Дикая тропинка Софьи проходит неподалеку, параллельно дорожке, идущей вдоль озера. Когда девушка идет по ней, ей хорошо слышно, а местами видно, что происходит на берегу водоема, в то время как она остается невидимой для других. Софья всегда ходит в одном направлении, вдоль озера, вверх по займищу. Эту дорогу она выбрала специально. Там, за границей густого кедрача и ельника, есть небольшая горка с площадкой. С небольшой возвышенности хорошо видно половину озера, большую поляну перед заимкой, крышу дома, лес за речкой, далекие горы на западе. А еще с площадки далеко просматривается Тропа бабьих слез. Иногда Софья видит на тропе диких животных, путников, таежников, случайно или намеренно оказавшихся в этих краях. Люди летом здесь появляются часто. Нередко на тропе можно увидеть бредущего медведя и не удивиться его присутствию. И обрадоваться живой душе, из последних сил старающейся дойти до человеческого жилья.
В последние дни Софья ходит на пригорок ежедневно. Матушка Мария Яковлевна тяжело вздыхает ей вслед, – "Зачастила!.." – как будто знает причину поведения дочери, но никому ничего не говорит. Софью угнетает свое состояние. Она догадывается, о чем думает мама, но пока что боится поговорить с ней.
К назначенному часу Софья старается справиться с возложенной работой, бежит по своей тропке, боясь опоздать. Несколько часов бесполезного ожидания, до вечерней молитвы, опять несут тоску и грусть, в которой бьется яркий лучик надежды: может, завтра…
Год назад, ранней весной, в марте, Мария Яковлевна отправила Софью за рябиной:
– Сходи, дочка, поищи мерзлых ягод… может, где есть, птицы не поклевали… десны болят… надо бы отвар испить.
Девушку не надо долго упрашивать, встала на широкие, камусные лыжи отца, пошла потихонечку вдоль озера. Софья знала, что сейчас рябину можно найти в лучшем случае на старой гари, за озером, вверх по реке.
Идти пришлось долго. Высокое, ласковое, весеннее солнце подогрело воздух. На лыжи стал налипать снег. Софье приходилось часто останавливаться, чтобы сбить палкой налипшие куски мокрого, зимнего покрывала. До старой гари девушка шла долго, еще дольше искала остатки рябины и только лишь под вечер, когда солнце упало за плоский перевал, уставшая и голодная Софья вышла назад, на свою лыжню.
Думая о чем-то своем, негромко разговаривая с собой, считая, что здесь она одна, девушка едва не лишилась чувств, когда вдруг услышала рядом грубый, мужской голос:
– Здравствуй живешь! А я думаю, кто это тут по гари стук да стук?!
Софья так и стояла, испуганная, с приоткрытым ртом, выронив на снег гроздья рябины, забыв закрыть платком от человека изуродованную половину лица. Он неторопливо поднялся с нарт, шагнул вперед, наклонился, поднял алые гроздья ягод, подал ей. Она спонтанно взяла их, но так и осталась стоять, плохо соображая, кто перед ней. Он улыбнулся, над короткой бородой образовалась добрая, приветливая улыбка, и это приободрило ее. Она упокоилась, собралась с силами и тут вдруг вспомнила про свое лицо, хотела закрыть его, но он остановил ее:
– Не надо, не закрывай… нежли я не видел?.. Что есть, то есть… Лучше вон помоги нарты до заимки дотащить!
Наконец убедившись, что перед ней хороший человек, а не бродяга, Софья засуетилась, не зная, что делать, схватила лямку, перекинула через плечо, потянула, но он остановил ее:
– Так дело не пойдет! Лучше давай я потяну, а ты сзади стягом помогай. Рябину-то, вон, на нарты положи…
Она сделала так, как он просил: зашла сзади, уперлась телом в палку, стала толкать тяжелые нарты. Он потянул – дело пошло! Нарты поехали.
Через некоторое расстояние он остановился, дал ей передохнуть:
– Не торопись, тут уж недалеко осталось! А я вот третий день, как волок тащу… зверя добыл, рыба да соболя, – объясняя ситуацию, рассказывал охотник. – А сегодня вот, в квашню попал: солнце снег подогрело, идти нет мочи. Хотел встать на день, да, думаю, до заимки дойду-таки… – и уже ей: – А ты сильная! Смотри, как вдвоем быстро дело получается!
Прошли еще немного. Вот уже дым чувствуется, но остановились, так он захотел.
– А ведь я тебя знаю, – вдруг сказал он, посмотрев на нее. – Ты Софья Погорельцева, дочь Фомы!
– То что я меченая, это не значит, что ты должен меня знать, – наконец-то за все время ответила девушка и, нахмурившись, прикрыла лицо платком.
– Что ты?.. Я не то хотел сказать… при чем здесь твое состояние? Главное в человеке – душа и сердце! В них вся красота! Вот ты согласилась мне помочь, значит, есть в твоем сердце доброта и отзывчивость. Другая, может, убежала, бросила… а ты, нет, вот со мной мучаешься…
Первый раз за все время общения Софья посмотрела на него удивленно: слова какие говорит, непонятные…
Взяли разом, протащили нарты еще. Вон уже дом видно, собаки навстречу бегут. Софья подала голос, Ингур и Айба узнали, закрутились рядом, стали чихать, потом побежали назад.
– А ты и впрямь хорошая, смотри, как тебя собаки любят! – сказал он. – Не каждая собака у ног хозяина от радости чихает!..
У Софьи от волнения сердце бьется: никто из мужчин такие слова не говорил раньше. Почему дыхание рвется?!
Еще прошли немного, можно за один рывок нарты к дому подтащить, но он остановился почему-то опять:
– Давай передохнем немного, сил нет, садись, посидим!..
Он сел на передок нартов, она боком, с краешку, сзади. Она косо смотрит на него, что еще скажет. Он задержал свой взгляд на ее целой половинке лица дольше обычного, наконец-то наклонил голову:
– А ты привлекательная!
– Да уж! – с недоверием пыхнула она. – Особенно вторая сторона лица.
– Не унижай себя. Если о тебе говорят хорошо, не отказывайся от этих слов.
– Ты врешь все, – обиделась она и отвернулась.
– Тебе часто врали?!
– Нет, мне не врали, а говорили, что я уродина.
– А ты не слушай никого: скажи себе, что я красивая, и все увидят твою красоту!
– Как же, увидят…
– Постарайся!
На крыльцо дома вышел Фома Лукич, крикнул издали:
– Эй, кто там? Нашей веры или чужой?
– Хозяин! Пустишь ночевать православного? – вставая на голос, отозвался охотник. – Я тут не один, Фома Лукич, дочь твоя рядом, помогает нарты везти.
– Что-то не могу признать, кто таков будешь?
– Гришка я, Соболев! Знаешь ли такого?
– Знать не знаю, но слыхать слышал, – удовлетворенный ответом, ответил Фома и приказал, – ночевать вон в захожей хате будешь! Дрова там, лучины на столе, печь истопишь, нары разложишь, – и уже дочери. – Софья! Домой шагай, вечерню служить! – и ушел в дом.
Девушка послушно встала, склонила голову, хотела идти. Он взял ее за запястье, приостановил на мгновение:
– Спасибо тебе! Меня Гришкой зовут…
– Я уже поняла, – улыбнулась Софья уголками губ, высвободила руку и быстро ушла к себе.
С того дня все началось. Возвращаясь домой, Григорий теперь обязательно заходил на Погорельцевскую заимку, ночевал в захожей избе, благодарил хозяев, уходил так же внезапно, как и появлялся. Лука Власович и Фома Лукич в его визитах ничего странного не видели: мало ли людей ходит по тайге? Отказывать в приюте – грех! А только однажды кто-то заметил, что охотник неспроста к ним заходит. Пригляделись, и правда, Гришка-то внимание Софье оказывает! Старый Фома Лукич встретил подозрение в штыки: "А ну, как девку испортит?" Фома оказался умнее отца: "Будя уж… насиделась. Может, внуком обрадует…" Мария Яковлевна, завидев Гришку, в напряжении качала головой: "Ах, девка, мужик-то хороший! Кабы у вас сладилось хоть на ночку, я бы ему только спасибо сказала!"
Однако Гришка не спешил. Редкие визиты, раз в два-три месяца, не приносили конечного результата. Все было как в первый раз: разговоры, шутки, не более. Казалось, Гришка чего-то ждет или присматривается к девушке. А между тем в сердце Софьи загорелся костер.
Появится Гришка у Погорельцевых, спросит разрешения на ночлег, займет свое место, вечером выйдет перед домом, поговорить с хозяевами, начинает разговоры вести, где был, да что видел. Рассказчик из Гришки хороший, слушать не переслушать. В запаснике Гришкиной памяти много случаев, что в тайге творится. Он может смешно описать медведя, который с пнем боролся. Тут же, прыгая, по поляне, вспомнит оленя, который боится тени от тучи. Другой раз просмеет жадного таймешенка, который прыгнул из воды за трясогузкой, но не рассчитал силы и выскочил на песчаный берег. Вытянув шею, ни дать ни взять правда, изобразит глухаря на току, как тот попал лапой между сучков, не может высвободиться, а вокруг – восемь капалух.
Все свои истории Гришка преподносит со свойственным его разговору юмором. Старый Лука Власович смеется до слез: артист, да и только! Фома тоже не держится, пыхтит от удовольствия в бороду. Маркел всегда с Гришкой рядом, впитывает разговоры как мох дождевую воду: "Как так? Столько интересного вокруг! А у меня ничего не происходит…" Гришка пожимает плечами, бодрит юношу: "У тебя все еще впереди! Смотри внимательно – и увидишь!"