Однажды - уже привыкнув к шуму и опасности - я спокойно читал старую газету, как вдруг мне захотелось выйти в туалет. Оттуда я услышал звон разбитого стекла и, вернувшись в комнату, увидел на диване, на том месте, где совсем недавно сидел, приличный осколок снаряда. Я решил обеспечить себе на дальнейшее надлежащую безопасность, чтобы подобное не повторилось. Нужно было заставить сражающихся поверить в то, что мое жилище - из числа пустующих. Я прислонил к окнам толстые матрасы и подушки, как следует закупорился. В квартиру теперь не проникал ни один луч света.
Затем я перебрался в дальнюю комнату, окно которой выходило во двор. С той стороны никакого шума не доносилось. Света было достаточно, ведь я жил на четвертом этаже, да к тому же на южной стороне, так что даже солнце было видно. Луч, лучи солнца. Маленьких детей отвезли в деревню или в пансионаты в центре города. Родители уехали вместе с ними. Дети старше двенадцати лет были вовлечены в борьбу, рассказала мне, консьержка, показывая в подтверждение своих слов газету повстанцев, найденную у входа в наш дом. Эти дети составили особое военное формирование или что-то в этом роде - "когорту парижских гаврошей", другие, с противоборствующей стороны, - "легион новых Бара". Была еще и третья группировка - "бойскауты пригорода". Этим вменялось в обязанность подбирать раненых из обоих лагерей, красть цыплят и другие съестные припасы. Та часть внутреннего двора, которую я мог разглядеть с высоты четвертого этажа, была заполнена кучей отходов. Куча эта была уже такая огромная, а главное, давняя, что на ней, словно на пригорке, росла трава и даже тянулись к солнцу какие-то цветущие кустики, а то и деревца. Я мог, следовательно, бросать туда свои отбросы, и они со временем превращались в зеленую траву и цветы. Мешки с продуктами и бутылки, которые выстроились по всей длине коридора, я придвинул к самым стенам, чтобы по образовавшейся дорожке, могла пройти консьержка - моя последняя связь с миром пороха и огня, окружавшим меня со всех сторон.
Я поставил свою кровать в дальней комнате. Это был оазис, маленькая Швейцария. Может быть, я нескоро отсюда выйду. Какой покой был в этой комнатке! Как приятно было сознавать, что за этими немыми окнами никого нет. Я знал, что здесь я буду чувствовать себя хорошо, что у меня будет время и помечтать, и выпить спиртного столько, сколько захочу.
Шло время. Проходили месяцы. Может быть, годы. Консьержка время от времени приносила мне газеты с картинками, на которых были изображены повстанцы - с карабинами, бородами, колпаками или без бород и колпаков. Это уже вошло в историю. На одной из картинок можно было увидеть героическую смерть Бара, который падал, сраженный штыком. На другой был нарисован Гаврош, воздевший - прежде чем рухнуть на землю - руки к небу. А злые люди продолжали стрелять в него. Одеты они были в зеленую униформу.
Однажды консьержка рассказала мне, что дома на улице в конце концов все-таки взорвали. Так вот почему я чувствовал на днях, какие-то толчки, похожие на подземные. Я напряженно вслушивался, но никакие отзвуки, кроме далекой стрельбы, до меня не доносились.
- Теперь, - сказала консьержка, - все сосредоточилось только на большой площади.
Но даже и оттуда шум доносился сейчас слабее. Между перестрелками или во время затишья люди ходили на скачки. Я спросил, что стало с моим рестораном.
- Его больше нет, мсье, - ответила консьержка, - от всех этих домов ничего не осталось.
Наш дом и еще два или три здания рядом с ним составляли маленький островок сохранившейся застройки. Народу на нашей улице почти не осталось. Седой русский, дама с собачкой - вот и все, остальные уже мертвы. Не все отошли в мир иной в результате гражданской войны - были и такие, что умерли от старости, от инфаркта, от других болезней.
- Но все восстановят. У людей будет работа. Вы знаете, сколько стоит теперь квадратный метр земли на нашей улице?
Консьержка вскоре также умерла. Ее сменила дочь. Я заметил это лишь спустя некоторое время. Мне приносили продукты. Забирали пустые банки из-под консервов. Меня редко беспокоили, а вскоре и вовсе перестали.
В моей комнате было светло. Много света. Я заставлял себя ежедневно ходить в ванную, приводить себя в порядок, бриться. Когда небо было затянуто тучами, я не брился. Потом я возвращался по узкому проходу между штабелями напитков и продуктов. Застилал кровать, подметал. Открывал дверь комнаты, чтобы выставить в коридор грязное белье и взять чистое. Все это отнимало у меня не так уж мало времени и достаточно меня утомляло, зато после этого я мог позволить себе вытянуться на кровати, с которой видел потолок и небо. Я жил ожиданием не знаю чего. Но ожиданием живым, волнующим. Когда легкие облака рассеивались, растворялись в голубом небе, я пробовал что-то понять, пробовал что-то читать в небе. Я уже не был так несчастен, как раньше. Может быть, с возрастом я обрел мудрость, а может, во мне уравновесились силы, которые противодействовали друг другу, будоража меня? Не хочу сказать, что я был счастлив. Так обстояли дела - вот и все. Внутри огромной всеобщей тюрьмы я обустроил по мере возможностей свою маленькую тюрьму. Оборудовал угол, в котором мог жить. Это был совсем маленький, мирок, я отдавал себе в этом отчет. Но мне этого хватало. Маленький угол на каторге, в котором я от этой каторги прятался. Каторга без работы. Тосковал ли я? Смирился ли я?! Устал - вот это несомненно. Но я мог растянуться на кровати, как хотел, когда хотел. Я проводил так целые часы, целые дни. Никаких усилий, никаких усилий, за исключением этого ожидания. Глядя в небо, я всегда пробовал прозреть дальше: а что там - за ним?! Существую ли я? Кто я? Я ощущал себя пребывающим между двумя бесконечностями, большой и малой. С одной стороны, я был точкой. С другой - конгломератом галактик. Во мне рождались вселенные, они расцветали, умирали, разрушались. Я вмещал в себя все галактики, вмещал миллиарды веков существования всех космических систем, миллиарды километров звездного пространства - и миллиарды существ, которых я не знал; они жили во мне, волновались, возмущались, восставали, сражались, любили себя и ненавидели. Да, все это было во мне.
Мой дом и два или три соседних дома были теперь островком, окруженным огромной стройкой. Восстанавливали разрушенное. Разрушают для того, чтобы восстанавливать. Стены не защищали от шума стройки. У меня, кстати, был своей метод. Я не затыкал себе уши, не нервничал, не раздражался. Напротив, я изо всех сил вслушивался в этот шум. Как будто это была музыка. И поэтому я не сжимался - я растягивался.
Бывали очень хорошие дни. Возможно, потому, что я жил в южном пригороде, где погода лучше, где всегда теплее, чем в северном. Однажды утром - близился полдень, - когда я смотрел на голубое небо над крышами (что делал довольно часто), я заметил, что на лазурном небосводе, из конца в конец, протянулась легкая трещина. Она светилась, и этот свет был интенсивнее обычного дневного света, был более голубым, чем небо. Я на что-то надеялся. Между тем строительные работы шли своим чередом, как будто ничего не происходило. Естественно, нужно иметь время, чтобы смотреть в небо, и к тому же внимательно. А люди не поднимали глаз. Работа, разные заботы не оставляли им для этого времени. Я созерцал эту ящерицу в небе. У меня заболели глаза, но я не отрывал взгляда. Светящийся луч света, свет в свете, постепенно исчез, не оставив следа. Но потом эта полоска вновь появилась на звездном небе и была шире, чем днем. Это было похоже на вспышку на всем протяжении горизонта. Соседние звезды бледнели, казалось, что они гаснут; однако эта черта протянулась именно от звезды, от самой маленькой звездочки, и свет, исходящий от нее, был сильнее, чем свет двух солнц. Меня снова наполнила радость. Я принял этот знак как обещание, а не как угрозу. Наступил рассвет, и когда полоска исчезла, небо показалось мне серым. Молодая консьержка принесла мне кофе в восемь часов утра. Она ничего не видела, она не имела обыкновения смотреть на небо. Ночью она спала. Днем она была слишком занята. У нее была работа. Она смотрела на небо в воскресенье. Никто в доме, ни один из строителей, среди которых у нее были друзья, которых она встречала, когда шла покупать хлеб, ни булочница - никто ей ни о чем таком не говорил. Только я. Я сказал ей, что феномен, возможно, больше не повторится, так что не стоит ждать воскресенья.
- Я не сплю с открытыми глазами, - ответила она сердито.
- Уверяю вас, я видел очень отчетливо, - настаивал я.
- А я вам толкую, что никто больше мне об этом не говорил.
Она попросила подписать чек, чтобы получить проценты с моих вкладов. И сообщила, что новые жильцы пожелали иметь лифт в подъезде и меня просят внести довольно значительную сумму, пока предварительную, для его установки. Она подчеркнула, что я часто буду пользоваться этим лифтом, когда начну хоть немного двигаться. У меня нет причин продолжать жить в изоляции. Опасности больше не существует. Иногда еще слышны какие-то взрывы - должно быть, где-то далеко рвутся бомбы. За это дорого заплачено, но в настоящее время в квартале спокойно. Революция переместилась к центру города и северному пригороду.
- Теперь их очередь, мы достаточно побесились.
Весь этот день, все последующие дни, все следующее воскресенье я, опершись локтем на подоконник, смотрел на небо над крышами в надежде вновь увидеть феномен. Многие воскресенья, многие недели. Но ничего подобного в небесах больше не происходило.
Я снова привыкал к обычной ясности дня.