Я понял, что болен. Да, это так, признался я себе, я чувствую себя плохо в своей шкуре с тех самых пор, как родился. Почему? Что не ладилось? Столько людей ведь живут - и ничего. До самого последнего времени они казались мне довольными или смирившимися. Во всяком случае, они не ставили перед собой никаких проблем. Они не боялись смерти или, вернее, не думали о том, что однажды умрут. А я все время живу с этой неотступной мыслью. После ухода моей подружки каждый раз, когда я просыпался ночью, меня охватывала тревога: холодный пот, панический страх - вдруг я умру сейчас, на рассвете. Ее уже не было рядом, некому было сказать мне: "Ну попробуй заснуть", - я помню, мне было достаточно услышать ее голос или дотронуться до нее, или она сама протягивала мне руку, и тревога рассеивалась. Может быть, и в других живет та же тревога. Иначе почему они восстают? К счастью, общество было плохим. Что бы они делали, если бы однажды общество стало хорошим? Исчезла бы причина для бунта, и тогда предмет тревоги предстал бы перед ними во всей своей обнаженности, во, всем своем ужасе. И мою тревогу не могло исцелить никакое общество. Все общества плохие, разве хоть когда-нибудь вышло что-то путное? Люди убивают друг друга в войнах и революциях. Дают себя убивать. Убивают себя в других. Или, может, пытаются убить смерть? Мной владела бесконечная грусть, невыносимая тоска. Я всегда страдал от нее, не отдавая себе в этом отчета. Это вечное "зачем?" мешало мне радоваться жизни. Это не осознаваемое "зачем?". Теперь оно стало осознанным.
Я думал обо всем этом, расхаживая по квартире, переходя из спальни в коридор, из коридора в большую комнату, вглядывался в окно - кровавые вспышки над большой площадью были видны все более отчетливо. Я уже привык к этим вспышкам, они уже не занимали меня. Удручал меня мой внутренний пейзаж. Перед моими глазами разворачивалось все мое прошлое, пейзаж скорби, пустыня без оазиса. Холодная пустыня. От одного края горизонта к другому ни одного растения, лишь выжженная земля - то пыль, то грязь. Была ли в том моя вина? Была ли в том только моя вина? Я не знал, с какой стороны к этому подойти. Какая горечь, какая боль, какая тоска, какая сумятица! А ведь могла же быть и какая-то радость? Какой-то сверкающий свет вместо этой грязной серости, этих сумерек? Могла быть любовь. Сколько упущенных возможностей! Женщины бросали меня, потому что я не был способен любить. Моим последним шансом была эта Ивонна или Мария. Но любовь во мне была. В подземельях, в застенках, в каменных мешках моей души. Все замкнуто. Двери закрыты, а ключа у меня нет. Увы, все это убежало очень далеко, опустилось очень низко. Да, какая неразбериха! Я вновь ощутил бесконечное сожаление. Надо было с этим кончать. Я плохо начал. Я вообще не начинал. Я пропустил все шансы. Что теперь делать? Ждать, ждать в тревоге. Чего?.. Ах, если бы можно было начать сначала. Я хотел бы этого. Но прежде начала должен быть конец. Можно ли на что-то надеяться? Мог ли я на что-то надеяться? Все потеряно. А может быть, не все еще потеряно? Я думал о худшем.
Однако их было много вокруг меня, они двигались, перемещались, они были прозрачными, они ели, спали, ничего себе не говорили, разговаривали, чтобы ничего себе не сказать.
Были ли они лунатиками в этой жизни? Я видел, что они начинают пробуждаться, по крайней мере многие из них стали пробуждаться. У них была ностальгия. Они что-то делали. Эти люди с карабинами, этот огонь, эта торопливость…
С самого начала были миллиарды людей. Сегодня нас три миллиарда. Как они ладили веками, веками, веками? Я думал об этих бесчисленных множествах. Головокружение. Бесконечная бессознательность?
Назавтра или через день я встал утром позже, чем обычно. В дверь позвонили, должно быть, пришла немая домработница. Я вышел из ванной и пошел открывать. Вид у домработницы был перепуганный. Она издавала нечленораздельные звуки. Я привык к ней и начинал уже ее понимать. Она испускала крики ужаса. Показала рукой на окно в большой комнате. Я подошел к нему, открыл его. На тротуаре в луже крови лежал человек. Он агонизировал. Вокруг него собрались соседи. Я закрыл окно, спустился по лестнице; лицо у меня было намыленное.
Я подошел к человеку, отодвинув двух пенсионеров, покачивавших головами.
- Такого мы еще не видели, - бормотал муж.
Жена соглашалась.
- В какое время мы живем! - воскликнула консьержка.
- Это же сын той женщины, вдовы, что живет на углу, в прошлом году она потеряла мужа!
И в самом деле, когда пожилая консьержка подвела к нему эту женщину, она с рыданиями припала к телу сына.
- Говорила же я ему не встревай в это дело, говорила! - вскрикивала она.
- Сегодня молодые люди, - сказал мужчина с сумкой, нагруженной продуктами, - не знают, что такое опасность.
- Мой бедный мальчик, - плакала мать, - мой бедный мальчик!
Раненый был без сознания. Это был молодой человек лет двадцати-двадцати пяти, хрупкий, маленький. Тело его вздрагивало.
- Это ужасно! - говорили люди.
Мать продолжала стонать и причитать:
- Что они с ним сделали! Он был такой мягкий, такой воспитанный!
Подъехала полицейская машина. Раненый уже не вздрагивал. Из машины вышли четверо полицейских и начали решительно проталкиваться сквозь толпу. Меня ударили локтем.
- Двигайтесь, двигайтесь, - покрикивали они.
- Вы же не уличные регулировщики, - огрызнулся седой русский.
- Молчите и уходите, - одернул его полицейский. - Не суйтесь не в свое дело, вы что, собираетесь меня учить?
Полицейские разгоняли собравшихся.
- А что эта здесь делает? - закричал третий полицейский, указывая на мать, вцепившуюся в тело своего сына - теперь уже было видно, что он мертв.
Четвертый полицейский схватил бедную женщину и стал оттаскивать ее от трупа, та отбивалась. Первый полицейский что-то записывал в блокнотике. Женщина продолжала рыдать:
- Мой мальчик, мой бедный Раймонд!
- Идите, идите, это его не поднимет. Вы же видите, он не дышит.
Мертвый был одет в голубую рубашку и джинсы. Рубашка вся в крови. На ногах - домашние туфли. Один из полицейских порылся в карманах его джинсов и достал нож со штопором.
Двое полицейских подняли тело, с которым мать никак не хотела расставаться. В конце концов они с силой оттолкнули ее. Бросили тело в машину. Двое других подняли мать с тротуара - она упала прямо на кровь и продолжала плакать. Все руки у нее были в крови. Полицейские и ее забрали в машину.
- Поехали, дадите показания!
Машина тронулась, увозя умершего и его мать.
На тротуаре расплылось огромное пятно крови. Люди смотрели на это пятно словно загипнотизированные. Собачка моей соседки понюхала кровь и начала ее лизать. Дама оттянула ее за поводок. Я рукой вытер с лица мыло. Люди начали расходиться.
- Помните, - отчаянно жестикулировали они, - это он бегал на прошлой неделе с лицом в крови.
- Нет, то был другой, его враг.
Наполовину выбритый, без галстука, я направился в ресторан.
- Это жизнь, люди умирают, - услышал я у себя за спиной.
- Раньше ли, позже ли!..
Мне ужасно хотелось пить. Я жаждал спиртного. Повернул за угол, вошел.
Что-то изменилось. Мой ли это ресторан? Да, мой. У многих сидящих за столиками из карманов выглядывали рукоятки пистолетов. Карабины они прислонили к стульям. Были и старые клиенты, и новые. Почти все были вооружены - как незнакомые мне люди, так и завсегдатаи.
- Черт, нужно защищаться, - сказала официантка, взглянув на мое испуганное лицо.
- Вина! - взмолился. - Вина!
Я смотрел на людей. Они ели. Я с трудом узнавал тех, кого привык здесь встречать. У них были другие лица. Изменилось что-то фундаментальное. Они оставались собой, уже не будучи собой. Проявлялась иная личность.
Все вокруг разговаривали, не обращая на меня внимания. До моих ушей долетали обрывки разговоров:
"Классовая борьба", "мясник Красной Площади", "нож в зубах", "богатые", "бедные", "пролетариат", "первичная антиреволюционость", "диктатура, да, но в свободе", "добровольные", "поющее завтра", "кровавые рассветы", "это будет новая Варфоломеевская ночь", "это окупится кровью и в крови", "они это заслужили, с их коррупцией", "эти грязные буржуа", "рабочие бедны, потому что пьют, они все проспиртованы", "а еще и наркотики", "коллективизм", "индивидуализм", "тоталитаризм", "общество потребления", "они пьют народную кровь", "все они продались, наши правители". Высокий худой мужчина вдруг с яростным видом встал, ударил кулаком по столу с такой силой, что ножи и вилки полетели на пол, и возопил:
- Братство! Нельзя забывать о братстве! Установилась тишина. На какое-то время люди перестали есть. Мужчина сел на место. Затем споры возобновились: "Чаша наполнена до краев", "три четверти человечества живет в нищете", "люди умирают от голода", "мы привилегированные", "какие там мы привилегированные по сравнению с другими привилегированными", "больше привилегий!", "долой привилегии!", "что-то должно измениться", "люди остаются все такими же", "революции проходят", "эволюция или революция?"
"Все имеет свой конец. У всего есть начало".
"Это квадратура круга".
"Только у молодежи хватит энтузиазма для того, чтобы…"
"Молодые трезвее нас".
"Опыт стариков".
"Молодые - болваны".
"Старые - болваны".
"Болваны есть и среди молодых, и среди старых".
"Если ты болван, то это на всю жизнь".
"Мы больше не позволим так с нами обращаться".
"Революция для удовольствия".
"Так больше невозможно, вы только поглядите: метро, пахота, спиногрызы".
"Праздник, понимаете, мы можем жить в празднике!"