Глаза у Ани покраснели, она шла, низко опустив голову; Алексей – рядом, чувствовал себя в чём-то виноватым. За воротами кладбища они остановились, пропуская встречную похоронную процессию. Рыдал оркестр; выверенно, в такт медленному шагу, лил скорбь на поникшие плечи, на оголённые деревья, на разбитую дорогу. Ещё один земной странник успокоился и направлялся к месту вечного поселения.
Неподалёку от дома Аня остановилась, умоляюще посмотрела брату в лицо.
– Алёша, когда-нибудь это кончится?
В лице её мука, он не знает, что ей ответить, как ей помочь.
– Иногда я думаю, – взгляд Ани стал отрешённым, она будто смотрит сквозь него, – все смертны, и я тоже когда-нибудь умру. Спокойно думаю, как о посторонней. Но стоит мне вспомнить, что у меня есть Люба, что с ней может что-то случиться: нелепая случайность, болезнь, или – самое страшное – война, всё во мне тогда кричит и рвётся на части. Тогда я, кажется, готова на всё, лишь бы уберечь её, спасти! – Аня всхлипнула: – Нет, всё не так: я бы не смогла…
– Не надо.
– Вот голод… – она словно не слышит его. – Когда-то я думала: стану химиком, научусь делать продукты из угля или нефти, и если опять война, то я спасу… Нет, не спасти. Даже если бы мы научились, сумели бы избавить людей от призрака голодной смерти, то от ваших бомб спасения никому не будет. Никому.
В детстве в доме у них плакать было не принято, а после того, как увели мать, никто и вовсе не осмеливался пролить слезу; теперь же Аня плакала на глазах у брата второй раз, словно скопились все непролитые слёзы и хлынули через край. Алексей растерялся. Привлёк сестру к себе:
– Ну, будет.
Она отстранилась.
– Нет, ты пойми: атомную бомбу изобрели настоящие учёные, не мне чета, они-то что думали? Они же диалектику должны знать: если разом взорвать много таких бомб, то результат не будет равен сумме отдельно взятых, а многократно – в сто, в тысячу раз окажется страшнее! Всё разрушится, все погибнут! Вы – военные и политики – неужели не соображаете?!
Аня упрекала брата и требовала от него немедленного решения, словно от его желания и воли зависело: быть войне или не быть, зависела жизнь на земле. Он молчал.
– Я не за себя боюсь, – пожаловалась она, – я видела людей, страдающих от лучевой болезни…
Аня содрогнулась:
– Бедная Люба! Моя девочка… Когда ей первый раз укол ставили – она ещё совсем крошечная была! – я так ревела, так мне её жалко было!
Прохожие обходили их стороной, некоторые оглядывались, желая понять, что происходит. Алексей взял Аню под руку.
– Пойдём.
Она подчинилась, сделала с ним несколько шагов, потом, вздрогнув, остановилась, в глазах ужас:
– …Я ждала её, думала о прощении, а когда увидела её, поняла, что возврата нет, что отец её не принимает, и все… Особенно Верка: сколько в ней было ненависти! Тогда я поняла: быть мне всю жизнь виноватой не только перед матерью, а с ней заодно!
Алексей силой повёл её к дому. Аня обмякла, всхлипывает и бормочет, как в бреду:
– И эта… Поехала бы ко мне… Может, легче бы стало…
Ударила дверь, захлопнулась. Баба Поля некоторое время сидит недвижимо, видит, как за окном разошлись в разные стороны старшие и младшие. Парами пошли поврозь. Стало быть, не по пути им.
Что ж, одинаковых путей-дорог не бывает. Даже если люди идут вместе, бок о бок, как они с Тимофеем тридцать лет, и тогда нет единого конца; и обернись – и тоже увидишь, что и в прошлом ничего одинаково не сложилось. Только говорится так, что судьба одна, когда сплетутся две судьбы вместе, накрепко, люди думают и говорят, что одна, ан нет – разные: каждый со своей, как с родимым пятном, является на свет и уж никогда с ней расстаться не может. Бывает, что и три судьбы перехлестнутся так, что не разобрать, где чья.
Баба Поля поднимается, преодолевая ломоту в теле, идёт на кухню проверить, сколько чего осталось после поминок; она приглашала людей ещё приходить; совсем посторонние не придут, а кто ближе – будут, и надо их встретить как подобает. Потом она идёт на летнюю кухню; у будки – пёс, голову положил на вытянутые лапы и смотрит печально. Всё понимает. У бабы Поли на глазах появляются слёзы, и она забывает, зачем пришла в пристрой, садится на первый попавший табурет и замирает, даже не пытаясь собрать мысли в порядок.
Очнулась, когда услышала на крыльце стук – Абрамовна явилась в помощь. Абрамовна прошла по пустой избе, нигде не увидела бабу Полю, в испуге появилась на крыльце.
– Полина, ты где?
Баба Поля замёрзла в остылой за ночь избушке, на зов поднимается неохотно: хорошо было бы сидеть в ней, пока совсем не околеешь. Она молча выходит к Абрамовне. Та вмиг меняет настрой, будто и не теряла бабу Полю, спрашивает:
– Сегодня на кухне будем ставить?
Баба Поля шевелит приветствие посинелыми губами, согласно кивает головой. С крыльца видит, что за калиткой прошёл мужик, вошла в дом – увидела в окно, что он пошёл в другую сторону; потом опять.
– Позови, – говорит баба Поля Абрамовне, – там уже пришёл один.
– Гнать его надо, окаянного! – противится Абрамовна. – Это тот, вчерашний.
И баба Поля вспомнила. Был на поминках никому не знакомый, приблудный мужичонко. В первый заход за стол не осмелился сесть, а потчевался во вторую очередь. Но конечно, принял к тому времени – всем подавали, значит, и его не обнесли. Из-за стола вылез со своей партией, а потом с третьими снова потихоньку пристроился. Нагрузился так, что позабыл, где он есть, потянуло его на песню. Кышнули на него бабы, мужики под локотки на двор выставили и побили бы, если бы баба Поля не углядела их.
– Не смейте, – сказала, – грех!
Как же не грех обидеть человека, который на поминки пришёл?
Мужику до сознания что-то дошло: отпустили его – косым ходом ушёл со двора. А теперь вот похмельем мается.
– Позови, – повторила баба Поля.
Абрамовна повиновалась. И водки горемычному налила: подала, но не удержалась, молчком и незаметно от бабы Поли ткнула сухим кулаком питуха в загривок. Он всё принял с благодарностью – и наказание, и питиё: "В помин души".
К обеду собрался народ, не много пришло людей, только знакомые, да и то не все – кто смог.
К тому часу дети Тимофея Несторовича уже вернулись. Нагулялись. Но что-то прогулка не пошла им на пользу: смурные явились пуще прежнего, а Васенька так и пьян. Ещё водки выпил, загоревал совсем. Сычом смотрит на всех и слово непотребное нет-нет да и выкинет. Вера его одёргивает, но без толку, переморщится младшой и опять за своё:
– Стервецы!
Когда разошлись люди, Алёша обронил слово:
– Ты бы не пил больше.
– Родственнички! – Вася сдерживался при посторонних, когда же в доме остались только свои, загремел полным голосом: – Я вас уважаю! А мой школьный друг – скотина! Но и от вас дерьмом прёт!
– Не греши, Васенька.
Бабу Полю раньше все слушались, она и старается урезонить младшего, но в этот раз Васю не удержать.
– Боженька накажет? Ха! Ты же неверующая, мать! Ты говорила, что Бога нет, – я это запомнил!
– Нет, – соглашается баба Поля, – а всё одно: грех!
– Ты ханжа, мать. Мы – сучьи дети, а воспитаны ханжой! – с горечью говорит брату и сёстрам Василий.
– Окстись, Вася!
– Куда ж он девался, твой Бог?
– Война убила, Васенька. Бога убили, а вера осталась: нельзя без веры.
– Какая же вера без Бога? – издевается Василий.
– Какая-нибудь должна быть.
– Прекрати! – жёстко говорит Алексей брату.
Словно маслом в огонь плеснул.
– Чего-о? Ты, наполовину деревянный, командуй своими молокососами!
– Ах ты, Господи, – баба Поля всплеснула руками. – Лишку выпили. Не ссорьтесь, ребяты!
– Не квохчи, мать, пьяных нет: наше горькое этим не перешибёшь!
– Васька! – в высоком голосе Веры, натянутом как струна, слышится отчаяние: она побледнела, дышала часто и, кажется, готова была упасть.
И все оцепенели; бабе Поле даже показалось, что за порогом, как много лет назад, стоит Марья – то ли войдёт сейчас, то ли уже уходит. И Тимофей Несторович сидит на своём обычном месте. Только в лице его на этот раз нет той непримиримости к первой своей жене, что тогда выгнала её из дома, заставила навсегда уйти от своих детей.
Вера не упала, опустилась на кровать, расслабла, будто в крик ушла вся её сила, к лицу её вновь прилила кровь, оно порозовело.
– Какой ужас… – глядя в пол, тихо сказала она. – Ах, почему я не была совсем маленькой? Не знала бы ничего, только сказочку, которую сочинили бы для меня взрослые.
Братья сконфуженно посмотрели друг на друга и отвернулись. Гнев их прошёл – знать, им тоже припомнился отец… Вася шарил по карманам, искал сигареты, тогда как пачка давно уже была у него в руке; Алексей насупился, сказал бабе Поле:
– Извиняй, мать.
Немного помолчал, добавил сумрачно:
– Все мы хороши, все немного сволочи.
Аня смотрела на происходящее спокойно, почти равнодушно, отрешённо смотрела, как посторонняя.