- Проходи в комнату, - улыбалась Лариса. Она была одна. Какую-то неловкость почувствовал он на этот раз. Стоял и не знал, что бы еще сказать.
- A am glad to see you! Ай эм глэд ту си ю!
- Ишь ты, по-английски заговорил, - засмеялась Лариса. - Чего это ты? В Америку собрался?
- В иняз, - Мухин достал сигарету. - Курить у тебя можно?
- Ну, ты даешь! - Лариса округлила глаза. - Ты ж не курил! Армия пошла тебе на пользу, - она захохотала, - сразу двум вещам научился: и курить, и английскому.
- И то, и другое необходимо для успеха в жизни, - от неловкости Оскар пытался острить.
- Ого, да ты стал мужчиной, я вижу! Ну, раз так, за успех надо выпить.
Она поставила на стол два фужера, достала из холодильника бутылку.
- Угощу тебя коктейлем. Собственным, - прибавила она. - Да ты садись.
Оскар потягивал какой-то сок, чуть отдающий слабеньким вином. И, освоившись, рассказывал Ларисе:
- Понимаешь, ну чего терять два года? Вот мы и решили за это время подготовиться в институт, - он стряхнул пепел и оставил тлеющую сигарету на краю пепельницы. - Я и Володька Новиков. Оба москвичи, одногодки, койки рядом. Чтобы ни одного слова между собой - по-русски, а только по-английски, и так все два года. Чуешь?
- Чую, - усмехнулась Лариса. - Ай, молодцы! А что начальство?
- А что начальство! Поддержало, поставило в пример другим: вот, мол, ребята не теряют времени... На второй год - такое постоянство! - сам инженер-капитан занимался с нами. В общем, выдержали железно. За все два года ни слова по-русски... Володька уже поступил в МИМО, в институт международных отношений. А я, ты же знаешь, немножко опоздал...
- Ну ты будешь сдавать-то?..
В тот день Лариса говорила с ним очень уж дружески, как с равным, как-то слишком уж ласково. Чокнулась с ним даже... "За успех"... Правда, в этом чоке и в четком ее голоске звенела обычная Ларисина насмешечка, которую он знал с детства ("ну-ка, мальчик, помоги!"). Но тут она видела в нем впервые мужчину, а не мальчика... "Будешь сдаватъ-то..." - спросила она тогда, и это звучало по-настоящему дружески.
- В августе. А как же. Скорей всего, на вечерний.
- Ну, давай, - сказала Лариса. - Если надо, Толик тебе поможет.
Она повернулась к нему спиной и потянулась за кухонным полотенцем - высоко на веревке. Из-под короткого халатика выглянуло кружево черной комбинации. Она потянулась еще выше, Оскар заметил ободок чулка с пристегнутой резинкой. Мухин сам долил себе коктейля из бутылки, залпом выпил. Впрочем, Ларисин коктейль был ненамного крепче фруктового сока.
- Ну как, понравилось? - обернулась Лариса и взглянула на пустую бутылку. А голосок ее звенел лукаво и насмешливо.
Потом она убирала фужеры и протирала их полотенцем, потом они почему-то совсем близко друг к другу стояли в другой комнате и Лариса, чуть нагнувшись над зеркалом, поправляла свои волосы. Зачем-то ей вздумалось ворошить и его, Оскаровы, лохмы на макушке - у Оскара аж мурашки по спине пробежали. Он обнял ее, она резко отстранилась, но голову ему тут же затуманил ее неземной и дохлый настой духов, он еще сильнее привлек ее, шагнул к дивану.
Она всерьез рассердилась. Вырвалась и ушла на кухню.
Когда Мухин выходил, пристыженно и бесшумно, из ее квартиры, Лариса крикнула ему из кухни весело :
- Так знай, Толик поможет, если надо. Ты не стесняйся!..
День, как всегда, идет своим ленивым летним и незаметно молниеносным ходом. Солнце катится по небу с действительно устрашающей быстротой: только с утра расположился у реки - уже полдень, малость позагорал на песочке - уже вечер.
Появляется Лариса:
- Оскар, ты на тот берег поплывешь?
- Угу, - мычит Мухин затылком к Ларисе. Он нарочно не поворачивает голову, чтобы не знать подольше, одна она или с мужем. Подольше побыть в блаженном неведении.
- Осик, спроси там у аборигенов, хлеб в магазине есть или нету сегодня?
"Хоть бы сначала поздоровалась, - со злостью думает Оскар. - Утилитарная женщина. Чёрта, так я тебе и скажу, что привезли хлеб, даже если он там и есть. Совру, а то я знаю, что будет дальше: "Осик, слетай, лапонька, за хлебом, тебе ведь все равно для себя нужно". И волоки вплавь через речку пять буханок на вытянутой руке. Раз сплавал так для тебя, и хватит. Что я тебе, олимпийский чемпион?"
Оскар чувствует, что его совсем разморило от полдневного зноя, что слишком он нудно и длинно мысленно бормочет об этом самом хлебе, о своих обидах на Ларису и, того гляди, совсем задремлет. В башке уже звенит. Он делает усилие и, шатаясь, идет к воде...
Освежившись, накупавшись, выяснив на том берегу у аборигенов, что хлеб есть ("Лариса, сегодня хлеба нет!"), он выскакивает и бежит, облитый блеском, по берегу... Глядит на Ларису. Она стоит к нему спиной, выжимает прополосканное белье и бросает его в таз. Толик в стороне, под ивами, лежит и слегка посапывает. Газета мерно вздымается на его спортивном торсе. Налетел с реки ветерок и катнул газету вдоль по песку. Оскар сел, обхватив руками мокрые колени, и глядит.
Странно катится газета! То ворохнется судорожно по песку, то прильнет, снова рванется и снова затихнет. Как солдат, ползущий по-пластунски. Край газеты распахнулся, и виден снимок на развороте: и впрямь солдат на этом снимке. Солдат какой-то чужой, снимок иностранный, что ли. Он в каске, в комбинезоне, а рядом - пленный или кто-то из населения: кажется, девушка. Издали не разберешь. Газета снова катится короткими перебежками...
- Толик, газета! - тонко восклицает Лариса. Толик не слышит, мерно посапывает. Лариса расстилает по траве на солнце белье.
Оскар глядит на ее наклоненную фигуру. Она хорошо загорела, почти бронзовая. Когда она нагибается, видна на коже белая полоска около самых ягодиц, незагорелое место, которое обычно закрывают трусы.
Он вдруг ловит себя на мысли, глупой и дикой, что жаль - он не солдат и сейчас не война. Вот тогда бы... Тогда бы он, прямо из боя, потный, закопченный, вдруг встретил бы Ларису... был бы куда смелее... Какие-то картины стали возникать в его воображении... Тьфу, черт! Сон, просто вздремнул он на солнце, голову напекло. Бред!
Он шумно вздохнул и забормотал что-то.
- Что, армию вспомнил? - прозвучал Ларисин голос.
Распрямившись, она стояла и глядела на него. И весело усмехалась. И счищала ладошкой с бедра присохшие песчинки.
- Да нет, я так, - смутился Оскар.
"Что она, мой сон подсмотрела, что ли? - подивился он. - Телепатия!"
- А вообще, да... Старшина наш Бондаренко припомнился.
- Понятно, - она опустилась рядом на песок, повязала капюшончиком на голове косынку. Потом разлеглась, щекой в ладонь, вытянула длинные ноги.
- Значит, не привезли, Осик?
"О чем она? Кого не привезли?.. Тьфу, она все о хлебе".
От ее близости - опять его охватил волшебный, чуть химический запах ее духов. От этого он ответил невпопад, не то, что хотел.
- Да нет вроде... Я могу сплавать опять, узнать.
- Ты лучше за молоком слетай! А, лапонька? - тут же сказала Лариса. - О господи! - она вздохнула. - Что ни день, то новая проблема. То того нет, то этого... Ну, пойдем окунемся, а то тебя солнечный удар хватит. То-олик! - крикнула она в сторону ив. - Купа-аться!
- Если меня удар хватит, то я за молоком не слетаю, - проворчал Оскар. Но юмор его не дошел до Ларисы.
- Понимаешь, мальчишки без молока сидят, черт знает что! У нас в Глинках, как назло, ни одной коровы... Вся надежда на Редькино.
- Знаю, - кивнул Оскар. По пояс в воде он стоял и поплескивал себе на плечи, медля окунуться после зноя. - Вы у кого там берете?
- Да у Козла. Так его зовут все. Второй дом Козловых, с правой стороны.
- Что ж, могу и слетать, - повторил он и нырнул.
- Ой, лапонька, сейчас, только я бидон сполосну... - крикнула в ответ Лариса.
И удивленно завертела головой в разные стороны: "лапоньки" нигде не было видно. Река была пуста. Мухин дельфиньим ходом шел под водой и не спешил выныривать - хватит! Он хотел вдоволь накупаться, он жаждал свободы - перед тем, как идти выполнять свой обычный оброк для Ларисы!
Мухин бойко зашагал по заливному лугу, в руке его побренькивал да позванивал пустой бидон.
Трава около берега была только что скошена. Пахло плотным, как борщ, запахом созревших трав и молодого сена. Мухин взбежал на взгорок - весь в колкой щетине стерни, как стриженый затылок допризывника.
Оттуда открывалось поле, где травы еще не были скошены и качались пучки самых разнообразных цветов: зонтики, корзинки, кружева разных ромашек и хвощей, а вокруг телеграфных столбов - розовые струистые лианы иван-чая.
Столбы через поле шагали вдаль стометровыми шагами, и каждый столб, окруженный иван-чаем, напоминал ногу в ботфорте. Или в болотном сапоге, только коротком.
Над столбами гудело, когда Мухин проходил мимо них. Провод кое-где провис, а в одном месте столб покосился, вероятно от грозы; но столб не падал, опущенным проводом упираясь в землю, как споткнувшийся человек - рукой.
Вдали в травах на холме стояла корова. Она стояла в солнечном нимбе. Словно обведенная по контуру кисточкой сияющего белого цвета. От этого она казалась чудовищной и фантастической. Голова была опущена в траву, а громоздкое ее тело - когда Мухин подошел ближе - напоминало палатку, изнутри распяленную на кольях.
Мухин шел по горячей тропке между овсами. Его обдавало жаром хлебов. Вдали синела опушка, там шумел прохладный, как море, лес. Так думалось о лесе издали. Оттуда налетел ветер...
Березовый листок прилип Мухину к руке, как билет на вход в лесную прохладу.