- Ты ведь меня совсем не знаешь, - резко говорит она, отчего фраза звучит осуждающе, - и обо мне ничего не знаешь.
Уже у отеля "Эксельсьор" он с трудом сдерживается, чтобы не коснуться щек, скул, уголков губ, словно боится осквернить ее, хотя все отдал бы за этот неуловимый запах, повеявший, когда она всего-навсего заправляла за ухо прядь волос. Свет фонаря дрожит в ее зрачках, голова слегка склонилась к ограде, а губы так близко, что он чувствует их тепло. И тогда, не раздумывая, он приближает к ним свои, закрывает глаза и начинает медленно целовать их, одновременно ощущая жар ее податливой кожи, упругость груди, которая прижимается к нему в каком-то жертвенном порыве, ток крови, бурлящей от его ласк, словно дождевой поток на песке. Почему-то он представляет, как она обнаженными руками пытается поймать через окно струи зимнего северного ливня, и сразу влюбляется в этот образ. Теперь они сами разыгрывают чью-то придуманную жизнь - без фона, без декораций, в замкнутом пространстве поцелуя. Наконец Эльса Кинтана, словно очнувшись, в растерянности отступает, не глядя протягивает дрожащую руку к железной дверце, переводит невидящий взгляд на бурые тени сада. Вдруг раздается журчание приближающихся женских голосов, стук каблучков на лестнице, позвякивание браслетов. Гарсес тоже постепенно приходит в себя, но еще несколько секунд медлит, глядя на маленькую луну, затерявшуюся в ветвях ивы, и пытаясь продлить этот сон, но потом все-таки начинает прощаться.
- Будешь ли ты еще здесь, когда я вернусь? - спрашивает он, не отрывая взгляда, словно в надежде растопить ее. Но она уже отвела глаза, и расстояние между ними увеличилось: мраморная лестница, вращающаяся дверь отеля, свиток пустого пространства, на котором он учится читать иероглифы чужой души.
Слишком много чувств и событий для одной ночи, а она, оказывается, припасла кое-что еще. Из отеля Гарсес направляется к местному гвардейскому посту, откуда шофер должен отвезти его в казармы Тетуана, и в эти мгновения смысл жизни заключается для него в том, что она, возможно, смотрит ему вслед из окна комнаты и видит, как он спускается по улице среди ночных теней. Он думает обо всем - и ни о чем. Какая-то часть его души бунтует и выплескивается на ни в чем не повинный камень, который он наподдает ногой, и тот быстро катится под уклон.
Земляной плац казармы освещен скрещенными лучами прожекторов. Слева, на офицерском полигоне, происходит что-то необычное. Войдя в корпус, Гарсес слышит встревоженные голоса, шум шагов, звонки, кто-то куда-то бежит, в кабинете коменданта кто-то кричит в телефон…
- Что случилось? - спрашивает Гарсес сержанта, который с несколькими солдатами спускается по лестнице.
- С полковником Моралесом беда. Он упражнялся с оружием, а оно выстрелило. Полковник убит.
XVI
Керригэн держит в руках телеграмму - сообщение министерства иностранных дел для внутреннего консульского пользования, написанное тем характерным стилем, каким обычно пишут биографии выдающихся деятелей, - и быстро скользит глазами по строчкам: Франсиско Франко. Дивизионный генерал. Родился в Ферроле 14 декабря 1892 года. С 1923 по 1926 год командовал Иностранным легионом в Марокко. Сыграл большую роль при оккупации сектора Ахдир, благодаря чему получил чин бригадного генерала. В 1928 году, после создания в Сарагосе Главной военной академии, по рекомендации генерала Примо де Риверы был назначен ее руководителем. Когда первое республиканское правительство закрыло это учебное заведение, генерал Франко принял командование XV пехотной бригадой. В 1933 году был назначен военным губернатором Балеарских островов, а в феврале текущего года - главнокомандующим вооруженными силами в Марокко. В мае по приказу министра обороны Хиля Роблеса стал начальником Генерального штаба. Способный и тактически грамотный военный, генерал Франко - одна из самых выдающихся фигур испанской армии, и не удивительно, что министры республиканского правительства ставят его выше всех остальных представителей командования и ценят не меньше, чем ценили его министры периода монархии, считая эту личность национальным достоянием. В ходе военной кампании в Астурии в октябре 1934 года был военным советником министра обороны. Выходец из семьи заслуженных военных.
- Все начинает проясняться, - говорит он, обращаясь к Эльсе Кинтане, которая серьезно и чуть вопросительно смотрит на него. - Жаль, что мы не можем поговорить с Гарсесом.
- Я вас не совсем понимаю.
Она сидит на низком табурете возле мавританского столика со скрещенными ножками, прислонившись спиной к стене, прямо под нимфой с завязанными глазами. Она в брюках и расстегнутой на несколько пуговиц белой рубашке с закатанными выше локтей рукавами. У вершины опрокинутого треугольника, образуемого распахнутым воротом, видна кружевная отделка, вздымающаяся и опадающая в такт дыханию.
- Нам не хватало лидера, а теперь он есть. Мы потратили на его поиски несколько недель, - поясняет журналист, делая большой глоток виски из стакана, который держит в правой руке, - и вот, когда он нашелся, наш друг испаряется, даже не попрощавшись.
- Со мной он попрощался, - возражает она, поднимая глаза. Она говорит спокойно, без всякого вызова, и Керригэн улавливает в ее голосе даже оттенок грусти. - Может быть, вы все-таки объясните, что происходит.
Керригэн подносит ей зажигалку, прикрывая огонек рукой, потом снова откидывается на спинку стула и закуривает сам, слегка щурясь от дыма.
- А происходит то, что ваша страна стоит на грани гражданской войны, что человек, который вас шантажировал, капитан Рамирес, является посредником между заговорщиками и немецкой компанией H&W, поставляющей вооружения, что эти поставки - не обычная частная сделка, а результат соглашения между нацистским Генеральным штабом и испанскими фашистами, что в последние месяцы в Танжер прибыло более двухсот тонн бомб, боеприпасов и взрывчатых веществ и, наконец, что мое правительство не только в курсе всего этого, но и по необъяснимым причинам согласно на установление в Испании военной диктатуры.
Керригэн указывает на лежащую на столе телеграмму:
- Настоящая хвалебная песнь профессиональным заслугам, огромным возможностям и антиреволюционному пылу молодого генерала. Бьюсь об заклад, что в случае необходимости британское правительство закроет порты Гибралтара и Танжера для республиканского военного флота, находящегося в проливе.
Эльса Кинтана сидит неподвижно, глаза ее спокойны, в них нет даже удивления. Если что-то ее и волнует, по ней этого не скажешь. Подобное хладнокровие, граничащее с высокомерием, которое она порой проявляет, приводит Керригэна в легкое замешательство.
- Что нужно делать? - решительно спрашивает она.
- Для начала вам лучше покинуть отель и перебраться сюда. Вы можете занять комнату Исмаила, там вас никто не потревожит.
Несколько мгновений она задумчиво смотрит в окно, словно прокручивает какую-то мысль.
- Спасибо, - наконец говорит она, опустив голову и поглаживая красный камень, который снова сияет на ее безымянном пальце. - Правда, спасибо, - повторяет она, на этот раз мягко и глухо, - хотя теперь я понимаю, что это кольцо не стоило таких усилий.
Керригэн смотрит на нее, и губы его трогает нежная, мечтательная улыбка, отчего все лицо моментально преображается. Ему бы хотелось узнать обо всех мгновениях жизни Эльсы Кинтаны, обо всех местах, где она протекала, а не только о тех драматических событиях, о которых она ему в конце концов рассказала, когда деваться было уже некуда: он нашел ее, плачущую и испуганную, на границе квартала Сиди Бу-Кнадель, на откосе вонючего мусорного холма, где бродят лишь собаки, нищие да спекулянты. Он следил за Рамиресом, а обнаружил ее, хотя сначала даже не узнал, настолько она была на себя не похожа: бледная, с измятым лицом, спутанными волосами и грязными ручейками слез под накрашенными глазами. Наверное, именно этот жалкий вид рассеял его недоверие. Безупречная красота, как и успех, никогда не вызывает сочувствия. Огни в городе еще не зажгли, светились лишь костерки возле лачуг, где ютятся бедняки. Помнится, Керригэна поразило, как это при такой сухости от них не загорается все вокруг - трава, кусты, сами домишки. Он подождал, пока женщина перестанет всхлипывать, а потом предложил ей платок. Он слушал не перебивая и на сей раз верил ей, хотя временами рассказ казался ему немного приукрашенным и бессвязным. Наблюдая человеческую природу, он понял, что ложь никогда не прибегает к отчаянным, обнаженным словам, поскольку их легко оспорить, и что непоследовательность - верный признак правды. Убийство двух фалангистов почему-то напомнило ему преступления, которые совершаются в снах. А потом было бегство, странное путешествие в Танжер, дни в ожидании какого-то воображаемого несчастья, пока оно действительно не свалилось на нее в виде голоса, который угрожает, рук, которые карают, холодных глаз, которые требуют, следят, вымогают, - голоса, рук и глаз капитана Рамиреса. Эльса Кинтана говорила словно для себя самой, забыв о стыде, наплевав на то, поверит ли он ей, что подумает или скажет. И он действительно ничего не подумал и не сказал, только смотрел на высохшую площадку перед ними, на дверь лачуги, возле которой какая-то девушка пыталась покормить грудью багрового от крика ребенка, на уже сумеречный воздух, вспыхивающий искорками жестянок, разбросанных по твердой земле, а потом предложил уйти и подал ей руку.
Керригэн смотрит на нее со стороны, отмечает, что она тушит сигарету совсем по-мужски, переводит взгляд на скулу, упрямо вздернутую над воротником рубашки. Она сильная женщина, думает он, конечно, у всех бывают минуты слабости, но нутро у нее прочное, как сталь. Иначе она не выдержала бы подобного напора, и у нее не было бы такого вызывающего взгляда, который нет-нет да и сверкнет из-под ресниц, и сигарету она так не тушила бы.