Веревка оказалась длинной. Он пересек дорожку, по которой шел, и полез дальше, через кусты, что огибали невысокий бугорок. Наверху, точно посередине, торчал кол – к нему-то и крепилась веревка. Мальчик нагнулся (Чикчириш с неудовольствием трепыхнул) и попытался распутать узел, но узел был слишком крепок, а мрак слишком густ, и он, схватив кол обеими руками, принялся изо всех сил расшатывать его, вертеть и, в конце концов, выдернул.
Теперь пленница была на свободе. Но она не знала этого, не понимала, глупая, и Мальчик, наматывая веревку на холодную деревяшку, с которой осыпалась земля, вернулся к дурехе, чтобы все объяснить ей.
Объяснил – сначала шепотом, потом громче, только она все равно ничего не поняла. Легонько толкнул ее свободной рукой, но рогатой хоть бы хны! Стояла и смотрела, как заколдованная. Он снова толкнул, уже сильнее, затем, опустив кол на землю, попытался двумя руками сдвинуть животину с места – напрасно все. Тогда он поднял колышек с намотанной на него веревкой, отпустил немного и, крепко сжав пальцы, потянул на себя. Упрямица лишь вытянула шею, а ноги точно приросли к земле.
В отчаянии опустил Мальчик руки. Проще всего было повернуться и уйти, но ночь уже подкралась, уже обступила и дышала в лицо, а неподалеку – старая баня с беспризорными людьми, голодными и злыми, способными на что угодно. Воровали же кур на соседских участках – перышки долго потом трепетали на колючих, по-зимнему голых кустах.
Вдали торопливо и гулко отбарабанили колеса электрички – до станции еще топать и топать. Так недолго и на последнюю опоздать, но, с другой стороны, нельзя же повернуться и уйти, тем более когда на тебя смотрят так.
А она смотрела! Смотрела и понимала, и о чем-то думала, проклятая, но думала на чужом языке, как иногда говорят на чужом языке по радио. Если хорошенько прислушаться к той чужой речи, можно узнать отдельные слова, сейчас же Мальчик ничего не узнавал. Совершенно ничего! Все вокруг было другим, нежели прежде, и совсем, совсем непонятным. Какие-то тени, какой-то столб (раньше, вроде бы, столба не было), какое-то на четырех ногах, с головой и хвостом существо… Коза? Правда – коза? Мальчик вдруг усомнился в этом, и сделалось не по себе ему от того, что усомнился. Мир, до сих пор стоящий прямо, слегка как бы накренился – вместе с землей, в которой бесследно пропала спасительная тропинка, вместе с потемневшим небом над головой, теперь уже не таким высоким и не таким большим, вместе с мерцающими вдали огоньками (мгновенье назад не видел никаких огоньков) и черными кустами вблизи, названия которых Мальчик не знал, просто не думал никогда, теперь же эта безымянность еще больше усилила тревогу. А вот защитнику Мальчика – тому, наоборот, было по душе, что не знает, как называются Шурочкины цветы, за которыми тем не менее ухаживал с великим прилежанием…
Сейчас о защитнике своем Мальчик не думал. Не было у него в эту минуту никаких защитников – ни здесь, ни там, далеко, в многоэтажном московском доме. Вообще нигде… Совсем один был он в мире, и этот чужой темный мир накренялся все больше и больше. Чтобы удержаться, не соскользнуть вниз, Мальчик схватился за мягкую от молодых листьев, прохладную ветку.
По душе, очень по душе Адвокату, что не знает, как называются Шурочкины цветы, за которыми он, и правда, ухаживает с необычайным старанием, почти как за могилкой ее. Если Мальчика всякая безымянность настораживает или даже пугает, то Адвокату – применительно к Шурочкиным цветам – она дорога, ибо делает их растениями особенными, единственными в своем роде. Наверное, он бы огорчился, если б увидел где-нибудь такие же.
Ровненько, одна к одной, положив газеты на толстую стопу уже прочитанных, подходит к книжному шкафу. Все цветы стоят в точности на том самом месте, куда их когда-то, очень давно, определила Шурочка. Вот любимый ее: длинные, узкие, с белесой полоской посередке листья разбросаны пышным веером, а из-под веера свешиваются, как лианы, три длинных тонких отростка, тоже с веерами на конце, но уже не такими большими. Комковатые узлы в основании делают эти отростки похожими на корни, только корни воздушные.
Адвокат долго стоит возле шкафа, рассматривает листья – и совсем молоденькие, торчком стоящие, и старые, грузно обвисшие, с уже подсыхающими стеблями; рассматривает отростки-лианы – эти взбугрены узелками, которые расположены на одинаковом расстоянии друг от друга, причем некоторые узелки пускают побеги, а некоторые почему-то нет. Но особенно внимательно изучает попечитель цветка воздушные корни, жесткие, некрасивые, явно не предназначенные для жизни на виду. Если спрятать их, воткнуть в землю – по-видимому, приживутся, но Адвокат и сам не желает ставить подобного эксперимента, и не позволит младшему Шурочкиному обидчику.
Вопреки законам риска, на изучение которых отец его положил жизнь, все эксперименты младшего Шурочкиного обидчика увенчиваются успехом. На здоровье! Только пусть делает свои опыты где-нибудь в другом месте – однажды Адвокат уже сказал это и может повторить, если потребуется, хотя прекрасно знает, какая последует реакция. Вынет изо рта трубку, спросит скороговоркой: "Тебе что, отец, отростка жалко?" – и тотчас сунет трубку обратно, быстрый, жизнерадостный, пахнущий кожей и туалетной, французского разлива, водой.
Темная, с матовым отливом, слегка курящаяся трубка была своего рода центром, вокруг которого группировалось все остальное: машины и компьютеры (Адвокат утрировал: неизвестно, как насчет компьютеров, но машина у младшего Шурочкиного обидчика была одна), агенты и клиенты, друзья и подружки. (Тоже преувеличение: за все время видел с ним всего двух женщин, причем в обоих случаях дама была представлена как жена.) Да, преувеличивал, да, утрировал, но ведь его отношение было отношением сразу обоих – его и Шурочки. Шурочки даже в большей степени, потому что Шурочка куда болезненней воспринимала происходящее с младшим обидчиком. (Относительно старшего смирилась. Старший навсегда остался маленьким и, хотя делал вид, будто понимает, что деревянная коняшка – всего-навсего шахматная фигура, верил в душе, и по глазам это видно было, что живая.)
Адвокат успокаивал ее. Адвокат говорил, подразумевая, конечно, младшего (о старшем что говорить!), что теперь вся молодежь такая, и она не спорила – Шурочка вообще не умела спорить, – но он видел, как страдает она, и никогда – никогда в жизни! – не простит ему этих ее страданий. Обидчику не откупиться от них – ни черным мрамором, которого он, Адвокат, некогда человек состоятельный, ни за что бы не потянул теперь, ни подчеркнутым вниманием к нему самому, еще живому, – Адвокату это внимание в тягость. Вот и теперь на часы косится – еще нет одиннадцати, звонок может раздаться в любую секунду, и бравый голос произнесет в самое ухо: "Как самочувствие, батя?"
Он ответит не сразу. Но на том конце провода не станут торопить: затянутся, быстро дым выпустят, снова затянутся – у Адвоката даже в горле запершило. (В его отсутствие Шурочка разрешала негодяю курить в квартире; этого, конечно, ему тоже не простится.) В конце концов, отец известит, что самочувствие прекрасное. Да-с, прекрасное! "Так у тебя же бессонница, батя! А сегодня такая луна… Я достал тебе снотворное. Хочешь привезу?"
Тут Адвокат снова выдержит паузу. Но не потому, что в сомнении – разрешить или не разрешить столь поздний визит, после которого не подействуют, разумеется, никакие таблетки, а чтобы дать понять, как труден, как неприятен ему этот разговор.
Касается пухлым, слегка согнутым пальцем воздушного корня, но ему и в голову не приходит сравнивать его со своим отпрыском, вот так же, можно сказать, лишенным почвы. А это помогло б Адвокату, сняло б раздражение. (Раздражение усиливалось.) К тому же, продолжая сравнение, можно было б уподобить другого отпрыска, старшего, корню земному, темному, которому так и не удалось выбраться из детского возраста. Но Адвокат не склонен к образному мышлению, он предпочитает язык логики – логика всегда была его сильной стороной. "Благодарю, – ответит он, – со сном у меня все в порядке". И первый – непременно первый! – положит трубку.
Трогает землю в горшке – еще влажная, но не очень, и он пытливо смотрит на цветок: полить ли? Тем же примерно озабочен Мальчик: коза, проторчав весь день на привязи, наверняка мучается жаждой, но отчего ж в таком случае не скачет домой, ведь он освободил ее?
Ее освободил, а себя привязал и теперь не может стронуться с места, потому что она, проклятая, стоит и, повернув голову, смотрит на своего спасителя одним глазом. Еще чего-то ждет от него… Чего?! Беспомощный Мальчик чувствует, как прямо-таки летит время (еще немного, и он опоздает на электричку), а вот у Адвоката время совсем остановилось, и Адвокат, чтобы хоть немного сдвинуть его, отправляется в кухню за водой.
Не из-под крана – из-под крана поливать вредно, должна отстояться. Так, во всяком случае, делала Шурочка, и он эту ее традицию, этот ее молчаливый наказ блюдет свято. И кувшин тот же, что при ней, – эмалированный, с красным цветочком, и стоит на том же, что при ней, месте, и так же наполнен не до конца; Шурочка вообще не любила чрезмерности.
Иное дело Адвокат – Адвокат не обладал этой счастливой добродетелью. Во всем переборщал – и в работе, и в еде, и в страхе за детей, когда те еще были детьми, а не Шурочкиными обидчиками. Особенно младший допекал, который от рождения был вертуном и торопыгой, – или даже не от, а до. Ну конечно, до, почему и явился на свет преждевременно, месяцем раньше положенного срока, едва-едва набрав два килограмма.