Она уже злилась, потому что ей было невыносимо тревожно. Прошло часа три, наверное, как она приехала сюда… было ведь уже пять… значит, сейчас около девяти, надо позвонить домой и что-то наврать - но как раз звонить от него домой она почему-то не могла, да и не была уверена, что сможет врать достаточно беспечно. Ладно, по дороге чего-нибудь изобретем. Самое противное, что сейчас надо ехать домой. Ему-то хорошо, он останется здесь, а ей переться через всю Москву с пересадкой на кольце, - требовалось страшное усилие, чтобы встать, отклеиться от него, одеться (всегда терпеть не могла одеваться, со школы, с треклятых зимних пробуждений, при воспоминании о которых и теперь неудержимо накатывал озноб и нервная зевота), и она уже сердилась на него за то, что он останется здесь, в своем раю, а она из него уйдет и весь вечер вынуждена будет притворяться.
- Я тебя отвезу.
- Лежи.
- Нет, что ты… - Он уже встал и натягивал джинсы.
- Я тебя серьезно прошу, останься тут! Не хватало мне еще в дороге мучаться, а потом в подъезде переключаться… Я пока буду ехать, как раз от тебя отойду.
- Слушай, мне так не нравится. Ты будешь ехать, я буду тут представлять, как ты едешь, и сходить с ума.
- Ну представлял же ты раньше, как я еду…
- Дура, то ведь раньше! А теперь совсем другое. Теперь я чувствую все, как ты. У вас что, не так?
- Нет, у нас не так. У нас если бы было так, то половина населения чувствовала бы одинаково, потому что все со всеми.
- Почему, это же потом проходит. Это только пока любовь, а потом ж-жах - и все. И не чувствуешь. Как лампочку выкрутили. Это значит, прошло.
- Господи, ну хоть сейчас не выдумывай. Ты представляешь, до чего мне хреново?
- Очень представляю, я потому и говорю - поехали…
- Нет, Игорь. Нет. Ну пожалуйста, сделай ты раз в жизни, как я говорю, - она сама не заметила, как употребила любимое выражение нашего мужа: он всегда это говорил, настаивая на чем-то. Надо было еще зайти в сортир, привести себя в порядок, элементарно накраситься, - ей все это было тяжело, потому что она уже рвалась из его квартиры, вся уже была не здесь, оставаться - значило длить и длить тоску.
- Ты завтра позвонишь? - спросил он, когда она, не стесняясь его, быстро мазалась перед единственным зеркалом, в ванной.
- Позвоню, естественно, куда же я денусь. Мы, земные женщины, страшно привязчивы.
- А я боюсь, что ты теперь пропадешь и больше не появишься. Вы, земные женщины, ужасно роковые.
- Игорь! - Она закрыла косметичку и влезла в пальто, которое он и не подумал ей подать, так и стоял столбом, загораживая вход в комнату. - Я тебе клянусь всем святым, что никогда тебя не покину по доброй воле. Вот честно. Вы все, инопланетяне, ужасные дураки. Вы думаете, что женщина может злиться только на вас. Пойми ты, я с ума схожу, будь моя воля - я бы вообще никогда не ушла отсюда. Здесь все совершенно как мне надо. Я не на тебя сержусь, ты понял?
- Понял, понял. Но ты правда позвонишь?
- Ты сам можешь позвонить совершенно спокойно…
- Я сам теперь боюсь.
- Ну и правильно. А то наши земные мужчины после этого думают, что уже все можно, - она быстро поцеловала его в щеку.
- А кровать будет тобой пахнуть.
- Ну вот видишь, моя радость. Считай, что я частично тут.
- У тебя есть на такси?
- Не хватало еще деньги с тебя брать за сеанс.
- Ну давай, - он повозился с замками и открыл дверь. Изгнание из рая совершилось, причем вполне добровольно. Внизу собачник уже выгуливал эрделя, Господи, ведь в самом деле четверть десятого! В метро попался вагон, в котором ехали одни монстры: так бывает, причем именно тогда, когда мы особенно уязвимы. Особенно ужасна была пара уродов, с узкими, вытянутыми черепами, с фанатичными черными глазами, оба в рубище, в пропыленных тряпках цвета советских тренировочных штанов, она еще застала такие. Оба мрачно смотрели вперед, крепко держась за руки, - вероятно, брат и сестра, жертвы пьяного зачатия; ну правильно, что ж - уроды должны держаться вместе, крепче хвататься друг за друга, откуда нам взять другую опору? На ВДНХ вошли отец с дочерью, ей лет двадцать, ему под пятьдесят, он толстый, и она толстая, бородавчатая, в мужских ботинках, вся в него, несчастная, деться некуда, всем некуда деться. Достали книжки, у него первый том Марининой, у нее второй. На проспекте Мира почему-то была закрыта пересадка - она не сумела перейти на кольцо, пришлось ехать до Октябрьской, в вагоне никто даже не зароптал - несчастные, приплюснутые люди, кол им на голове теши - слова не скажут, все так и надо. Доехала до Профсоюзной, схватила такси, грузин попался молчаливый, печальный и с виду даже рыцарственный - знала она эту рыцарственность, сплошной винно-шашлычный перегар под ветшающей оболочкой национального колорита, - и все время, пока они ехали мимо темных тополей улицы Вавилова, мимо спешно разбираемого Черемушкинского рынка, оголенный остов которого жалобно торчал слева, - она спрашивала себя: и что теперь будет, и как теперь будем жить?
- И как теперь будэм жыть? - обреченно спросил грузин.
Она уставилась на него с внезапной благодарностью: нет, все-таки в них что-то есть, какая-то восточная чуткость.
- Попробуем как-нибудь, - Катька попробовала улыбнуться и даже подмигнула. - Не такое бывало, в конце концов…
- Нэт, такого еще не бывало.
Прямо мысли читает, ужаснулась она.
Только тут Катька осмелилась включить мобильник: Сереженька, вероятно, уже обзвонился. Сообщений от него не было. Она позвонила домой - как-то самортизировать неизбежный скандал, невинным голосом объяснить, что задержалась, но обнаружила, что кончились деньги; вот так всегда, в самый неподходящий момент.
- Связь у многих нэ работаэт, - сказал грузин.
- Да, черт-те что творится… У вас тоже что-то случилось?
- Нэт, - грустно улыбнулся он, - ничего сверх абычного. Все, что у всэх.
- Ну, если у всех, то как-нибудь.
- Как-нибудь, как-нибудь… Вы не с Востока сама?
Из-за черных волос и некоторой смуглости, особенно заметной в сумерках, ее, случалось, принимали за гречанку или турчанку, - курносый российский нос, конечно, путал карты.
- Нет, нет. Я из Брянска вообще.
- А… Ну, сейчас время такое, что не смотрят. Могут и из Брянска…
- Что могут?
- Все могут, - мрачно сказал он. Видимо, у него был тяжелый опыт отношений с милицией.
Лифт не работал, Катька взлетела на свой пятый, некоторое время переводила дыхание перед дверью, искала внутренний выключатель - действительно, вот бы кнопка, Ури, Ури, где у него кнопка! - наконец решилась и открыла дверь. Кто бы думал, что на нас так подействует первая измена; что значит пять лет добропорядочности. Наш муж, наш Котенька, как называли мы его в хорошую минуту, наш Сереженька сидел перед телевизором и мрачно смотрел российский боевик: менты с овчарками, руины торгового центра в Сокольниках, штук двадцать машин "Скорой помощи".
- Котя! - крикнула Катька с преувеличенной бодростью. - Кот, ты не представляешь, какая красота! Я так нагулялась… прямо как в детстве…
- Я тут с ума схожу, - произнес наш муж мрачно, не поворачивая головы. - Ты хоть позвонить могла?
- Кот, честно, деньги кончились, а карты там нигде не купишь… Ну что такое, в конце концов, всего десять…
Тут только она взглянула на любимые настенные часы и поняла, что идет не боевик - показывали десятичасовые новости; с тех пор, как сцены насилия с семи утра до десяти вечера были запрещены, - имело смысл смотреть только десятичасовые, потому что во всех остальных выпусках ни о терактах, ни о захватах не говорили, шла сплошная молотьба и дружественные визиты. С десяти прорывало - на Первом поменьше, на России посервильнее, на НТВ поэксклюзивнее, а тарелки у них не было: за тарелку теперь полагалось платить пять тысяч в месяц, и хорошо, что рублей.
Торгового центра "Сокольники" больше не существовало. Он был отчетливо виден в разрезе, со второго этажа свисали синие тряпки - Катька, ужаснувшись, узнала форменную одежду продавцов. Внизу, перед входом в спортивный отдел, обычно торговали белорусскими велосипедами, и теперь справа от входа громоздилась груда изуродованных, восьмерками выгнутых колес.
- Воскресенье, - сказал муж. - Все с детьми пошли… Рассчитали, сволочи.
- Слушай, когда это?!
- Перед закрытием, в семь. Я звоню тебе, звоню, связь не работает… Во всем городе, говорят, проблемы с мобилами.
- Ну и кто сделал? Что хоть говорят-то?
- Что они говорят… Говорят, что тридцать человек погибли и пятьдесят ранены. Ты можешь себе представить, сколько там на самом деле?
Разборок не будет, с облегчением подумала Катька, он слишком занят другим - но тут же мысленно закатила себе оплеуху: сволочь, о чем ты думаешь?!
На самом деле до нее просто никак не могло дойти, что произошло. Теракты случались в последнее лето чаще обычного, в августе все спецслужбы встали на уши, чтобы не оправдалась примета насчет рокового месяца, - и до двадцать пятого все было тихо, но потом случился захват Маклаковской АЭС, чудом не приведший к всеобщему бенцу только потому, что не сработало взрывное устройство (сказали, естественно, что были учения, - а город подумал, шахиды идут). Убрали Патрушева, закрыли "Огонек", попавший под раздачу без всяких причин. Сентябрь прошел относительно тихо, она уже думала - очередная волна нескоро, но оказывается, это они набирались сил.
- Ответственность взял кто-нибудь?
- Говорят, какой-то псих из Турции разместил на сайте… Его проверили - вроде ничего нет. Я боюсь, теперь сеть вообще закроют к фигам…
- Ну, всю-то не закроешь.
- Ты говорила, что и рынки не закроешь.