Да, так ведь он хотел вспомнить не о жене (нынешней). Поразительно, что мысли о ней приносят такую волну негатива и злобы. А тогда была тихая забитая девчонка, которую он навещал в общежитии. Из этого ничего серьезного не следовало. Просто он ей покровительствовал, помогал в житейских невзгодах, урывками воровато лаская, из чего тоже ничего не следовало. Она сшила ему осенний плащ. У него, как всегда, не было приличной одежды. И не из-за отсутствия денег, а по небрежности и нелюбви хождения по магазинам. И новая одежда на нем тотчас же приобретала вид старой – он ее заляпывал краской, рвал, сразу же протирал на локтях и коленях. Но плащик сидел довольно ловко – его это умилило. Он впервые зашел к соседке в этом новеньком, сшитом будущей женой (но тогда он об этом не догадывался) светлом плаще. На его вкус, чересчур светлом. Он любил темные, сероватые тона, а этот был цвета сливок. Ему нужно было от всех жильцов подъезда получить разрешение на то, что он будет перестраивать чердак под квартиру и мастерскую. Вот он и позвонил в дверь этажом ниже, не зная, кто ему откроет и откроет ли вообще.
Открыла девушка. Вид, во всяком случае, был девический, хотя, вероятно, она и была замужем. Потом он узнал, что не только была, но уже успела развестись, жила со старой больной теткой, сестрой матери.
Он выглядел да и вел себя в то время крайне нагло. Этакий хлыщ в кепочке и модном светлом плаще, плотный, с красивой гладкой физиономией и выпуклыми дерзкими глазами. Лысина уже намечалась, но была почти незаметна.
Без слов, прищурив глаза в нагловатой улыбке, он протянул ей бумажку на подпись. Она удивилась, рассмеялась, спросила, что это. И тут же подписала. Почему-то не захотелось уходить так сразу.
– Вы тут одна? – поинтересовался он.
Она взглянула рассеянно и удивленно.
– Я здесь с тетушкой. Маминой сестрой. Мама недавно умерла.
– А муж?
Она ответила не сразу, с запинкой.
– Зачем вам? Я же не спрашиваю, женаты вы или нет?
– И напрасно. Я не женат. Это к сведению. И еще я предпочитаю женщин постарше.
Она смерила его надменным взглядом, в котором читалось: "Ну и хам!"
Но его и это не проняло, напротив, подзадорило.
– Между прочим, могу вас ссудить деньгами на ремонт. У вас тут, как я вижу, полное запустение. А у меня сейчас будут строить. Перестраивать чердак. Хотите, попрошу поработать и у вас? За мой счет, разумеется.
И снова она ответила не сразу. Ей нужно было время, чтобы осмыслить меру его наглости.
– Неужели вы думаете, что я возьму ваши деньги?
Не возьмет? Он поглядел на нее внимательнее. Ну да, красивая еврейская женщина. В каком-то позднем – втором? третьем? – расцвете. Умница, видно по глазам. И гордячка – тоже по глазам. Все хорохорится, хотя и не такие сейчас тонут в житейском море…
Деньги у него брали все знакомые дамы, если он им предлагал. Он и был им интересен в основном деньгами, которые у него водились. После развала Союза он подрабатывал тем, что рисовал узоры для гобеленов, которые потом ткались и за большие деньги продавались "новым русским". Дело шло бойко. И он был достаточно щедр, чтобы давать полученные деньги взаймы, а чаще просто дарить своим мимолетным подружкам.
Кроме того, он содержал семью в Америке, посылая бывшей жене и дочкам каждые несколько месяцев крупные суммы.
От ее ответа он просто остолбенел. Что-то с ним случилось, даже в теле все разладилось. Вдруг дико заболел живот. Пробормотав что-то невнятное, он зашел в туалет. Чужой туалет в чужой квартире – такого с ним еще не случалось!
И чем она, интересно, зарабатывает? Да еще с теткой!
Живот скрутил какой-то спазм – от нервности и внезапного волнения. Потоптавшись в туалете, он вышел. Воду на всякий случай спустил.
В коридоре ее не было, но она тут же появилась. Оба были смущены.
– Простите, – сказал он, избегая на нее глядеть. – Вообще-то я художник.
И понял, что с этого надо было начинать. Ее лицо загорелось интересом.
– Разве еще остались художники? Впрочем, у меня профессия не менее архаичная. Литературовед. Да еще занимаюсь Пушкиным! Ранней лирикой.
– Об этом даже я кое-что слыхал. Лицейский период – в школе это так называлось.
– Фантастический период! – подхватила она. – Один исследователь придрался к строчкам: "слыхали ль вы?" Ему там почудились львы. А музыки он не услышал.
Она посмотрела на Сола с сомнением, но все же прочла, растягивая звуки, словно это была песня:
Слыхали ль вы за рощей в час ночной Певца любви, певца своей печали…
– И что, этим можно сейчас жить? – вклинился он со своим "реалистическим" вопросом, стараясь не поддаваться поэтическому гипнозу.
– Нет, конечно, это для души. А вообще-то преподаю литературу в школе. В старших классах. Там, где лицейский период.
– И где вспоминаются львы. Клетка со львами, – заметил он.
– Очень точно, – рассмеялась она. – Помню, в первый раз я должна была замещать внезапно заболевшего учителя. Так меня директор прямо втолкнула в класс. А там уж пришлось выкручиваться. Как со львами, тиграми и маленькими хваткими собачками.
– Лиля, с кем это ты так долго разговариваешь? – послышался из глубины квартиры дребезжащий старческий голос.
– Сейчас приду.
Она вновь замкнулась и посмотрела на него отрешенным взглядом.
Он понял, что нужно уходить, но уходить не хотелось, словно он пришел домой. Словно наконец нашел свою квартиру, свою женщину, свою старую родственницу. (Родители Сола умерли в его раннем детстве, а со всеми "доброжелательными" родственниками он впоследствии резко порвал. Воспитавшая его няня тоже давно умерла – единственный по-настоящему близкий ему человек.)
– Я пойду, – сказал он нерешительно, точно ждал, что она его остановит.
Не остановила.
Он вышел из этой квартиры очень счастливый и очень несчастный. Словно понимал, что ничего простого и легкого тут не будет. Но такой окрыленности, такой радости, таких нелепых и странных, таких мучительных и страстных ощущений у него прежде никогда не было.
Вечером в своей квартире ему стало нестерпимо одиноко, и он, накинув светлый плащ, покатил к своей студентке "кулинарного техникума". Она давно обещала сшить ему еще и куртку. И все их отношения словно бы строились вокруг вполне материальных вещей: сшитых ею плаща и куртки, бутылки шампанского и пирожных в коробке, купленных им по дороге в супермаркете, – и сопровождали все дальнейшее, довольно приятное своей новизной, но лишенное какой-либо поэзии и тайны. "Львы" тут, может быть, и пребывали, но музыки – никакой, говоря словами соседки. А теперь исчезли и новизна, и львиный задиристый рык. Остались только злость и досада. Злость и досада.
Глава 3
Сол, как ни странно, был одержим живописью. Это было, выражаясь высоким слогом, его призвание. И он не собирался жертвовать им в угоду тягостным и неблагоприятным жизненным обстоятельствам – нескольким неудачным женитьбам, детям, которые непрерывно чего-то от него требовали, халтуре, отнимавшей много сил. Да и само время не способствовало творческим задачам. Сухое, деловое, прагматичное, оно благоприятствовало исполнительным чиновникам.
Сол до сих пор рисовал узоры для гобеленов. Мало того, он в последние годы наловчился делать эскизы для росписи новых православных храмов, а иногда каких-то языческих капищ, и возглавил бригаду мастеров, которые все это воплощали в жизнь. Капища заказывали не часто, но платили по высшему разряду. Однажды им заказали расписать подземные лабиринты замка "нового русского" подобием наскальной живописи. Он и тут не сплоховал – наметил на эскизах сцену охоты на молодых мамонтят, а его друг выполнил эти сюжеты в технике мозаики. Из темноты лабиринта мерцали смешные морды мамонтят с сияющими белыми бивнями. А первобытный охотник уже поднял копье и целился. Жуть и благолепие. Получилось здорово. Этой работой он гордился. Но и гобелены были хороши. И церковь Николая Чудотворца, расписанная по его эскизам и при его участии, привлекала внимание знатоков. Туда стали водить иностранных туристов.
Сол был, говоря современным языком, где английские словечки передают какой-то неведомый русским оттенок значения, перфекционист. По-русски это можно передать только словом "отличник" с неизбежным оттенком иронии, которой в английском слове нет. Это говорит лишь о том, что у нас к таким людям всегда относились с подозрением. И чего это он старается? Выпендривается, что ли? Но Сол органически не умел работать плохо, спустя рукава. Даже халтуру он делал на пределе сил. Однако подобного рода работа безумно изматывала. А ведь нужны были переговоры с клиентами и подрядчиками, бесконечное доставание стройматериалов и столь же бесконечное оформление документов, за которыми тоже нужно было следить. А ведь были еще семейные заботы, поездки в Америку, чуть ли не ежедневные телефонные разговоры с американскими дочками. Он был "безумный" еврейский папа, которому все хотелось о них знать и во всем участвовать.
Когда же картины писать?
Но он писал, и это было самым главным. И самым окрыляющим в его, как ему казалось, неудачливой жизни.