Вообще, показалось Мухину, Галины глаза обладали способностью расширяться до бесконечности, по нарастающей.
- Белим - отваливается. Белим - отваливается, - повторила Галя.
- Ну, а дальше? - спросил Оскар. Не терпелось узнать, чем же все это кончилось.
- А вот, значит, так всё и белили, а она так все и отваливалась. Покуда практика не кончилась... Ух, и весело было!
Она обхватила руками колени.
- Ну, и ответил прораб? - спросил Мухин.
- Не-а. А чего ему будет-то? Поставил: нам - зачеты, кому надо - пол-литра! И порядок. А еще мы батареи ставили, - продолжала Галя. - Где ставили? - она опять округлила глаза и вытянула губы трубочкой. - В жилом доме... Вернее, ставят мужики да наши парни из техникума. А мы, девчонки, только сидим себе на подоконнике да песни поем. А работяги тяпнули раз, тяпнули два, да еще жильцы-то им в каждой квартире подносят...
"Зачем?" - хотел спросить Мухин, но Галя опередила :
- Это чтобы в комнате побольше секций поставили, чтоб теплее было. Ну вот и накачались. Все у них из рук валится. Стали батареи варить, а у них ка-ак сварка из рук вырвется, ка-ак полыхнет огонь во все стороны, прям гиперболоид инженера Гарина, все жильцы ка-ак побегут, паркет сожгли, кресло, обои - в дым, у одних был сервант заграничный - в дым закоптили... жуть! Вот была потеха!
- Ух ты!
- Ну, а потом уж мы, девчонки, после них мигом батареи поставили, - она послюнила палец и пригладила волосы на висках. - Во как. Не то что ваш брат.
- Да ну? - сказал Мухин. Мужская честь его была задета. "Однако, гордая, - подумал он. - Мастера, парни - все дураки. А вот девчонки всё могут".
- Ага, - Галя поджала ноги и подбородком оперлась о колени. Кожа на коленных чашках натянулась, розово заблестела, коленки стали сильными, квадратными, как лбы у собак боксеров. И вся Галя, видел Мухин, была не гибкая, но сильная, ладная.
Когда она вот так сидела, с ногами, на ступеньке, изгибы ее спины и ног еще больше показывали, какое это крепко сработанное тело. Хотелось глядеть на него, на Галины бедра и ноги, но Мухин стеснялся глядеть и отводил глаза.
- Вы очень интересно рассказываете, - сказал Мухин.
Почему-то они опять перешли на "вы", но не заметили этого.
Она повернулась, посмотрела широко на Мухина. Глаза были дымчатые. Он только сейчас это заметил.
- Ой, да ну, что вы, неужели вам интересно со мной? - она еще ближе пододвинула к нему лицо, расширив глаза.
Забавно это получалось у нее, как в кино. "Ей бы актрисой быть, - подумал Мухин. - Жанной Прохоренко. Да она, пожалуй, натуральнее... Смешная!"
- Интересно, - подтвердил Мухин.
И вдруг взял ее за локоть. Она засмеялась и вскочила.
- А знаете, мне все равно сейчас корову доить. Давайте я вам налью молока...
- Вы и доить умеете?
- Где ваш бидон?.. Ага! Я умею все, что надо в колхозе. - Она весело вышла.
Мухин сказал ей вслед, когда она выходила:
- Ты универсальна, моя бэби, - насмешкой он старался скрыть какое-то непонятное чувство. - Ты просто чудо! Я убит.
И поплелся к сараю, где девушка доила корову…
Потом он шел домой, с тяжелым бидоном в руке, в бидоне шепталась пышная пена, парное молоко булькало. Он шел не спеша, кружным путем, огородами.
Вечер какой теплый и душистый! Вечер напоен медным звоном цикад. Что это цикады сегодня громкие необыкновенно? Оскар слушал не их, а себя: он ощутил в себе тишину, покой. Какую-то умиротворенность и легкость, как бывает на душе и в теле после долгого купанья. Хорошо бы это чувство сохранить в себе на всю жизнь!
Сохранить, а как? Грибы вот консервируют, и ягоды тоже, даже их сок и аромат сохраняется, а этот чудесный вечер - со всеми этими запахами, цветами, таинствами - разве его засунешь для сохранности в бак или в трехлитровую банку? Счастье не засолишь. Не замаринуешь свой час блаженства, своей тихой радости, своего покоя.
"А то бы... Эх, а если бы это было возможно!.. - размышлял с полной серьезностью Мухин. - Вот, скажем, в мире слякотная поздняя осень, на душе - сквозняк, брр... или зима, холодно... - а ты взял, вскрыл баночку июня и хвойного леса, сунул нос в бачок летнего вечера... Как хорошо! Почему до сих пор не изобрели такого? Куда смотрят ученые! Занимаются там чем-то, ракеты, комбинаты, ерундой разной. А вот до этого не дотопали. Позор!.."
Он и не заметил, как дошел до самых Глинок. Вот и крыльцо, и его окликает Лариса:
- Оскар, - она опять кличет его по-псиному, с ударением на "о". - Все в порядке? Есть молоко?
Мухин кивает. Сейчас неохота ему отвечать. Вдруг почувствовал, что очень устал от этого похода. Какую-то пустоту в душе, вялость он вдруг ощутил. Странно! А Ларисин голос кажется слишком резким, словно бы насильственно колотится в уши.
- Заходи, заходи, Оскар! Я тебя сейчас молочным коктейлем напою. Ты ведь хочешь коктейля?
- Нет, спасибо... - (Вспомнился тот коктейль.)
Мухин прошел к себе.
Ночью шел дождь. Шумели в окно - оно было раскрыто, - шумели, бушевали березы во дворе, а за ними - все деревья, все леса, весь лесной горизонт. Вдувало бурей дождевой колкий ветер - прямо до подушки, до головы. Оскар метался во сне, просыпался под гулкие обвалы дождя и снова засыпал... Кто-то все снился ему, какая-то огромная, хохочущая, с голыми ногами и квадратной спиной; то она бежала куда-то под грохот волн (море почему-то снилось), то сидела - подбородком в колени - одна на высокой - высокой скале. Одна над морем. И глядела на облако, но облако становилось серой собакой, которая скакала по бушующим вершинам леса, а та, с голыми ногами, смутная, как валькирия, кричала со скалы вслед собаке: "Оскар! Оскар!.."
Мухин вскакивал, глядел на шум дождя за окном - мирный простецкий шум простого дождя, - падал, успокаиваясь, на постель и снова засыпал.
Встал он поздно. Было солнечно. Весь двор сверкал, переливался осколками росы. Но уже опять набегали тучи.
И снова понемногу дождило.
День обещал быть серым и пасмурным. Мухин такие дни любил... Приятно в такую погоду бродить по лесу. От ходьбы жарко. Ветер - в лицо и волосы треплет. Брызнет ни с того ни с сего дождиком - хорошо! Солнце глянет. И тогда солнечными, пыльно-желтыми полосами весь лес разлинован, и под ногами вспыхивает оранжевый ковер хвои и шишек.
Вдалеке, за деревьями, на опушке копошатся какие-то фигурки. Странно, что они делают? Заняты они чем-то странным.
С какими-то палками, трубками, треногами-раскоряками выше их ростом. Как будто каждая из фигурок таскает на себе большого паука. Двухэтажные люди. Какие-то человеко-пауки. "Тьфу ты! - подивился Мухин. - Не пойму что-то".
Ветер раскидывает по лесу их голоса - даже до Оскара доносится.
- Левей, Рита, левее!..
- Так? Витёк, так?
- Левей, Рита, левей! .
- Так?
- Теперь так!
Мухин подошел, пригляделся.
Парень устанавливает теодолит. Другой прильнул к трубе прибора. Он деловито машет кому-то рукой.
Мухин идет по темному, пасмурному лесу, в таинственной сумеречи, под монотонный накрап дождя и шелестение...
Лес кишит незримой "муравьиной" работой и голосами. Лес живет таинственной жизнью. Так чудится Мухину.
Лес полон какими-то деятельными гномиками с линейками, рейками, трубками, теодолитами... То они вдруг появляются рядом и около, то, как по мановению, исчезают...
- Серега, не трогай, не вытягивай! Это ж не наша вешка!
- Ну да! Забыл? Сам вбивал.
- Стой, куда! Куда планку-то потащила!
- А метки, наши метки? Где наши-то колышки?
- Понаехало тут два вуза и сто техникумов! Теперь разберись, где кто метил. Где мы, где они...
- Ну, уж "сто". Скажешь тоже.
- Серега, а ты ихние выдергивай, ставь свои! - веселый девчоночий голос явно поддразнивал какого-то Серегу. - Давай, давай, чего робеешь! Они, небось, не робеют.
"Да это ж студенты Галкиного "стройтеха", - догадался Оскар. - Наверно, и Галка здесь".
Он вспомнил, как она смешно растаращивает глаза и придвигает свое лицо к нему, как будто хочет рассказать что-то страшное. И рассказывает: "Мы белим, а она обратно отваливается". Ах ты, Галка!
- Эй, где наши колышки?! - снова швырнул ветер целую горсть голосов.
"Того гляди и Галка встретится, - думалось Мухину. - Она здесь, в этом лесу".
В лесу потемнело. Забарабанили по листве большие капли. Оскар поскорей свернул в ельник, укрылся под кряжистой старой елкой. Внизу, у самого ствола, было сухо и пыльновато, хоть костер разжигай, и копошились муравьи. Но дождь стал проникать и сюда, и Оскар зашагал от елки к елке, выбирая навес погуще.
Около низинки стеной стояла шеренга старых елей, их острые вершины разной высоты напоминали храм Василия Блаженного. Древний лес. Храмовые ели!.. Мухин подошел ближе, раздвинул ветви ближней к нему елки - и аж присвистнул от неожиданности. Множество глаз блеснуло на него.
Ребята сидели прямо на мху, на куртках, на своих рабочих чемоданчиках. Они хохотали. При виде постороннего - все замолчали. А одна девчонка, уставясь на Мухина, громко фыркнула.
- Кончай, ша, - сказал парень.
Две-три девчонки зашептались,
- Гей, славяне, - сказал Мухин. - Здорово! Неплохо устроились.
Он видел, что все они моложе его, и не робел.
- Над нами не каплет, - сказал парень под дружный хохот. Самые простые слова почему-то вызывали у этих ребят громкий, продолжительный хохот. - Присаживайся!
- Присаживайтесь. Вот сюда, - одна из девушек подвинулась.
Оскар сел между толстой девушкой с косичками и каким-то парнишкой. В этой компании он сразу почувствовал себя своим.