Я вспомнила, как Леночка Вздорова бегала вместе с Ильей к бабке, как она старалась затащить к бабке меня, и в первый раз задумалась. Илья довольно суеверный человек, меня он, наверное, в то время сильно ненавидел, ведь я мешала его отношениям с Леночкой. Может, они что-то сделали, и теперь мне не везет?
Сама мысль была бредовой, однако состояние мое было таково, что я хваталась за соломинку. Большинство женщин обязательно знает адрес такой бабки, поэтому далеко ходить не надо было. Я расспросила сменщицу и отправилась по указанному адресу.
В двух словах я объяснила толстой, опрятной старушке, что меня не устраивает в жизни. Она покивала головой, провела меня на кухню, усадила на табурет, растопила воск и вылила его в воду над моей головой. После этого она посмотрела на образовавшийся узор и вдруг в голос завыла.
– Ой, да что же это они с тобой сделали! Ой, да до смертушки тебе осталося всего ничего! Да девять хомутов на тебя навешано! Да бедное ты мое дитятко!
Я с удивлением смотрела на бабку, соображая, подготовлен этот спектакль заранее или это экспромт. Впрочем, бабка быстро успокоилась.
– Ничего, все еще наверстаешь, снять это сложно, но я смогу.
Она попрыскала на меня водичкой, зажгла свечи, побормотала, крестя меня ими. Я с интересом наблюдала. Надо сказать, что я всегда относилась к этому скептически.
– Вы знаете, у меня еще одна неприятность, – промямлила я, следя взглядом за бабкиными быстрыми руками. – Меня достает хозяин ларька, в котором я работаю… Говорят, седина в бороду, бес в ребро.
Бабкины руки на мгновение замерли.
– Еще бы не доставать, – сказала она, – вон глаза-то какие… – потом вдруг наклонилась ко мне и, обдавая затхлой влажностью дыхания, зашептала. – А ты, кисонька, не теряйся, чего там. Старый конь борозды не испортит! Оно, может, и к лучшему.
Я отстранилась. Мне вдруг стало смешно. Неужели, Лиана, ты в самом деле решила, что эта старая неграмотная женщина поможет? Еще раз спрашиваю, где твои мозги? А?
Я встала, расплатилась и ушла. Я не стала пить водичку из подозрительных пластиковых бутылок, которые мне всучил колченогий бабушкин сын, я вылила ее в раковину и решила навсегда забыть о существовании таких бабок. Нечего по ним шляться и деньги тратить. Их и так мало.
Из ларька я уволилась.
Буквально через месяц в нем порезали молодую женщину. Кажется, это сделал ее знакомый, заглянувший к ней посидеть, поговорить. Он нанес ей двадцать ножевых ранений, забрал три бутылки водки, блок сигарет и ушел.
Пострадавшая нажала на тревожную кнопку, но охрана приехала только спустя десять минут. Посмотрели, вызвали "скорую". Она лежала на полу, и ей было очень холодно. Они ходили по ларьку, переступая через нее, и ни движения не сделали, чтобы ей помочь. Им за это не платили.
Спустя два месяца после преступления подонок все еще не был пойман, хотя в милиции знали и его имя, и где он живет.
Глава двадцать первая
Не сдавайся!
– Лиана, я тебя очень прошу больше в ларьках не работать, – сказала мама. – Мне не нравится эта работа.
– Угу, – я кивнула, потому что полностью была с ней согласна.
Совсем иначе отреагировал на мое новое увольнение отец.
– И чем ты теперь будешь заниматься? Деньги где возьмешь? На что жить будешь?
Сидя на кухне, я завела разговор о том, что он постоянно раньше пугал меня будущим, запугивал самостоятельностью, приговаривая при этом:
– Хлебнешь еще самостоятельности этой, узнаешь почем фунт лиха, обратно прибежишь к маме с папой, да поздно будет!
Я спросила, что он всегда подразумевал под этими словами? Отец удивленно посмотрел на меня.
– Как что? А разве ты досыта не нахлебалась? Дальше идти некуда, мужа нет, работы – тоже. Вот тебе и вся твоя самостоятельность!
Настало время удивиться мне. Если все, что со мной произошло – это именно то, чем меня стращали всю жизнь, то чего, собственно говоря, бояться? Хуже не будет! Верно? Верно!
Я стала писать вторую часть моего "многострадального" романа.
– Лиана, так жить нельзя! – буквально через месяц стала уговаривать меня мама.
– Почему?
– Нельзя не спать по ночам – это вредно для здоровья, нельзя по восемнадцать часов сидеть за пишущей машинкой – это портит зрение, а его у тебя и так нет. Нельзя ни с кем не общаться, никуда не ходить и никуда не стремиться. Тебе нужно бросить курить и устроится на работу.
– Почему же я никуда не стремлюсь, я стремлюсь… – я кивнула на кипу бумаги, рассыпанную по софе и по полу. – Что касается работы, то куда мне идти? Подскажи…
Мама с отчаянием посмотрела на меня и ушла. Я никогда не могла разговаривать с ней нормальным тоном, потому что всегда получалась, что она права, а я – нет. То есть я внутри ощущала уверенность, что я права, но доказывать эту правоту было то же самое, что медленно погружаться в трясину.
Разговор становился бессмысленным, мы переходили на повышенные тона и разбегались по комнатам. Вскоре мама перестала заговаривать о работе – наверное, поняла, что мне и в самом деле могут предложить только работу в ларьке. Ларька она боялась, хотя не знала и сотой части моих приключений.
Когда я думала, что все, что могло произойти, со мной уже произошло, я ошибалась.
Я заболела. Ночью я проснулась от дикой боли в животе. Голова кружилась. Я едва успела добраться до туалета, как меня вывернуло наизнанку. Я вернулась на софу и стала ждать, когда боль утихнет, но она не утихала. Я подумала, что мне конец. Я позвала маму, но та только вздохнула, глядя на меня.
– Надо ждать утра…
Отец оказался оперативнее, сбегал в переговорный пункт на углу, вызвал "скорую".
Врач первым делом спросила, есть ли у меня полис. Полиса не было. Она сосредоточенно помяла мне живот и решила увезти в больницу, хотя никак не могла понять, что со мной.
Следующие полтора часа меня возили из больницы в больницу на "УАЗике". Я лежала прямо на носилках, покрытых клеенкой с кровавыми разводами, и мне было холодно. От боли я даже не могла соображать, куда мы едем.
Наконец, доктор решила, что у меня что-то с почками, и меня повезли через весь город в больницу "скорой помощи". Полчаса мне пришлось ждать врача в холодном коридоре с бетонным полом.
Сидеть я не могла, я то вставала, то садилась, вертелась на месте, сползала с кушетки вниз. Наконец устроилась. Оказалось, когда сидишь на корточках, боль немного тише. На стенах коридора были развешаны плакаты о том, что без полисов в больницу не принимают. Мать нашаривала в кармане последние двести тысяч, которые они насобирали с отцом на всякий случай и беспокойно посматривала на меня.
Но меня положили в больницу и без полиса – анализ крови был хуже некуда. Оказалось, у меня камни в почках. Меня продержали почти двадцать дней и выписали. Все это время мне лишь ставили баралгин, когда становилось невмоготу от боли. Приступы постоянно повторялись. Очередной произошел сразу после выписки.
"Скорая" помощь приехала и снова отвезла меня в больницу, мне вкололи обезболивающее и отправили на все четыре стороны. От обезболивающего мне стало плохо, начало рвать, боль раздирала изнутри.
Я стояла у больницы, держалась за деревце, желудок периодически содрогался в спазмах. Я даже не могла уехать домой – как сядешь в трамвай, если тебя рвет через каждые пять минут? Я пожалела, что согласилась приехать сюда. Умирать лучше дома.
Врач в приемном покое посоветовал мне обратиться к участковому… Участковый принимал только с девяти утра, а меня привезли в пять. Я сообразила, что до Аленки недалеко, можно дойти пешком. Доплелась до ее дома, позвонила. Объяснила, что к чему, и почти без чувств повалилась на диван.
Так отныне и повелось. Раз или два в неделю почти по расписанию у меня начинался приступ. Начинался он в шесть часов вечера, и апогей боли, то есть время, когда я уже не могла лежать, не могла стоять и начинала тихо выть, приходился на три часа ночи. Отец вызывал "скорую". Медсестра "скорой" вкалывала мне баралгин внутривенно, отчего мое лицо становилось похожим на бумагу, и я бежала до туалета: от "баралгина" у меня открывалась рвота, которая продолжалась до обеда следующего дня.
От госпитализации я отказывалась, зная, что меня могут не принять. Потом меня отпускало, и я спала часов десять. В эти дни я поняла, что умереть под ножом или от пули гораздо легче, чем пережить и вынести болезнь. Что смерть пахнет не порохом и алкоголем, а блевотиной, болью и медикаментами. И что стариков нужно уважать не потому, что они такие умные и мудрые (иногда это и не так), а потому, что несмотря на все перипетии жизни, они сумели дожить до своего возраста. Их никто не застрелил, и не сгубила болезнь.
На то, чтобы сделать операцию или раздробить камни ультразвуком, у меня не было денег, потому что не было работы. На работу теперь было невозможно устроиться из-за приступов. Я даже представить себе не могла, что будет, если такой приступ случится в ларьке, особенно если нет напарника.
Чтобы оплатить визиты к врачу, мне пришлось продать обручальные кольца, единственную ценность, которая у меня оставалась. Иногда приходили мысли о том, чтобы все разом закончить. Удерживало одно: я представляла, сколько людей этому обрадуются.
Шиш! Я выживу!
Если бы я знала в то время, что от этого умирают, я бы не надеялась на выздоровление с таким оптимизмом, но я этого, слава Богу, не знала.
Иногда мама гладила меня по голове и говорила то же самое, что я думала:
– Ничего, Лиана, ничего… Мы живучие.
Столько беспокойства мне доставлял один камешек, величиной в пять миллиметров.
– И откуда такая напасть? – не могла понять мама. – Ни у кого в семье почки не болели…