Сквозь туман она видела, как вынесли гроб и поставили на табуретки во дворе, как прощались все, склонив обнажённые головы, как незнакомый мужчина зачем-то чикал фотоаппаратом, как потом пронесли гроб немного по улице, а затем поставили на открытую машину и повезли. Подняли вместе с Тимофеем Несторовичем в машину и её.
И люди ехали в машинах, в автобусах, а кто шёл пешком – кладбище было недалеко… И она как в чаду: прощалась, ехала, шла…
Народу оказалось много, так, что баба Поля не могла понять: если ещё кого-то хоронят, то почему все собрались у Тимофеевой могилы? И что они хотят узнать у Саши, Александра Григорьевича? Он держит шляпу в руках, прижимая её к груди, и говорит.
Слова не доходят до неё, но она понимает и его, и других, незнакомых ей людей. Они знали Тимофея Несторовича в иной жизни, на работе. Знали о нём своё, неведомое ей. Делились горем, общим на всех, кто пришёл сюда. В печали их слов для неё таится надежда, будто не в землю уходит Тимофей Несторович, а остаётся не ней невидимым светом, который возьмут себе и сохранят эти люди. И когда они, свершив свой путь на земле, лягут в неё, опять не погаснет свет – так будет всегда, из поколения в поколение, из сердца в сердце: растворится свет, но не погаснет, умножится.
Они дарят ей и детям утешение, которое почти не доходит до сознания сейчас, но воспримется потом, когда поутихнет боль.
Опять прощание. Она наклоняется и трогает губами его немой и холодный лоб. "Это не Тимофей. Это кто-то чужой, незнакомый".
Гроб закрывают крышкой и начинают поспешно заколачивать гвозди. "Почему они торопятся?" Гроб уплывает вниз, кто-то всхлипывает. Алёша придерживает её под руку, помогая взять в горсть землю. Она берёт влажную глину свободной рукой и сыплет вниз. И все начинают бросать горстями землю. Потом появляются лопаты, все отступают от могилы, земля летит вниз и гулко бухает о крышку гроба. В онемевшем теле Полины Филипповны нет сил, лишь в голове шевелятся редкие и вялые мысли: "Опять торопятся".
Земля плохая, с мёрзлыми комьями, и в груди отдаётся болью, как если бы тело Тимофея Несторовича было не защищено от летящих в могилу камней. "Нехорошо это".
Подъезжает машина, самосвал, и в яму сыплется рыхлая земля. Быстро и просто. Вырастает холмик. Его выравнивают, обрезают лопатами. Деловито и споро. Потом устанавливают металлическую пирамидку со звездой и фотографией и, наконец, оградку.
Всё.
Работали дружно, споро – будто наперегонки. От этой торопливости – обида у бабы Поли. Она старается забыть её, но горько! Умереть бы. Но последний день Тимофея – её день – ещё не кончился. Надо вернуться в дом, напоить и накормить всех.
Сознание своего долга перед умершим, перед его детьми и перед знакомыми и незнакомыми людьми заставляет её найти в себе силы.
Баба Поля, поддерживаемая Алёшей и Верой, идёт к машине, останавливается, оборачивается. Почти у самой могилы, свесив голые прутья ветвей с набухшими почками, стоят три берёзы. Они словно растут из одного корня – так близко выходят из земли их стволы, – но потом, над землёй, им становится тесно, и они, поднимаясь вверх, расходятся в стороны.
"Под берёзками схоронили!" Баба Поля ещё с минуту смотрит на берёзы, на оградку, выкрашенную синей краской, на аккуратный холмик, рыжей земли… закрывает лицо платком и садится в машину.
Они приотстали и выехали за ворота позже остальных. Скользкая земля кидает "Волгу" из стороны в сторону, и они чуть не сталкиваются с такой же, спешащей навстречу, машиной.
– Куда прёшь? – водитель зачем-то останавливается, открывает дверку машины. Встречная – такси – тоже замерла, съехав в кювет, из неё торопливо выходит человек в унтах, мохнатой шапке и… Баба Поля не узнаёт его, но что-то подсказывает ей:
– Вася! Васенька приехал… – слёзы заливают ей глаза, она больше ничего не видит, но пытается выйти. Чувствует: её выносят сильные руки, бережно ставят на дорогу, обнимают.
– Мама!
Теперь все. Алёша и Аня, Вера и Вася. Слезами промыло глаза, унесло туман.
– Мои дети! – баба Поля готова обнять всех враз, всех пожалеть. – А папка ваш…
Вася прижимает её голову к своей груди:
– Я, мама, дойду до… папы и вернусь. А вы поезжайте. Там… ждут.
Баба Поля согласно кивает головой, но потом говорит:
– Я провожу. А вы, Алёша, поезжайте.
Они идут вдвоём через ворота к могиле под тремя берёзками, тихие, близкие, и не сразу замечают у оградки небольшую фигуру в тёмном одеянии. Видимо, они помешали: фигурка дрогнула и стала удаляться. Можно было узнать в ней старую женщину, и, хоть лица её не было видно, баба Поля поняла, кто это был. И Васятка догадался. Но оба сделали вид, что никого не было…
Они входят за оградку и останавливаются. Ветер шевелит волосы на непокрытой голове Василия, словно хочет пересчитать – сколько среди них драгоценных, с серебром.
Баба Поля заметила, когда Василий снял свою лохматую рыжую шапку, что голова самого младшего густо помечена сединой. Сердце её сжалось: нелёгкие, видно, и у детей дороги.
Василий стоит молча. Баба Поля беззвучно просит: "Ты не серчай на него. Ладно? Он бы приехал раньше, когда б погодка… Да ты сам знаешь… Простились? Вот и ладно. А я никуда не уеду, буду приходить к тебе. Навещать. Оставайся покуда…"
Молча и уходили.
Уже у самых ворот баба Поля озаботилась:
– Ты шапку-то одень, Вася, – остудишь голову. – Потом обронила – будто самой себе: – Может, позвать надо было? Пусть бы помянула.
Василий надел шапку, вопросительно посмотрел на бабу Полю, потом обернулся. Никого не видно.
Марья ушла. Межмогильными улицами и переулками – в свой, только ей ведомый мир, в своё одиночество.
– Ничего, мама, – он придерживает бабу Полю за плечи. – Ничего.
В доме всё вымыли, по комнате – сколько хватило места – расставили столы, соорудили скамейки из оструганных досок, положенных на табуретки, подавали на стол: водку, закуску, горячее и сладкое.
Баба Поля стояла возле столов у самой двери, рядом – соседка, Галина мать. Абрамовна, так уж сложилось, была главным распорядителем на похоронах, если умирал кто в округе. Она негромко, но твёрдо руководила застольем: рассаживала людей, уплотняла, указывала подручным, какое блюдо куда поставить, что принести, а что оставить на потом. Поднаторела в своём деле. Баба Поля смутно воспринимала происходящее, иногда повторяла:
– Проходите, садитесь. Помянем… кушайте, – и получалось, будто всё, что говорила и делала Абрамовна, исходило от бабы Поли.
Сгорбленный многолетней работой, поднялся со стаканом в руке старик Матвеев:
– Я, вот, скажу. С Тимофеем вместе в город пришли, вместе – на завод. Скажу: не было другого, значит, специалиста, как Тимофей. Значит, любое дело – его, на любом станке – хоть на токарном, хоть на фрезерном. Модельщиком. Да. В литейку, значит, тож. Вот – люди подтвердят. Было ему дадено. Одно слово – мастер. Других научал нашему рабочему делу. А теперь, – Матвеев горестно провёл заскорузлой ладонью по лицу сверху вниз, утёр слезу, – упокой душу его… Помянём Тимофея нашего.
Выпили. Ели молча.
Алексей, подчинённый общему движению, слушал, выпивал, закусывал. Справа от него – брат, дальше – Аня и Вера. Вася и Вера тоже следовали принятому порядку, вместе со всеми поднимали рюмки, что-то ели. Только Аня выпадала из этого строя: отрешённо глядя неподвижным взором сквозь окно, не реагировала ни на что.
Александр сидел слева от Алексея, иногда смотрел долгим взглядом по ряду. Многие, особенно женщины, раскраснелись – водка ударила в кровь, погнала её быстрее.
– Скажи, Александр Григорьевич, – негромко обратилась к нему Абрамовна.
Её услышали. За столом прекратили есть, потянулись к рюмкам и стаканам, ждали. Александр поднялся, нагнул голову, прогоняя ком в горле:
– Мне не забыть, – начал хрипло и тяжело, как в крутую гору с грузом пошёл, – того времени, когда шла война. Война убивала и калечила не только на фронте. Здесь… До смерти… – он задохнулся, остановился на миг, дёрнул головой, ловя воздух, продолжил негромко в раскалившейся вдруг тишине. – Самое страшное – ломала, калечила души людей.
Александр невидяще обвёл взглядом комнату, обронил совсем тихо, точно в забытьи:
– Война до сих пор ходит тенью… по земле.
Взгляд, полный ужаса, заставил его очнуться. Баба Поля в дверном проёме, почти в обморочном состоянии, ухватясь рукой за косяк, беззвучно открывала и закрывала рот; другая её рука двигалась по груди, будто она творила молитву, взывая к милосердию.
– Я бы, наверное, тоже сломался. Тимофей Несторович был для нас… – голос его вдруг осип, просел и на мгновение потерялся. – На таких людях держалось всё. Какую тяжесть вынесли! Пусть земля ему будет пухом.
Всех враз разместить не удалось. Управились лишь в три захода. Каждому подали всего вдоволь: и поесть, и выпить по своей мере, и сладкого отведать. Спасибо добрым людям. Помогли горе нести, помянули Тимофея Несторовича словом сердечным. Спасибо женщинам, соседям и тем, с завода, что столько дел переделали по доброй воле, из сострадания, из сочувствия своего.
У Полины Филипповны достало сил выстоять этот день. Был в ней невидимый стержень, который держал её, не давал надломиться в горе, как не дал согнуться раньше, при известии о гибели первого мужа.
Утихло. Всё убрано. Все разошлись. В доме только баба Поля с детьми. Налили ещё по рюмке. Помянули отца в своём кругу. Вон они какие все большие, с виду ладные, умные. Алёша-то, Алёша. Вылитый отец. И лицом схож, и так же ходит, и слова лишний раз не обронит. Васятка с Верочкой – говоруны. И всё, бывало, друг дружке поперёк. Даже сейчас будто спорят, сестру с братом заденут и опять между собой…