- Я, девки, тогда, значит, лимитчицей была. Ну, семнадцати нет, после школы мне все хи-хи да ха-ха. Симпатичная была страсть, а сама-то рослая, а как волосы распущу да глаза намажу - так все парни мои. Ну, баловалась, бывало, с ребятами, как и все девчата наши, ну да никого не любила. И вот раз мы, значит, с девками идем в театр. И вдруг - вижу! Ой, девки, как взглянула я на него!.. Ну, сидим мы с девчатами в буфете, антракт, а народу жуть, все столики забиты. Он подходит, значит, лет тридцати так, видный такой! Высокий, одетый импортно, причесочка - от лучшего мастера, сам такой чернявенький, а глазищи - синие, как иллюминация горят, и все на меня одну зыркает. "Девочки, возьмите в свою компанию". Ну, девчонки захихикали, подвинулись, а он возле меня стоит и на край моего стула присаживается, а я сижу, и что на меня нашло - не знаю, никогда со мной такого не бывало, а я... Вот так и познакомились. Сперва ко мне в общежитие ходил. Ох и любила ж я его, девки! Прямо помутнение какое-то... Потом я у него и жить стала. Квартирка однокомнатная, паркет, шкаф гардеробный, значит. Костюмов у него, девки, рубашек - прорва! Любил одеться, черт глазастый. Ну, значит, кормила я его, одевала, деньги он у меня брал, "карманные", называл их. Не работал, нет. Ну, не хотел. Может, спекулировал чем-то. А я вкалывала в две смены, дуреха, выкладывалась для него, за рублем гналась, значит. А он днем, пока я на работе, где-то шлялся, вечером приходил; это я уж потом узнала. Отпуск мы проводили на Украине, у родни моей; сказывался моим мужем. А квартиру свою на это время сдавал за шестьдесят рублей. Вот так-то. Сволочь он был, а я, дура, любила его. Старалась. Потом-то узнала: он, гад, всю свою жизнь вот так, на бабах ехал. И до меня у него были девчоночки глупые, и после. Чувствовал, кто деньгу зашибает, нюх у него был волчий. Жениться, конечно, не собирался...
- Вот подлец, - отозвался кто-то.
- По-одлый, по-одлый, - поддакнул другой голос.
- А все они такие. Я вам, бабы, вот что расскажу, - заговорили слева. - Был у меня отчим. Такой вежливый, непьющий. Работал шофером. А сам с высшим образованием.
- Чего ж он тогда шоферил?
- А чего ж? Инженер сколько получает? А у шофера и зарплата ничего, и левачить можно, а чего ж? Мамка у меня продавщица была. А как померла мамка-то - ой, подруги! Деньги после нее остались, все мамкины сбережения, - так он нам с сестрой фиг дал! Из дома нас выжил, к тетке мы жить укатили. Мы с Ленкой тогда в школе еще учились. Боялись мы его шибко. Вот так-то, подруги.
- А, хватит об этом! Надоело, - досадливо отозвались через койку от Жанны. - Мужчины все таковы. Вот мой муж: ласковый как теленок, что ни слово у него - милая, родная. А сколько я абортов сделала из-за него, сколько раз в кожно-венерический таскалась! И каждый раз: "Прости меня, милая, не хотел, нечаянно, так вышло, в последний раз..." Я ему: "Последний-то твой раз резиновый выходит". Вот ведь что... Прикидываются они все, им лишь бы своего добиться, а дальше и трава не расти.
- Такая уж их подлая порода. Пропадешь совсем, ни за грош, ни за копеечку...
Жанка откинула одеяло с лица. Перевернулась на спину, уставилась в серый, в подтеках, с тонкой трещиной наискось, потолок. Озлилась: "Каждый раз вот так. Все одна и та же трепотня. Ноют-ноют, на жизнь жалуются, на мужей-зятей, и не надоест им, вот зануды! А сами, лишь помани, опять бегут. К тем же мужикам. Ну что опять завелись, как патефон испорченный. Выздоровеешь тут, как же. Ни днем ни ночью покоя нет... - Она поскребла ногтями свою немытую голову. - Ни ночью. Храпят, как извозчики, духотища, бормочут что-то во сне, вскрикивают. Черт-те что, а не палата...
Да-а, заснешь тут, как же! Вот и лезут в башку мысли всякие. О Витьке об этом. И о Борисове несчастном. И обо всем таком прочем. Расстройство одно. Да еще болтовня эта бабская, наслушаешься тут всякого. Стоит только одной какое-нибудь идиотство свое рассказать - и сразу, на тебе, со всех коек такой же бред посыплется. И такого наплетут, хоть стой, хоть падай. А ты потом думай лежи, тьфу! И неужели все это так и бывает? Все правда?! Весь сон пропадет с ними".
Она рывком опять перевернулась на живот, накрыла голову одеялом. "А ведь он даже узнать не захотел, где я, - раздраженно подумала о Борисове. - Ему все равно, жива я, умерла ли... - От злости у Жанки даже скулы свело. С трудом сглотнула слюну. - Вот негодяй! Толкнул меня так, что я башкой об лед трахнулась, и не заметил даже. Сволочь. А я могла и вовсе концы отдать. Да он небось не заметил даже, что я существую на земле. Что я дышу, учусь, хожу на его лекции! Я для него лишь фамилия в журнале, одна из многих человеко-единица, за которую он получает зарплату. Так, что ли? Ему что я, что какая-нибудь там лимитчица, "балующаяся" с парнями... Интересно, ходят ли к нему лимитчицы, или как их там?
Завтра посетительский день. Придут мама и бабушка. Господи, поскорей бы! Как хочется домой!.."
Жанка свернулась под одеялом в клубок и тихо заревела в подушку. Плакала, плакала и не могла остановиться. От этого стало так хорошо, легко и скучно! И хотелось вот так лежать, не двигаясь, и плакать. И больше ничего.
* * *
- Ух, я симпапуля, как сосиска! - изрек веселый Войтек и потер толстый нос. - Разве меня нельзя не любить? - по-русски Войтек говорит не очень правильно. - Хочешь жвачку?
И, не дожидаясь ответа, выудил из кармана куртки горсть жвачных пластинок в ярких обертках, зашвырнул их в Нинину сумку.
- А я на "Бонни Эм" был! - прибавил он.
- Без билета? - не поверила Нина.
- Как всегда.
- А как же ты мимо билетерши проскочил? - Нина запустила пальцы в свои рыжие лохмы, пытаясь пригладить.
- Да она торчит там, как сосиска, я и прошел мимо.
Белейшие ледяные джунгли на стекле вдруг заполыхали - это солнце разлилось по разукрашенному морозом окну. Солнечно стало и в комнате; солнечные полосы легли по всему паркету. Они же оранжево вспыхивали на Нининых волосах, на большом ореховом шкафу. А плечистый и спинастый Войтек, такой рослый и большой, сидел по-турецки на тахте и возился с магнитофоном.
Войтек, бывший Нинкин одноклассник и лучший, кроме Жанки, друг, ездил вместе с матерью в Брно, на свою родину; теперь он снова наконец в Москве... Нинка знай себе жевала жвачку и без умолку болтала - еще бы, она не виделась с Войтеком целых два месяца, а за это время столько всего накопилось, не пересказать, уйма всего! А ей не терпелось все поскорее выложить ему. Ну вот хотя бы про зуб...
- Представляешь, - мычала она, ворочая языком за щекой вязкий комок жвачки. - В час ночи вдруг просыпаюсь. Боль - будто башку распилили, жуть! Зуб, представляешь?
- Зуб? - переспросил Войтек, что-то подвинчивая в магнитофоне.
- Болит! - радостно кивнула Нинка. - Одеваюсь, качу в дежурную больницу на Дзержинке. Темень, ни зги! Таксист заигрывает!
- Заигрывает? - Войтек ревниво покосился на неё;
- Ага, - кивнула Нинка. - "Айда, говорит, в ресторан прокатимся, девочка..." - "Какой, отвечаю, ресторан. У меня зуб! Гони на Дзержинку!"
- Пригнал? - Войтек ткнул пальцем клавишу, диски завращались, с тихим шелестом перематывая пленку.
- Приехала. Врач в кресле храпит, аж стены пляшут. Бужу его, трясу, за халат дергаю. А он приоткрыл один глаз и ворчит: "Ну чего еще там?" Я ему: "Дяденька, зуб болит..." А он зевает и бормочет недовольно: "Ну и что? А я спать хочу". Наконец уговорила я его. Сделал укол, заморозку, значит. Сказал: "До шести утра болеть не будет, а там приходи". Ну, еду домой. Разделась, легла. В четыре снова боль, жуть! Вскакиваю, шлепаю босиком взад-вперед по коридору, ни анальгин, ни тройчатка, ничего не помогает, сигаретами дымлю как паровоз, полощу одеколоном... Ни фига! Болит!
- Болит? - Войтек сочувственно поскреб пятерней курчавый чуб.
- Болит, - кивнула Нинка, щурясь на солнце. - В пять одеваюсь, значит, бужу отца: "Папочка, поедем со мной на Дзержинку?" - "А почему не на Ленинские горы?" - говорит. Ну, опять тащусь в больницу. Врач храпит в кресле в той же позе, голову на спинку запрокинул, носом такие трели выводит соловьиные, аж голова в такт дрожит. Ну, тормошу его, дергаю, а он просыпается и мямлит: "А, это ты, Люлёк?" - "Угу",- мычу. "Не кричать можешь?" - "Не знаю", - говорю. "Будешь кричать, вышвырну!" - говорит...
- Вышвырну? Так и оказал? Ха-ха-ха! - залился Войтек. - Вот так врач! Слабонервные, покиньте зал! Цирк! - он дрыгнул пяткой в толстом синем носке.
- Ха-ха-ха! - расхохоталась Нина.
Войтек остановил диски и нажал на пуск. Зарокотал джаз. Сквозь гул и грохот кто-то на разные голоса выкрикивал одно и то же: "Бабл ю, бабл ю, бабл ю..." - так слышалось Нине.
- А бабл ю! - заорал Войтек и подпрыгнул на тахте так, что внизу глухо охнул паркет.
- Ха-ха-ха-ха! - тряслась от хохота Нинка. - Ци-ирк! Ох, Бондаренко, ну ты и даешь! - назвала она Войтека по фамилии, по старой школьной привычке.
Фамилия у Войтека украинская, по отцу. А мать чешка из города Брно. Вот и получилось, что Войтек учился сразу в двух школах: то у матери живет в Чехословакии, ходит в тамошнюю школу, то по отцу соскучится и сюда едет, учится тут. А вот теперь, когда школу кончил, никак Войтеку не решить, где жить ему, где поступать в институт, в Праге или здесь? Ведь он очень любит обоих своих родителей, а те жить вместе не хотят, в разных странах живут. И оба Войтека любят. Да... у Войтека проблема.