраханской ком, муны" за 31 августа 1919 года сохранился не полностью. Кто-то (по какой надобности, оставалось только догадываться) вырвал часть газеты, как клок из чекистской кожаной куртки, как язык из колокола.
Как понял Каргин, в отсутствующем фрагменте цитировались письменные показания второго, меньшего звания, чекиста, откомандированного вместе с Д. для приведения в исполнение приговора некоей гражданке. Особыми приметами вышеуказанной гражданки были "похожие на кленовый лист ладони, свидетельствующие о наследственном сифилитическом заболевании или очевидном физическом вырождении представительницы эксплуататорского класса". Лицо преступницы увиделось автору показаний "белым и гладким:, как стерляжье брюхо".
Далее шли пустые страницы. Отдельные восстановленные сканером словосочетания плавали по ним, как одинокие рыбы по морю.
Гражданка, как понял Каргин, была задержана по подозрению в связях с белогвардейцами из отряда полковника Бек-Мармачева, скрывшегося из окрестностей Астрахани на трех захваченных в порту баржах после победоносного наступления Красной армии. На персидском берегу полковник Бек-Мармачев вступил в сговор с лютым врагом советской власти, угнетателем народов Востока – местным падишахом… От его имени на странице сохранились четыре буквы "…леви". Вполне возможно, что он, как большинство персидских (иранских) шахов, падишахов и шахиншахов, звался "Пехлеви".
Женщина была приговорена к расстрелу после того, как двое арестованных из числа "классовых врагов" – бывший урядник и домовладелица – подтвердили факт ее близкого знакомства с "леви". Урядник в 1913 году присутствовал при получении дамой заграничного паспорта, в то время как падишах дожидался ее на улице в автомобиле персидского консула возле полицейского участка. Домовладелица в дореволюционные времена неоднократно встречала даму с лицом "белым и гладким, как стерляжье брюхо" в портовом персидском городе Ноушехре в обществе падишаха. Члены ревтрибунала единодушно признали задержанную давней персидской шпионкой, активисткой контрреволюционного подполья, связной полковника Бек-Мармачева. Никакому обжалованию приговор, естественно, не подлежал.
Но вот что произошло дальше, из заметки, точнее, того, что от нее осталось, можно было только догадываться.
"Дух винных паров".
Возможно, он исходил от чекиста Д., когда тот вместе с подчиненным приступил к подготовительным действиям по приведению приговора в исполнение.
"Стало невтерпеж по причине вчерашнего болезненного состояния".
Дух винных паров, видимо, взволновал мучимого неутолимым похмельем второго чекиста, после чего он вместе с Д. "несмотря на позднее время, выпили на скромных началах, только чтобы мозги проверить".
"Закусывали морковкой".
Но этим дело не ограничилось, поскольку бойцов революции охватила "лютая хмельная жажда".
Частично или полностью ее удовлетворив, они забрали арестованную из камеры и повели на берег моря, чтобы "произвести революционное… скупление". Каргин склонялся к мысли, что речь идет о революционном искуплении, то есть высшей мере социальной защиты – расстреле, а не о совокуплении. Даже если совокупление и имело место, вряд ли бы этот факт получил отражение в письменных показаниях.