К тому времени моя парторганизация приняла меня кандидатом в члены ВКП(б), но в автобиографии, поданной вместе с документами в университет, не счел нужным об этом упоминать, потому что не прошел еще утверждения горкома и, кроме того, думал- какой же я буду большевик, если не выдержу конкурса? Больше всего дрожал, естественно, перед экзаменом по русской литературе - поступал я на филологический, в сущности, не имея на то никаких оснований, а лишь формальное право выбрать со своим техникумовским дипломом любой вуз. Этому главному вступительному экзамену в МГУ тоже суждено было через много лет пустить начальные корни в настоящее повествование…
Принимал его небольшой подвижный человек, язвительный, придирчивый, совсем не похожий ни на добрых моих тайгинских учителей, в том числе и эвакуированных из Ленинграда, которых я свято помнил и чтил, ни на благообразных и снисходительных университетских профессоров, какими они представлялись мне в мечтах. Сдавалось, что он согласился взять на себя роль главного сита, и отсев шел быстро и безжалостно. Как ошпаренные, выскакивали в коридор хорошо одетые молодые люди, что за полчаса до того, снисходительно вещали о литературных тонкостях в кругу трясущихся девушек, со слезами на глазах выбегали и эти несчастные абитуриентки-провинциалки, с недоуменьем на лицах выходили из аудитории совсем недавно веселые медалисты и злые молчуны моих лет и постарше. По алфавиту я стоял в конце списка и когда вошел в кабинет, то увидел, что готовящихся к ответу скопилось с полдюжины и никто из них не рискует выйти к столу, за которым сидел маленький человек с нервным нетерпеливым лицом и молодая женщина - в коридоре говорили, что это аспирантка и будто бы добрая. Взял я билет, сел поодаль и понял, что пропал, - не знал как следует самого первого вопроса. Не помню уж точно, как он был сформулирован, но речь шла о революционно-демократической литературе шестидесятых годов. Говорить на эту тему я, конечно, мог, но вокруг да около, без уверенности и подробностей, потому что вопрос ставился как-то слишком уж теоретически. А тем временем вызвали к столу красивого стройного юношу с галстучком-шнурочком, и я стал слушать его ответы, потому что мне теперь было все равно. Преподаватель спрашивал как-то странно - то и дело перебивал, ставил вопросы так, что надо было думать не об ответе, а о вопросе, и по всему было видно, что ему невыразимо скучно слушать этот литературный детский лепет. Юноша скоро и тихо провалился, удалившись с таким достоинством необыкновенным, что я даже позавидовал ему. Снова никто не решался идти к столу, и тогда я - будь что будет! - по-школьному поднял руку и поднялся сам.
- Без подготовки? - пронзительно спросил экзаменатор, с прищуром разглядывая худого сутулого очкарика в железнодорожном кителе. - Пожалуйста!
Он взглянул в мой билет, отодвинул его в сторонку, сухо заметил, что эти вопросы я, возможно, знаю, бывает, и для начала предложил перечислить шестидесятников, каких я прочел. Среди других я неожиданно для себя назвал Ивана Кущевского и тут же горько пожалел об этом.
- Кущевского?! - удивился экзаменатор, - Что же именно вы его прочли?
- А у него только один роман "Николай Негорев, или Благополучный россиянин".
- Ну, положим, у него есть кое-что еще, - услышал я холодный голос. - Хотя роман, верно вы заметили, один. Что же вы запомнили из этого романа?
А я ничегошеньки не помнил! Проглотил книгу подростком, дело было еще на родине, в Сибири, и роман этого прочно забытого русского писателя попал мне под руку, наверно, единственно потому, что был напечатан до войны в каком-то местном издательстве. И тут меня выручила одна странная особенность моей памяти - я могу не запомнить многих героев, канвы произведения, не знать его значения в ряду других и тому подобного, но какие-то важные, переломные, критические ситуации способен представить как въяве, а характерные главные слова и целые диалоги способен могу помнить десятилетиями.
В необъятной русской литературе живет множество бессмертных строк, пронзающих мозг и сердце; у меня они одни, у тебя другие, у кого-то третьего врубились в память заветные слова, совсем не похожие на наши с тобою, и это прекрасно, что каждый находит в океане чувств и мыслей, завещанных русскими писателями прошлого, свое, созвучное лишь своему душевному ладу. Признаюсь, что на меня избранные такие слова всегда производили необъяснимое действие, почти физическое, - вначале ощущаю какой-то жутковатый холодок на спине, потом почему-то жар в груди, першенье в горле, и ладно, если все это не кончается слезой, которую чем крепче держишь, тем она жиже и текучей.
Давным-давно, например, прочел я сочинения протопопа Аввакума. Меня поразил тогда беспощадный и страстный язык этого замечательного русского публициста, но из всего "Жития", переполненного описаниями неимоверных страданий автора, зримо вижу один только эпизод. Вот бредет Аввакум с измученным своим семейством по ледовой сибирской дороге. Супруга его, обессилев, падает и встать не может. Он подходит, а она спрашивает: долго ли, протопоп, будут муки сии? "Марковна, до самыя до смерти!" Она же, вздохня, отвещала: "добро, Петрович, ино еще побредем"…
И, кроме того, меня всегда удивляли встреченные люди, что читали книги, но каким-то образом пропускали мимо себя автора, не интересовались им и даже не запоминали его фамилии. А мне часто об авторе было читать увлекательней, чем книгу его…
- Так что же вы запомнили из этого романа?
Мне вдруг ясно представился один эпизод, повествования Ивана Кущевского - дуэль между двумя его героями. Один из них, барон Шрам, негодяй и ничтожество, раненный легко и неопасно, мерзко скулит, а народоволец Оверин, присутствовавший при сем в качестве секунданта, берет из чемоданчика врача хирургический ланцет, с рассеянным видом, как доску, протыкает себе насквозь ладонь и спрашивает, кому больней. Еще запомнилось, что в тюрьме, куда попадают эти герои, мужики сразу их раскусили, назвав святого фанатика Оверина удивительно хорошо и точно: дитя думчивое .
- Как? - приглядываясь, спросил преподаватель и тут же быстро отменил свой переспрос. - А что вы можете сказать об авторе?
- Иван Кущевский родом из Сибири, - начал я, припоминая предисловие к роману. - Учился в Томской гимназии. Приехал без средств в Петербург поступать в университет, не попал, работал - где ни попадя, голодал, часто болел, роман свой в больнице написал и вскоре умер, еще совсем молодым. В больнице его, кажется, навестил Некрасов…..
Экзаменатор вопросительно смотрел на меня, и я, помолчав, потерянно добавил:
- Страдал запоем…
- Да-а-а, - задумчиво протянул человек, в руках которого была моя судьба, - Страдал запоем и страдал запоем…
Он тоскливо смотрел в окно, потому что я ему стал совсем неинтересен. Обратился, к соседке:
- У вас будут вопросы? Аспирантка ласково заговорила:
- Вот вы держите экзамен на отделение журналистики. Что можете сказать о Пушкине-журналисте?
- Редактировал "Литературную газету" до Дельвига, основал журнал "Современник", - начал я, не зная хорошо, что сказать дальше.
- Вы читали "Путешествие в Арзрум?" - ласково спросила она, явно желая меня выручить.
- А я всего Пушкина прочел.
- Так ли уж всего? - усомнился преподаватель.
- Клевал, клевал по зернышку, а потом взял полное собрание сочинений - и подряд!
- И письма? И переписку о дуэли?
- Да, - сказал я. - Геккерн пишет, потом д'Аршиак… И незаконченные вещи прочел…
- Гм, - загадочно произнес экзаменатор. - Ну, хорошо, а что вы запомнили, например, из "Путешествия в Арзрум"?
- "Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались на крутую дорогу. Несколько грузин сопровождали арбу. "Откуда вы?" - спросил я их. - "Из Тегерана". - "Что вы везете?" - "Грибоеда"…
Последнее слово было выделено самим Пушкиным.
Голос у меня непроизвольно осекся, потому что внезапный озноб и жар сделали свое дело.
- Ну, и дальше запомнилось, - с трудом сладил я с собою. - Только не дословно… Мечтаю побывать на этом месте.
- Зачем? - услышал я чужой голос.
- Ну, так, постоять… И, кроме того, у Пушкина там, кажется, ошибка.
- Какая же? - услышал я ликующий голос.
- Он переехал через реку и, значит, должен бы подниматься в гору, а повозка с телом Грибоедова спускаться к реке.
- Фактических ошибок у Пушкина нет, - заметил экзаменатор как-то неуверенно.
- Может быть, мост через горную реку висел над глубоким ущельем? - сказал я. - И меня в русской литературе интересует…
- Что вас интересует в русской литературе? - перебил тот же пронзительный голос.
- Все! - разозлился я.
- Гм. А кого вы считаете в ней первейшим публицистом?
Вопрос был поставлен так, что я не знал, кого назвать.
Ну, хотя бы несколько имен! - решила помочь мне аспирантка.
- Имени его не знаю, - вдруг решился я, - но мечтаю когда-нибудь докопаться.
- Кого вы имеете в виду? - оживился преподаватель.
- Автора "Слова о полку Игореве".
Тут он вдруг закрыл лицо маленькими сухими ладошками, начал подрагивать всем телом, издавая странные сдавленные звуки, что-то среднее между "пых" и "дых" - совсем человек зашелся в смехе, а мне было хоть плачь.
- Извините, - сказал наконец он, вытирая платочком слезы. - До вас все называли Эренбурга…
А насчет автора "Слова" - никто никогда до этого не докопается! И что же вы помните из поэмы?
- Даже наизусть кое-что, - храбро ответил я.
- Начинайте, - усмехнулся он.
- "Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы трудных повестий о полку Игореве.
Игоря Святославлича? Начати же ся…".