Тебе – одно решенье: Стол. Кофе. Тишина и стопка книг. Мысли, с того времени как стали тяжелеть, всегда далеки в своём странствии. (И кто мог бы попросить, если никого нет, чтобы сделать это?) Додумывал старые-старые мысли и сидел старик стариком. И я разлюбил куда-либо выходить. Ничегошеньки, никогошеньки.
Если все это составляло мою суть – это поразительно, тем более, что ничего, казалось, не меняется, а только продолжается с места последней остановки, в том же духе, как на моей первой детской самостоятельной прогулке, когда я наткнулся на дохлую кошку, вмерзшую в лед сточной канавы, когда я впервые взглянул на смерть и принял ее всей душой. С этого момента я познал, что такое полное одиночество: каждый предмет, всякое живое и всякое мертвое существо независимы друг от друга. Мои мысли тоже существуют вполне независимо.
Живу в полях, к избе своей привык и к одиночеству; его дыханье задует грусть, как ласковая няня уймёт дитя проснувшегося крик.
Спору нет, ухажёр я стал вялый. Становлюсь с каждым днём снисходительнее и дальше от людей. С непускающим в себя взглядом, всё более омрачённым. Коротко говоря, от людей, повторяю, удалился. Потерянная коммуникабельность и как символ – телевизор. В целом я стал простой вязанкой самых убогих рефлекторных движений. Вот удивятся те, кто поверил моим громким заявлениям, будто секрет успеха на телевидении – следовать заповеди Батая и думать не больше, чем девушка, снимающая платье.
Притча об одиночестве. Я знал одного парня, он был ещё как одинок. Однажды у меня с ним завязалась беседа "по душе".
"В опасные времена не уходи в себя, не режь провода между собой и миром. Там тебя легче всего найти. – Я же и сказал, что "весь ушёл в мечту". Пусть эта мечта, то есть призрак, "нет". Мне всё равно.
Он опустился настолько, что его вообще уже ничто не могло заинтересовать, подобно тому, как глубоководную рыбу не трогают штормы, бушующие на поверхности океана. "Куда бы поехать?" – думал он порою.
…становится всегда утверждение, что во всяком уединении лежит тайная вина, чувство которой вдруг наваливается на меня из ничего. Я вдруг остро ощутил своё одиночество и беззащитность в этом мёрзлом мире, жители которого норовят смутить мою душу чарами тёмных слов. Середь этих уродливых и сальных, мелких и отвратительных лиц и сцен, дел и заголовков; битые приветствия, тёртые пошлости, тупые намёки, затасканные плоские шутки, всякая пресная дребедень; каким я воздухом дышу, точно принц, вынужденный жить среди пастухов, проповедник и сеятель пустынный.
Последнее утешение он хотел найти в снах, но даже сны стали современными и злободневными. Что тут винить человека, – надобно винить грустную среду, в которой всякое благородное чувство передаётся, как контрабанда, под полой да затворивши двери. Для такого подвига нонче слуг нет!
Потому что сны – это не что иное как мысли, желания, стремления, не прожитые за день. Они пытаются завершить себя, по крайней мере, в снах. Очень трудно найти человека, которому ночью снится его жена, или женщину, которой снится ее муж. Но очень часто им снятся жены и мужья соседей. Жена доступна (собственности на два квадратных дюйма человеческого тела – влагалище жены); что касается жены, муж ничего не подавляет. Но жена соседа всегда красивее, и трава зеленее по другую сторону забора. И то, что недостижимо, создает великое желание его получить, заиметь. Днем ты не можешь этого сделать, но, по крайней мере, в снах ты свободен.
Гнусная жизнь, опутанная железной сетью и гнетущая душу своей унылой пустотой, становится омерзительной для здоровых людей, и они начинают искать средства спасения от духовной смерти. Часто испытывая горькое желание "повернуться спиной к миру", запереться от лицемеров, ехидных тварей. Молодые люди, испуганные ужасной действительностью, середь тьмы и давящей тоски, оставляют всё и идут искать выхода – влечение вдаль, в жажде иного берега, вон отсюда… Пастушья жалейка. Оставляют мемуары о юности, проходившей в душной, нервной и привлекательно-нездоровой атмосфере. После сорока всем светит в лицо солнце смерти. Я его увидел в шестнадцать… Эпоха печали в ранге вселенского принципа, столетие сентиментальности, задумчивости, изысканных меланхолий. Обернулось лишь декадентской игрой с вечными ценностями и жесточайшим разладом с действительностью. Оставляют позади себя не только отчаяние, тошноту, мстительность, негодование и жалость, но также и все оптимистические иллюзии, идеалистические фантазии и дурацкую веру в "достаточность" прекрасных сантиментов и высоких принципов. И постепенно мы чувствуем все большее желание предаться меланхолии и умереть от нее…
Бедовать с тобой. Сердцу угрюмо и больно жить лицом к лицу с глухой стеной. Я один на чёрном свете. Отвернись от всего и гляди в угол. Насколько мы можем быть близки, отдавая тепло чужим?
Так что, должно быть, он просто слишком долго пробыл один – невозможность ни с кем поговорить здорово бьет по шарам. Правда-правда. Тем более в там.
Тема внутренней неприкаянности. Об одном, о двоих – обо всех. Что-то так кому-то близкому… Повадка чужых не ласкать. Родной и бесконечно чужой. Мы вполне были отданы друг другу; каждый из нас доверял доброте другого, но избыток доверия… Трагедийность любви именно в том, что она слишком сильна для того, чтобы продлиться.
В общении с нечуткими людьми нет места чуткости. Что-то раздражающее и мягкое-мягкое, как шёлк, обволакивает меня и отчуждает от других. Как ребёнок, который закрывает глаза и думает, что его никто не видит. Современный анахоретизм, аутичность, эскапизм или жизненное дезертирство; слишком грубое непонимание, внутренний эмигрант – открытый взгляд, взгляд закрытый – всё внешнее становится внутренним; чтение книг из серии "Помоги себе сам". У вас такой богатый внутренний мир, вот и опирайтесь на него, а что если создать свой язык и жить в нем, как обезьяна в лесу? Поймите, что насилие рассудка лишь обедняет вас. Уход равен неприятию в этих внутренних собеседованиях с самим собой. В старости умные люди уходят в себя, остальные – в окружающих. Известно ли вам также, что американские учебники психиатрии квалифицируют отшельничество как форму психического расстройства?
Мир, подслащенный алкоголем, тем самым был избыточно полон и вкусен, но раздвинутый, он должен где-то сужаться. Вглядись в жизнь и исцелися сам. Боже, чем больше мир, тем и страданье больше.
Приняв в себя толику религии, истолковав в терминах необходимости, пользоваться жизнью… – Уеду туда, где веселее, то есть на Запад. Очнуться, заскучать у моря и уйти в город, где мечутся люди, посягая на любовь и внимание ближних. Дурь и прихоть, просто блажь в голову на минуту забрела, гормональная дурость. В моей старой голове две, от силы три мысли, но они временами поднимают такую возню, что кажется, их тысячи. Сдерживайте себя, для того, чтобы быть сильным. Чем проще сдерживаться, тем необходимее. Деревья что-то шепчут по-немецки.
Говорил мало, вынужденно, точно актёр, с трудом припоминающий фразы из давнишних ролей. Осенью, когда уезжает его сестра, он ведёт одинокий, унылый образ жизни, о котором мы имеем лишь самые краткие сведения. Его избегают и, боясь его несдержанности, уклоняются от общения с ним. И ненастное расположение духа снова овладело им вполне.
Воспринималось как жи-и-знь. Какую глупость совершить могу: так втрогаться в стеклянно-пыльный пейзаЖ_М. Я похож на таракана, но не когда он бежит, а когда сидит, застыв на месте, в пустой отрешенности, уставившись в одну уму непостижимую точку.
Сижу дома, спрятавшись, получаю вести с полей. Жизнеустроение уединённика: одиноча себя – запечный таракан, домосед-маразматик – в комнате праздную то, что опять не удастся побыть одному.
Или уж сразу пристроиться на весь вечер в кресле. И чтоб с книжкой какой-никакой. И чтоб душа… словно в ожидании какого-то облома, толком не зная, как именно он выглядит: с тех пор, как в четвертом классе старшеклассники последний раз отобрали у меня деньги, никаких обломов я не испытывал. Что-то так, – закрывая окно, говорю, – жизнь банальна, как насморк. Что-то так, даже день этот насмерть соответствует календарю.
Если у тебя есть человек, которому можно рассказать сны, ты не имеешь права считать себя одиноким…
Когда ночь выкалывает мне глаза, а ветер за окном, злобно урча, грызёт карниз, когда я не могу больше терпеть и теряю сознание; эти умники говорят, что я уснул.
Ночь цепко держит мой мозг и выпивает из него столько жизни, сколько может. А сил у ночи гораздо больше, чем у меня. От ночи можно спрятаться. Например, заслониться от неё женщиной, как щитом. Можно сбежать от неё в Интернет – там никогда не бывает ночи, впрочем, так же, как и дня. А можно даже постараться полюбить ночь – у всех свои способы борьбы, если не со страхом, то, во всяком случае, с беспокойством. Светает, господа. Сколь нередко бываем застигнуты мы рассветом на грани слёз. Я провёл омерзительную ночь, – я хотел повеситься.
(Никто и не заметил, как стемнело). Комната, город, вечер – всё вызывало страх. Не хотелось даже растворять окна затем, чтобы забрать свежего воздуха в комнату. Знаешь, как мне иногда бывает страшно? Как человеку, который сидит в театре на чужом месте и всё-таки не уходит с него. Страх и желанье. Ибо, в конечном счёте, страх и желанье – вот что мы такое. Ведь жизнь есть лишь переход от одного вожделения к другому. Мы грешим, выходя за пределы своего кокона. Не выходи из комнаты, не совершай ошибку… В моём шкафу кто-то есть. Я это чувствую. Каждую ночь оно долго смотрит на меня своим бесцветным немигающим глазом через приоткрытую дверь. Беззвучное и недвижимое. Но я знаю – оно там, в шкафу. Мужчина, засыпающий один, ведёт себя как женщина.