Мысли в голове у Замурцева, несмотря на все неординарные события, все же находили возможность время от времени вращаться вокруг курицы, изнывающей в лиловом бумажном пакете от самого Дейр эз-Зора. А кроме того, были еще и другие съедобные дела, положенные на дорогу Мисюсь, и бутылка коньяка "Варцихе". Вокруг "Варцихе" мысли тоже вращались. Оставалось только вырваться за Хасаке на простор, чтобы никто не глазел и не мешал приему пищи.
– Мы с тобой сейчас перекусим, Джарус, – сказал Замурцев еще раз, чтобы загладить вину за свои недавние мысли. – Правильная линия, а? Вот только выберемся из этой дыры…
Возле башни с часами – непременного атрибута центральной площади любого уважающего себя арабского города – он спросил дорогу у старого бедуина, отдыхающего на мотоцикле (не что иное, как "Ямаха", конечно). Поехал, как тот сказал ("От этой площади к северу возьми, сынок, потом на запад и опять чуток к северу"), через пахнущие то свежим шашлычком, то кардамоном квартальчики, по тенистым щелям улиц, свернул по наитию у плаката "Да – президенту Асаду!". Слева потянулась железная дорога, и вырвавшемуся из города шоссе некуда было деваться.
Километров через пять Замурцев съехал в приглянувшуюся ложбинку и остановился.
– Ну, – сказал он таинственно-развязным голосом, какой обычно составляет гордость лучших ведущих развлекательных телешоу, – а теперь немножечко ам-ам.
После этого он, подмигнув, полез задом из "Вольво". Такое фривольное поведение белого мужчины произвело впечатление даже на бесстрастную Джарус. Она пару раз моргнула, и в ее глазах мелькнула тень интереса к происходящему.
Снаружи дул бойкий ветер. Пробившееся ненадолго на волю закатное солнце заливало все густым болезненно-желтым светом, делало небольшие холмы вдали неестественно сизыми, а от Андреевых рук, распахнувших багажник, на ровной бурой земле задвигались кинжалы теней.
Он достал сумку-холодильник и вернулся к Джарус.
– Экипированы, как космонавты. А вот еще и курица, правда, холодная.
На еду, приготовленную Вероникой, Джарус посмотрела настороженно, курица же, имеющая привычный местный вид, ей явно понравилась больше.
– Все ясно, – сказал Андрей, протягивая ей картонный подносик с давно остывшей птицей, накрытой лепешкой. – Угощайтесь, девушка.
Джарус слегка отстранилась и показала рукой: сначала ты.
– Ах, верно, я и забыл, где нахожусь. На Востоке даже принцесса угощается только после принца. Увы мне, увы! Не хотел ведь я курицу есть, но коварный Восток требует исполнить мужской долг. Впрочем, не забудем и свои, российские корни.
Он достал две пластмассовые чашки и бутылку.
– Коньячок "Варцихе"! Вам, езидам, вино ведь можно? – опять попытался он вызвать в памяти дух Фильштинского. – Шуэйя мин ан-набид? [28] (Джарус ладонью преградила бутылке путь) Ну-ну… тогда – чай.
Девушка взяла кусок курицы и отвернулась. Он видел, как она ест со сдержанной жадностью, и ему вдруг стало ее очень жалко, и вообще стало жалко, что все так нескладно получается порой в жизни; потом стало жалко Мисюсь, и Петруню, и всех этих несчастных разбомбленных курдов и, наконец, себя.
Но коньяк был действительно хорош.
– А вообще-то, может, твои езиды и правы, – сказал он, протягивая Джарус чай. – Может, так оно честней. Все равно в дьявола на самом деле народ больше верит, чем в рай. А может, от него и вообще больше пользы в жизни, а? Меня, например, давно пора молнией изжарить к едрене-фене, а что получается? Раз заказал разговор с Москвой, дают связь, и вдруг слышу, – Мисюсь дверь ключом открывает. И в телефоне тут же загудело, заскребло и отключилось – как по заказу. В другой раз пишу письмо, – Мисюсь входит: что, мол, такое пишешь? Я прямо примерз к месту. И тут на кухне что-то ка-ак зашипит, она и побежала туда. Ну не дьявол ли?
Во время этой тирады, произнесенной исключительно по-русски, Джарус сидела все так же, вполоборота, увлеченная курицей, но Андрей непостижимым образом ощущал, что езидка внимательно слушает его тарабарщину. Поглядывая на ее двигающуюся щеку, опущенные ресницы и смуглую шею, Замурцев налил себе еще коньяку и выпил.
– А в общем, древние легенды эти – о богах и чертях – мудрая штука. Не дураки их придумали, это точно. Они что-то вроде оправдания для нашего хилого разума. Люблю легенды красивые и страшные… А сейчас кто-нибудь продумает, как прилетели о-очень маленькие пришельцы и стали жить в людях, наподобие глистов, – и публика в восторге: о-о! какая фантазия!..
В последние слова коньяк добавил столько драматической страсти, что Джарус перестала жевать, и он поймал пущенный исподтишка вопросительный взгляд.
"Черт! Не подумала бы она, что я ей в любви объясняюсь!"
– Слушай, Джарус, – перешел он на арабский, – может, тебе эта дорога не нравится? Может, ты не хочешь со мной дальше ехать? Туда (он показал – туда, куда безнадежно оседавшее солнце тянуло тени, как шнуры).
– Бали. [29]
– Ладно. Ты ешь, ешь.
– Спасибо. Я поела.
– Чаю еще выпей.
– Спасибо. Сыта.
– Возьми тогда салфетку.
Прежде, чем взять бумажный лоскут, она вдруг дотронулась худыми пальцами, похожими на птичью лапу, до Андреевой руки.
– Гявур…
Это было так ново для ее поведения после часа молчаливого глазения в стекло и упорно витающего где-то рядом призрака неуловимого папаши, что Андрей опять съехал на русский:
– Ну да, гяур я для тебя, понятное дело. – Он не знал, что по-курдски "гявур" значит "светлый", по-арабски же это звучало, как "человек чужой веры", "неверный". Поэтому он добавил:
– Это еще неизвестно, кто больше гяур: я или ты со своим дьяволом-павлином.
Так он сказал ей в шутку (конечно, по-русски), но за ровными звуками этих слов уже корчился немой крик: "Эх, Джарус, Джарус! Что ты наделала, Джарус! Твое прохладное прикосновение, твои золотистые глаза, Джарус, опять напомнили все. И что ужаснее всего, Джарус, – это самое все, чем дальше отъезжаешь от него, тем больше оно становится и тем тяжелее наваливается, когда нагоняет. Да, Джарус, когда оно нагоняет, оно может закрыть все небо. В нем уже не только крик улетевшей птицы, но и мучительно тихий голос Вероники, и даже неуклюжая Юлькина походка. И непонятно, как со всем этим быть, куда запихнуть.
Нет, понятно. Нет-нет, конечно, понятно: скорее вперед. Спасение всегда в движении, всегда впереди, всегда за горизонтом. Помчаться дальше по плоской степи, где холмы, будто сизые нарывы. Помчаться, обгоняя чадящие автобусы и рыдваны времен Элвиса Пресли, сверкающие никелированными клыками и из-за этого так похожие на оскалившихся барбосов. И вот уже снова бормочет мотор, телу комфортно от коньяка, а мыслям комфортно от залитого закатом простора, а может, и от коньяка тоже. И не сказанные еще слова так и катаются уже в голове, как детские стеклянные шарики, играя каждый своим цветом".
– Так вот, о чем я? О Мисюсь… о Веронике то есть. То есть не о ней, а вообще, в целом… Надо же понимать, верно? Если тебе хочется, чтобы муж твой был такой вот и такой… надо самой его сделать. Например, хочешь, чтобы он был сильный, надежный… Шварценеггер, и все такое прочее? Ну и сделай вид, будто ты его побаиваешься. "Да, дорогой. Конечно, дорогой"… А если выпил три лишних рюмки и лезет целоваться, не надо говорить: "Может, ты сходишь в душ, запах от тебя какой-то козлиный", – а то и получится козел… А наутро что тебе стоит сказать: "Вчера ты так накинулся на меня, что я даже испугалась". Ну что стоит сказать, а? Ну почему я могу себя убедить, что она самая умная и чертовски красивая, а она не может сказать хотя бы разок: "Как ты меня напугал!.." Ты-то хоть понимаешь, что такое любовь? Любовь – это труд. Верно?
Молчание. Гуд мотора. Свист воздушной пустыни над плоской землей, томительный, как какой-то там каприз Паганини.
Дороги в этих местах, очевидно, строил отставной учитель геометрии, они были словно нарисованы огромным угольником на доске: идеально прямые отрезки, а вместо поворотов – скучные углы, заставляющие вспомнить о давно похороненных в памяти градусах, синусах и тангенсах. Когда на краю простора открылись вдали лиловые горы, Андрея охватила внезапная, как приступ малярии, радость. Лиловые горы. Он увидел их! Хотя, конечно, эти горы, складки которых из последних сил похотливо обнажал закат, были уже наверняка турецкими, и не лиловыми вовсе, а просто играла светом, шутила и кривлялась природа. К тому же слева на нежные краски уже наползали по прихоти небесного архитектора густые сердитые облака и тащили следом за собой настоящую тучу – длинную, с плоским брюхом. Но, все равно, нечасто, черт возьми, бывают в жизни такие моменты, когда хочется слушать сплошь одни аллегро из концертов Вивальди. Потому, что скрипичные аллегро Вивальди – это музыка беспечной свободы. Впрочем, если говорить честно, то Андрей никогда не чувствовал себя таким уж несвободным. Там, позади, тоже осталась свобода. Замороченная недостойными этих небес проблемами, усталая и чересчур привычная. А здесь и впереди свобода была свежая, юная, с загадочными глазами Джарус. Хотя, наверное, это несправедливо – так думать. Несправедливо и некрасиво по отношению к Веронике. Хотелось бы быть, конечно, поблагороднее. А с другой стороны, все эти блистающие и замечательные д’Артаньяны, Сирано де Бержераки, все эти многословные герои Ремарка – это же частности жизни. Потому, что никто из них по-настоящему с жизнью не связан. Даже неприхотливый Шерлок Холмс. Просто наваждение какое-то: как блистательный герой – так непременно холостой и без детей. Почему бы, скажем, папаше-Дюма не женить д ’Артаньяна на госпоже Буонасье? Вот получилась бы книга – обхохочешься! Нет же – он предпочел ее укокошить!..