Учение Маркса он продолжал изучать, и оно представлялось ему не только неоспоримо верным, но и единственно возможным.
Вскоре Сажин бросил педагогику и стал активистом, партийным работником Выборгского райкома в Петрограде. Накануне Октябрьских дней и в дни восстания он выполнял бесчисленные мелкие поручения, после Октября выступал на митингах, читал лекции.
Его контакту с аудиторией несколько мешала близорукость, ибо, выступая, он снимал свои очки - минус одиннадцать, - и все становилось расплывчатым, он видел только какие–то неясные очертания, светлые и темные пятна.
А оратору ведь необходимо различать лица слушателей, а то и выбрать кого–нибудь среди них, чтобы обращаться как бы лично к нему.
Очки же, по странному убеждению Сажина, были чем–то вроде признака человека чуждой среды и могли помешать его общению с рабочей и солдатской аудиторией.
Гражданскую войну Сажин провоевал в Первой Конной.
Близорукость и очки с толстыми стеклами не помешали военкому эскадрона Сажину стать отличным всадником, лихо носиться на коне, владеть шашкой, храбро биться с врагами и заработать две сабельные раны и пулю в сантиметре от сердца.
Закончилась война.
Демобилизованный после лазаретов по чистой, Сажин был направлен на работу в отдел народного образования. А еще через год, по настоятельному совету врачебной комиссии, которая нашла у него серьезный непорядок в легких, Сажин переехал на юг.
- Послушай, товарищ Сажин, - я вижу, последние годы тебя все по госпиталям таскали… - сказал Глушко, рассматривая документы.
- Легкие подводят. Проклял я эти госпитали. От жизни отстал.
- Мне про тебя писал Алексей Степанович, про то, что медики велели обязательно на юг… Подумаем, что можно для тебя сделать…
Раздался стук в дверь. "Входи!" - крикнул Глушко, и в комнату вошел низкорослый человек в матросском суконном бушлате. Вид у матроса был устрашающий - выдвинутые вперед железные скулы и стальной подбородок, глубоко сидящие глаза и нависшие над ними густые, кустистые брови. Однако при всем этом грозном обличье матрос был, видимо, чем–то смущен.
- А… пожаловал наконец сам товарищ Кочура, - саркастически приветствовал его Глушко. - Ну, спасибо, что забежал… мы и так и этак вызываем тебя - пропал куда–то директор. Фабрика есть, дым идет, а директора нету. Затерялся. Ну, ну… присаживайся, расскажи, как ты там с мировой буржуазией объяснялся?… Да не стесняйся. Это наш человек - Сажин - бывайте знакомы… Ну, давай, Павло, по порядку…
Глушко поворошил свою черную, пружинящую шевелюру, облокотился о стол и приготовился слушать. Приоткрылась дверь, в кабинет заглянул Беспощадный.
- Что у тебя? - спросил Глушко. - Зайди. Беспощадный подошел к столу.
- Прочти, товарищ Глушко, - это акт ревизии. Ничего там в Посредрабисе не случилось. Он петь, понимаешь, поехал учиться.
- Спасибо. Можешь идти. Ну, так как было дело, Павло? - обратился Глушко к матросу.
Матрос потянул носом воздух, вздохнул.
- Был, конечно, разговор, товарищ Глушко, - сказал он. - Откуда мне было знать, кто он такой?…
- Нет, ты давай по порядочку…
- Ну, взяли мне в ВСНХ обратный билет. Оказалось, в международный вагон, двухместный купе, будь он неладен… Сел. Входит еще пассажир. Человек как человек. Поехали. Разговорились. Я, конечно, достал бутылку. Хорошо–ладно, говорим про то, про се. Он по–русски как мы с тобой, холера бы его взяла… Ну, зашел разговор про нэп. Вот он спрашивает - как вы, товарищ, думаете… Заметь, он меня товарищем, гад, называл… Как вы, товарищ, думаете, вот концессии берут в России иностранцы - это как, надолго?
- А ты ему? - спросил Глушко.
- А я ему говорю - по–моему, ни хрена не надолго. Пусть они только построят нам заводы, идиёты иностранные, мы им сейчас же по шее…
- Ты, кажется, не про шею ему сказал? И насчет "ни хрена" тоже как–то иначе выразился?
- Откуда ж мне было знать, кто он? С виду человек. И я же только сказал, что сам лично так думаю…
- Это он с господином Пуанкаре разговорился, - повернулся к Сажину Глушко, - с крупнейшим капиталистом, который только что подписал выгодный для нас договор на концессию… Между прочим, это сын бывшего французского президента…
- …Так по–русски же чешет…
- Чешет, чешет… он на русской женат. Ну, услыхал господин Пуанкаре такие речи от нашего Павла да узнал, что он директор большой фабрики, большевик - уж он–то должен знать, какие планы у красных… И только доехали они до Одессы, француз обратным поездом в Москву и расторг договор.
Наступила пауза.
Матрос тяжело вздыхал.
- Эх ты, умник! Выдвинули тебя директором такой фабрики… Видимо, надо было тебя в Наркоминдел выдвигать… Ты же прирожденный дипломат… Ладно, поднимись к товарищу Косячному. Он тебя давно ждет.
Глушко подошел к двери, прикрыл ее плотнее и вернулся к Сажину. Сел рядом.
- …Ах, черт, нэп, нэп… Все бы хорошо, да начинает, замечаю, кое–кто из наших, из рабочего брата, сбиваться… Черт бы их побрал… Ну ладно, Сажин, давай–ка займемся твоим устройством… - Глушко обошел стол и взялся было за телефонную трубку. Но взгляд его упал на акт ревизии, принесенный Беспощадным, и он, положив трубку на место, сказал: - Да, так вот же освободилось как раз одно место… И между прочим, там нужен подкованный человек - нужен заведующий Посредрабисом.
- Чего? Посред…
- Посредрабисом. Это безработные артисты, музыканты, ну, и прочие. Нечто вроде артистической биржи труда…
- Позволь, при чем тут я? Я же партработник…
- Вот–вот, там как раз и нужен партийный работник. Искусство, брат, область идейная, и очень тонкая область.
- Но я ни черта в нем не смыслю, да, по–честному, и не уважаю это занятие. Когда на сцене взрослый мужик открывает рот, издает звуки, и это и есть его работа, - мне, если хочешь знать, сдается, что надо мной просто подсмеиваются…
- Погоди, погоди, придет время, артисты еще членами партии станут.
Сажин искренне рассмеялся:
- Может быть, и партийные балерины будут?…
Теперь расхохотались оба.
- Ну, пусть я хватил, - сказал Глушко, - ладно. В общем, договорились. Если что - поможем. Оклад, сам знаешь, у всех у нас один - партмаксимум: девяносто целковых. Не густо, но кое–как выворачиваемся. Ты ведь холостой? Вот мне похуже: жена, двое мальцов… Площадь тебе дадут - завтра зайди в жилотдел, а сегодня переночуешь у меня - я позвоню жене. Вот адресок. - Прощаясь, Глушко задержал руку Сажина: - А все–таки чертовски трудное время, скажу я тебе… Ну, пока, брат, дома увидимся…
По Ланжероновской улице шел товарищ Сажин. Он добыл из кармана френча большие старые часы - было ровно девять - и подошел к двери, рядом с которой помещалось название учреждения: "Посредрабис". Перед дверью, ожидая открытия, столпились актеры. Сажин дернул дверь - она была заперта.
- Не трудитесь, - сказал виолончельным голосом пожилой артист, - Полещук никогда еще не приходил вовремя.
И Сажин вместе со всеми стал ждать.
- …Нет, вы посмотрите, этот авантюрист Качурин опять набирает концерт, - сказала стоявшая рядом с Сажиным актриса своей собеседнице. Обе они смотрели на ярко одетого молодого человека - клетчатый пиджак, галстук–бабочка, кремовые брюки и кепчонка на затылке. Он записывал в блокнот имена актеров, с которыми вел тут же на улице шепотом переговоры.
- Тогда успел смыться, - ответила вторая актриса, - а то сидеть бы ему как миленькому… бросить людей, сбежать с кассой…
- Этого я не потерплю! - волновался за спиной Сажина маленький толстячок. - При моем голосе и моей тарификации не брать в поездку… Кого? Меня!
- Я ничего не говорю за ваш голос, - отвечал угрюмый лысый человек, - но…
Оглушительное кудахтанье и кукареканье заглушило продолжение диалога, - грохоча по булыжникам, проезжала подвода, груженная куриными клетками. Пьяный биндюжник нахлестывал кобылу. Куры и петухи орали вовсю.
Появился наконец секретарь Посредрабиса Полещук. Он шел подпрыгивающей походкой, то и дело почесываясь и водворяя на место вываливающиеся из толстого ободранного портфеля бумаги. Полещук удивленно посмотрел на очкастого посетителя в поношенном френче, галифе и сапогах. "Вы ко мне?" - спросил он Сажина, отпирая дверь.
- Я Сажин, отныне заведующий Посредрабисом, - резко ответил Андриан Григорьевич, - и хочу получить объяснение - почему вы сочли возможным явиться на работу с опозданием на тридцать минут.
- А… так это вы… - равнодушно произнес Полещук, - можете зайти. Вот вам кабинет. Будете восьмой.
- Что значит "восьмой"?
- То значит, что я уже пережил семь таких заведующих.
- Вы секретарь?
- Теперь - да, секретарь.
- Что вы хотите сказать этим "теперь"?
- Теперь - значит теперь. А в прошлом - я хочу, чтобы вы это знали, - в прошлом я артист цирка Арнольд Мильтон.
- Я тоже хочу, чтобы вы это знали, - никаких опозданий я не потерплю, каким бы замечательным артистом в прошлом вы ни были. И вам придется написать мне за сегодняшнее опоздание объяснительную записку.
- Хорошо, - Полещук пожал плечами.
- А теперь пригласите ко мне Качурина.
- Кого?…
- Качурина. Кем он тут у вас числится?
- Администратор… - удивленно ответил Полещук. - Откуда вы его знаете?… Сейчас кликну…
Подойдя к жесткому креслу, Сажин тщательно протер бумажкой сиденье, затем протер стол, выбросил бумажку в корзинку и сел. В кабинет заведующего вошел Качурин.
- Привет. Новый зав? Очень приятно.
- Снимите головной убор, - сказал Сажин.
- Простите?
- Головной убор снимите.