– Я те сколько раз говорил, тудыт твою растудыт, по-хорошему: хватит шляться по полям, не то родишь под скирдой! Вот те, пожалуйста, родила! Ты что у нас, приблудная, без родуплемени, что ль?! Чать главный агроном! А под скирдой, в поле, как матреха-растетёха! Да меня твой доблестный Василий, коль узнает про такое, за яйца подвесит в моем же кабинете…
Анна опускалась на подгибающихся ногах, сотрясаясь в плаче, вымывая слезами только что пережитое. Крякнул председатель сокрушенно, дергая себя за ухо:
– А, чтоб меня, горлохвата… нашел об чем гутарить… ты вот что, Аннушка, я сейчас, мигом, до линейки. Она у меня в леску… пяток минут потерпи, я галопом оттуда, а уж там мы с тобой все, как положено, спроворим с мальцом. Там у меня вода и кое-что для дезинфекции найдется.
Крутнувшись от Анны к лесу, маханул было резвой рысью Прохоров. Но, круто застопорив, положил ружье на стерню:
– Тут один патрон с картечью, в правом стволе. На всякий случай. А я мигом.
Он подогнал линейку к Анне наметом. И они сотворили акушерскую работу грамотно и споро: обмыли мальца нагревшейся на солнце водой, прижгли пуповинку самогонной спиртягой, фляжку коего всегда возил председатель в линейке, запеленали парнишку в простыню.
Пока Анна мылась, зайдя за копешку, бинтовала руку располосованной председательской майкой, Прохоров, вздыбив ус, тешкался с крохой с превеликим удовольствием, делал дитятке одну козу за другой:
– Узю-зю-зю… зю-зю…
Сморщенная красная мордашка в простынном окошке глядела на козу, не мигая. И было в ней нечто умудренно-снис-ходительное, отчего коряво-козья суета председателя скукоживалась на глазах.
Наконец отодвинувшись, рыкнул он с некоторой оторопью за скирду:
– Слышь, Анна… ты поглянь на него!
– Чего тебе? – задыхаясь в усталости, едва держась на ногах, отозвалась агрономша.
– Ты это кого нам родила, тудыт твою растудыт?!
– Чего еще там? – в тревоге вскинулась мать.
– Да он глядит как!
– Как?
– Он меня с моей козой за придурка держит, вроде это не шибздик, новоявленный на свет, а секретарь райкома, а я что ни на есть косой в зю-зю и "барыню" перед ним выкомариваю!
– Тьфу на тебя, балабол, – в сердцах сплюнула, выволоклась из-за соломенного холма Анна, – а я-то думала…
Побрела к линейке, держась за скирду.
– Ну, все, закруглились, мать, – виновато засуетился Прохоров. – Ты вот сюда ложись, на сенцо, а малого под бок клади.
Он помог ей взобраться на линейку, взбил сено под головой, прикрыл их с сыном халатом. Привязал поводья агрономовской Рыжухи к линейке. Разобрав вожжи, чмокнул на свою пару:
– Н-но, голуби! И шоб без дури, агрономшу с доблестным пополнением везем!
Они поехали к лесу.
– Никита Василич, что это было?! – спросила вдруг рвущимся голосом Анна.
– Ты про что? – обернулся Прохоров.
– Ворон… что этой сволочи надо было? Он ведь в маленького метил! Бил когтями под "цыганочку"…
– Под какую… "цыганочку"? – дико вздыбил ус председатель. – Ты, Аннушка, того, выбрось из головы, перегрелась, муки родильной хлебнула, мало ли что после такого послышится…
– Нападал-то он с какой стати?!
– Да хрен его, подлюгу, знает! Собак бешеных видал, знаю волки, шакалы бесятся… но штоб пернатая тварь с кошачьей башкой… да матерый, черт его нюхай… что твой гусак под черным пером, вот как ладонь полосанул тебе.
Анна тихо плакала. Они въехали в тень притеречного леса.
– Ну, лан, лан, забудь, лапушка, ныне уж все в задах. Ты цела, родила малого. И чтоб мне провалиться, быть ему ба-а-альшим начальником, коль он с этих пор председателя, как последнюю профурсетку в краску вгоняет.
Позади, приглушенный лепетом листвы, вызрел и набрал силу пронзительно железный клекот:
– Кр-р-ра-а-а…
Тотчас, с треском прошив листву над их головами, взмыли в воздух две вороны. Грузно и редко отмахиваясь крылами, потянули в сторону зова. Потом еще одна. Потом малая стая из пяти ворон. Прохоров хмуро проводил их глазами.
– Не иначе тот, черножопый с полухвостом, руководящий сигнал подал. На планерку кличет, подлюга.
ГЛАВА 5
Они ехали по утрамбованному проселку в тени притеречной полосы, петляя меж стволов могучих белолисток.
Глухо, вразнобой стучали копыта председательской пары и агрономовской Рыжухи, привязанной к задку линейки. Едва приметной завесой вспухала позади белесая пыльца, невесомо льнула к набухшей черно-зеленой листве вековых гигантов.
Кисельно-расслабленная растеклась измордованным телом Анна на упругой соломе, бессильно отдаваясь дорожным толчкам, отходила, отмораживалась от болей и страха.
Пустота зависла в груди, замешанная на неизведанной доселе материнской сосущей нежности: жарко грело бок под правой рукой спеленутое дитя.
Между тем заботили председателя предстоящие завтра потайные великие смотрины. Ворочался он тощим задом на дерматином обитой доске, чмокал на лошадей, подергивал вожжи, разъедаемый молчанием лихой и жесткой своей агрономши, спроворившей между делом в поле себе наследника.
Измаявшись вконец, разлепил Прохоров слипшиеся губы и тронул сверхосторожно, с самого дальнего захода то, что не давало покоя, жаром спеклось в голове уже несколько месяцев. Ну и денек. Навек запомнится. Только бы… век не укоротили. Его век.
– Слышь, Анна, пребывал я три дня тому назад в Губпродкоме у Гордона.
– Ну? – на слабом выдохе отозвалась она.
– Лекцию нам читал один спец из. Москвы. Не хухры-мухры – при очках и в нарукавниках. Про Канаду, что, как и мы, землю плугом вспарывала. До тридцатого года.
– Ну?
– Баранки гну. Довспарывались. В тридцатом жахнули по их пахоте, пыльные, бури. В результате большая часть гумуса с пашни псу под хвост, пылью в облака.
– Опять ты за свое? Там Канада, а здесь Союз Советских…
– А ты слушай дальше. Они-то, в отличие от нашего дубья агрономического, сразу за ум взялись.
– В мой огород булыжник?
– Ты погоди на личности переходить. Я про Канаду. Ты знаешь, что они ныне в большинстве случаев вовсе предпосевную вспашку не проводят?
– А как сеют?
– А вот так. Сразу единым махом: рыхлят сошником без отвала, под него сеют, тут же и прикатывают.
– Без плуга? По прошлогодней стерне?
– Именно. Без этой заразы.
– Это ты так про сталинский плуг? – изумленно выдохнула Анна.
– А он что, докладывал тебе?
– Кто?
– Ну, товарищ Сталин. Так, мол, и так, агроном Орлова, намедни я сотворил собственноручно и запустил на советское поле, как козла в огород, мой сталинский плуг.
– Знаешь что, Прохоров, ты меня сейчас не доставай, – тихо свирепея, попросила Анна, – мне вредно в сей момент нервы транжирить на твои выверты и на канадскую дурь. От них молоко скиснет в грудях.
– Дурь-то оно, может, и ду-у-урь, – закусив ус, выцедил председатель, – только они этой "дурью" знаешь сколько с десятины берут?
– Ну?
– Две тыщи с половиной пудов, а то и три! Вот те ну. А мы тыщу в хороший год хрен наскребаем.
– Да врет он! – вскипела Анна. – Проверить давно пора Гордона вашего вместе с его фертом в нарукавниках, за каким чертом они ваши головы Канадой засоряют!
"Угу. Дай тебе волю, ты бы всех нас раком поставила, да запроверяла на красную расцветку. Ладно. Я тебя не Канадой, а нашей пашней дойму".
– Слышь, Анна, – вломился он в зависшую грозовую тишину, – да хрен с ним, с Гордоном и его Канадой, тем более что там наши русские беляки-эмигранты, коих мы турнули, крестьянский бал правят.
– А я о чем говорю?
– Ты мне вот что скажи, на шестой делянке, что рядом с леском, сколько, по-твоему, с десятины возьмем?
– Пудов пятьсот, пожалуй, будет, – нехотя, сухо отозвалась она.
– У меня тоже такая цифирь на прикидке вылезла. Ты не думала, с чего мы ныне такую бздюшность получим?
– А ты сам не знаешь? После майского дождичка все лето жарило, до самой уборки. Ни капли на завязь колоса не упало, одни росы от сплошного пересева уберегли. Скажи спасибо и за эти пятьсот.
– Кому? Нашей придури? Посей мы не в пашню, а по-канадски, под сошник, у нас бы…
– Иди ты к черту, Прохоров, – измученно взорвалась Анна, – забыбыкал! Если бы да кабы…
– Ладно! – свирепо, но как-то звеняще торжественно наехал на ее тираду председатель. – Я вас, пахарей твердолобых, у коих жопы на пашне сопрели, завтра носом тыкать буду!
– Куда это тыкать, позволь спросить?
– Куда следует. Завтра тут комиссия будет с Губпродкома и прочих наивысших инстанций. Уже приглашены Гордоном. Само собой и тебя приглашаю, ежели найдешь, с кем мальца оставить.
– Ты что задумал? Какая комиссия, почему я, главный агроном, ничего не знаю? – всполошенно приподнялась на локте Анна.
– Потому что я, председатель, так порешил, для твоей же пользы, – отсек он, вздыбив усы. Добавил про себя: "А после того или грудь наша в крестах, иль моя голова в кустах".
Анна откинулась на спину. Над ней летело, вразнобой, вязко махая крыльями, воронье туда, откуда протрубил зазывный железный клекот.
Они ехали молча, не проронив ни слова, почти до самой станицы Наурской. Она уже проклевывалась белыми казацкими мазанками сквозь опаленную зноем зелень леска, когда Анна сказала с болью и растерянностью: