Здоровенная лапа ветерана арены нежно опустилась на плечо друга. Впереди уверенно шагал, убегая от могил, наездник. А мимо них неслись последние крики: "…Жил покуда, пил я вволю. Пейте, кто остался жив…", "…Поддерживал я свое существование бокальчиками, шерстью, шкурками. Ты, который читаешь эту надпись, будь здоров, и, когда захочешь, приходи…"
____________________
В "Угольке" было весело. Играла музыка, и громко бил барабан. Тит Цессоний, сын Квинта из Сергиевой трибы, ветеран 5 Гальского легиона, сверкая лоснящейся лысиной, сидел один за столиком немного сонный. Оживился он, увидев Полиника с Нигром и Эпулоном.
– Сегодня Бруцию привезли вино "Альпийское эхо". Я взял. – не здороваясь, сказал он.
– Что это за вино – заинтересовался наездник. Нигр удивленно посмотрел на него:
– Что, ты не знаешь? Выпиваешь это вино, начинаешь рыгать и эхо слышно на все Альпы.
Все посмотрели на Эпулона. Под грохот барабана Цессоний встал: "В память о твоей жене, Эпулон, я пью. Да будет ей земля пухом!" Стукнули стаканы, послышалось бульканье и опять стук стаканов в тишине, накрывшей стол.
"Атистия, – думал Гай Цестий Эпулон, – вот ты умерла, и мне плохо. Но плохо не потому, что ты умерла, а потому, что нет тебя. И слезы льются даже не от того, что нет тебя, а что теперь мне плохо… Как же мне плохо сейчас…"
И всем почему-то было неловко смотреть, как на его щеках с красными жилками, как в дождь, застыло, перед тем, как раскатиться и сползти, несколько грязновато-мутных капель.
– Бедный Эпулон, – вдруг он услышал сквозь барабанную музыку приятный женский голос, повернул лицо и увидел Марцеллину. Она тоже была из их компании. Цестию вспомнилось, как много лет назад, когда он один раз утром пытался выбраться из ее постели – ему пришлось объяснять причину. Причина была – небольшая работа; тогда пухленькая Марцеллина захохотала, легла на него грудью и продекламировала: "Если хочешь поработать: ляжь поспи – и все пройдет!" Сейя Марцеллина и сейчас была недурна, но, конечно, уже не совсем то. Цессонию она, например, не очень нравилась из-за разных причин, и он как-то сказал Полинику: "Женщине пятьдесят лет, а ей кажется, что она все еще конфетка".
До Эпулона донеслось: "…Смотри на вещи так же, как я".
– А как ты смотришь? – неторопливо спросил он. Марцеллина стала хохотать: "Я недавно поставила себе памятник. На нем такая надпись: "Сейя Марцеллина, дочь Тита, себе и Вибеннию Марцеллину, сыну, при своей жизни поставила надгробие. Что хотела, то и могла; что могла, то и хотела".
– …Надо плюнуть на все. Жалко, конечно, твою жену, но жизнь не остановилась…
Барабан продолжал бить.
Эпулон почему-то вспомнил, как он примерно так же говорил своей матери, когда умер отец, и она, глядя непонимающими круглыми – такие только в детстве и хорошей старости бывают – глазами, говорила: "Как же так? Как же я теперь буду?… – плакала, вытирая слезы, продолжала: – Друга нет…", – и убежденно: – Такого друга больше не будет… Такого дома…
– А где твой сын, Марцеллина? – Полиник спрашивал про друга детства. Она шепотом ему ответила: "У Антония Прима. Тс-с…" Трам-да-да-да-там!… Трам-да-да-да-там!… Трам-да-да-да-там!…
Нигр, наконец, не выдержал, вскочил и заорал: "Что он себе там думает на барабане?!"
Один из посетителей путано жаловался Бруцию, что в зеркале он себя не видит; оно – грязное. На что бывший торговец говядинои флегматично отвечал: "Нормальное зеркало. Сколько ты выпил?"
– Нормально я выпил. Зеркало грязное. Что-то красное виднеется и больше ничего!
– Странный человек! У него красное лицо, и он хочет себя хорошо увидеть. С таким красным лицом! Ну, ты рыба!… Что ты смотришь на меня, как на новые ворота?…
Посетителю перехватило дыхание, а толстый хозяин "Уголька" продолжал: "Только не надо дышать на меня перегаром. Я не переношу этот запах. И сними с головы лушпайку". Посетитель неверными шагами выбрался поближе к хозяину и от всей души объяснил ему, что у него морда, как у пьяной обезьяны, назвал аферюгой и замер в ожидании ответа, держась за дверь. Бруций взял в руки молоток и, немного нажимая на отдельные слова, с намеком сказал: "У тебя дома дети могут вот-вот заплакать. Будь здоров, чтоб ты околел! Вперед! И с песней!"
Ударившись об угол, посетитель вдруг закричал: "Где этот фальшивый император Веспасиан?!…" Огляделся и добавил: "Ник-кого здесь нет? Нас никто не слышит?" – И уже увереннее: "Где он?! Я ему морду набью!!!" Затем умильно попросил: "Только никому не говорите, что я так говорил", – еще раз ударился об угол и вывалился за дверь.
– Вот поперло Веспасиану, что его здесь нет, – хихикнула Марцеллина.
– Настоящий патриот, – с апломбом сказал Цессоний, ударяя еще раз по "Альпийскому эху".
Марк Антоний Нигр и Марк Аврелий Полиник тихо говорили в углу о политике.
– Я тебе говорю, никто не видел еще такого зрелища, – горячился бывший гладиатор. – Это было красиво. Представь только себе…
____________________
Облаченный в черную одежду спускался император Авл Вителлий с Палатина. Раз у него подвернулась нога, и он чуть не упал. Один Вителлий уходил от власти. Вокруг было много людей. Они смотрели на императора. На уходящего императора, вокруг которого была пустыня. Вителлий уходил от власти при своих же солдатах, уходил, не стыдясь присутствия женщин.
Какой рев вокруг!… Толпа… Это римский народ…
– Не уходи!
– Вернись!
– Вернись!!!
Вителлий шел очень медленно. Остановился. В первый раз поднял глаза.
Ничтожество! Сколько же можно!
Еще несколько шагов сделал август. И вдруг он испугался. Ему было страшно идти дальше.
Надо уйти от них. И тогда я буду жить, и ничего мне Веспасиан не сделает. Надо идти… А я почему-то стою на месте…
Человек в черном стоял. Римские граждане смотрели на него. Неожиданно для всех он вздрогнул, присел, закрыл голову руками. Цезарь прикрылся от удара! Никого рядом с ним не было.
Толпа теперь молча смотрела на Вителлия. Было тихо. Кричали глаза. Их было много. И они все смотрели на человека, который боялся быть римским императором. Смотрели и требовали от него мужества; ждали, что лучший из лучших граждан покажет, что такое римская доблесть.
Толпа требовала, чтоб этот человек отказался. Отказался, от мысли стать частным лицом. Они – эти люди – напоминали зрителей в цирке. Удары мечей, рык бойцов, глухой удар тела о песок арены, черная запекшаяся кровь на колене трупа, откатившегося в сторону – и внезапно для всех гладиатор, на которого столько поставили – столько денег! – весь интерес – поднимает вверх руку: все останавливается, а он расстегивает доспехи и говорит, что не хочет рисковать своим здоровьем, а хочет… Ему хочется погулять по берегу Тибра, забыть обо всем… Дудки! Играй до конца! Билеты никто не вернет, а деньги уплачены. Играй до конца, тебе говорят!!!
– Вернись на Палатин!!!
– Вернись!!!
– В общем, Вителлин колебался, колебался и – таки вернулся во дворец.
– Вот такое вот, Полиник. – Нигр плюнул. – Знаменитое время четырех императоров. – Полиник задумчиво повертел в руках стакан. Он слушал.
– … Жена Луция Вителлия Триария опоясалась солдатским мечом. Она сама убивает, а ноздри ее раздуваются от запаха крови и вида трупов…
К ним подошли Эпулон, Цессоний, Марцеллина и Бруций.
– Идемте ко мне в подсобку, – сказал хозяин, – там нам будет спокойнее.
Когда все устроились, Марцеллина поправила прическу, сделала большие глаза и достала письмо: "Это от моего сына. Он пишет, что Прим после взятия Кремоны двинул легионы на Рим". Цессоний почесал бровь, моргнул и почти выкрикнул: – "Идут? Они уже под Римом. Вы же знаете, мой сын у Вителлия. Сегодня вечером… Уже вечером, я говорю… Марцеллина, такое может быть, твой Вибенний и мой Секст – два друга – встретятся… Не делайте этого, Боги…
Раздался стук в дверь.
– Кто это? – прошептала Марцеллина.
– Врач. Он живет на нашей улице. Публий Децимий Эрот Меру-ла со своим охранником Гаем Гавием Квадратом, – открывая дверь и впуская гостей, ответил Бруций.
Вошедшие поздоровались. Цессоний недовольно смотрел на них. Бывший вояка терпеть не мог новых римлян, а эти были к тому же вольноотпущенники. – Почти рабы, – думал он про себя. Ну, а интеллигентов – это новое веяние в старом добром Риме – он вообще не переваривал. Отставник всегда тяжело сходился с людьми, а тут… Бывшие рабы… Но это были соседи… Врач, как врач, а Квадрат ему был даже немного симпатичен своей, можно сказать, римской силой… Да, ведь он уже не варвар, он живет в Риме…
Мерула устало помассировал веки. Бруций спросил его: "Уже?" Врач кивнул. Ему надоело удивляться и не хотелось говорить. Что толку? И так все известно: флавианцы не позже, чем завтра войдут в Вечный город. Удивляться чему-то?… И все же… Все же Мерула кое-чего не мог понять…
Самое поразительное, но в этой войне сражаются же не настоящие враги, а хорошо знающие друг друга граждане…
Публий Децимий Эрот Мерула негромко и мягко стал говорить – он спрашивал, он думал вслух.
– Квадрат был в лагере, и у тех и у других. Я не понимаю солдат, у них нет вражды друг к другу… И прекрасно сознают, что они всего лишь кости в игре честолюбивых командиров… Я видел начало боя… С каким ожесточением римские легионеры резали и убивали Друг друга… И все это на глазах своих жен и детей… Сколько людей там смотрят на все это. И это тоже зрелище… Настоящее… И сейчас тоже… Я не знаю… Может… Да… Поистине велика сила военной дисциплины!…