Они долго фантазировали на эту тему и поздно уснули.
2
Прошло два дня. Пономарев сидел у главного технолога в кабинете, был неприятный разговор. Зазвонил телефон, и Виталий Данилыч удивленно кивнул ему:
- Вас, Анатолий Федорович.
В трубке бубнил сипловатый, напряженный голос, который Пономарев сразу узнал. Звонил Воробейченко.
- Это ты, Толик?.. Послушай, старина, нехорошо тогда получилось, помнишь?.. Разошлись мы как-то неловко. А ведь ты меня здорово выручил, спасибо еще раз.
- Ничего, ничего, - сказал Пономарев, оглядываясь на технолога. - Все ведь обошлось?
Воробейченко на том конце провода не спешил, тянул резину, что-то хмыкал.
- Обошлось… Хм-да. Не в этом дело. Послушай, старина, я хочу с тобой повидаться, мне надо.
- Ну что ж, - быстро, чтобы отвязаться, ответил Пономарев. - Заходи вечером ко мне. С сыном познакомлю! Адрес-то знаешь?..
- Хм-да. Знаю…
Весь день на работе, колдуя над пробирками, Пономарев нет-нет и вспоминал об этом разговоре и не радовался предстоящему свиданию. "Пьяный еще придет, - опасался он. - Напугает Витеньку. Да и Аночка будет недовольна. Дернуло меня за язык. Надо было встретиться где-нибудь в кафе, выпить, может быть, пивка по кружечке и - прощай. О чем нам толковать, если он спился? О новых ценах на вино? Слушать пьяные излияния и бредни. Были детьми, дружили. Так не каждая детская дружба святая".
Но Пономарев был человек мягкий, впечатлительный, и вскоре эти мысли исчезли. Он опять с умилением вспоминал треугольные уши маленького двоечника Веньки, вспоминал, как они, пятеро мальчишек, дружили, лес вспоминал, куда они ходили добывать березовый сок. Детские воспоминания баюкали его, опустошали, - расстраивали. Возвращались неповторимые запахи и цвета. Милые светлые лица возникали из серого тумана. Была ведь, еще и Ирочка Лобанова, девочка из параллельного 8 "Б". Были прикосновения, сладкая тяжесть Ирочкиных рук, все было, и везде в воспоминаниях рядом оказывался теперешний и тогдашний Веня Воробейченко, ушастый плакса, а позже, к концу школы - мрачный гордец, скептик и даже забияка. Все было, все было давным-давно, майские жуки, теплые вечера. Ирочкины глаза, бешеное презрение, желание умереть, клятвы, великие надежды. Было, да сплыло. Но не бесследно, нет.
Как-то они стояли в спортзале на балконе: сборная школы играла в баскетбол. И Пономарев видел, что неподалеку у колонны стоит одна Ирочка Лобанова. Он подкрался к ней сзади, обхватил за плечи, прижался, а она не удивилась, отбивалась, смеясь, вырывалась, - ох, и как смеялась! - призывно, таинственно. Подбежал тогда Венька и захотел ввязаться в игру, тоже схватил Ирочкину руку, - как дикая кошка бросилась на него Ирочка, потом остыла и сказала мягко, глядя не на него, а на Пономарева:
- Ты не лезь, Веня… Ты еще маленький.
Господи, какое это было счастье! Они были ровесники, Венька на три месяца взрослее. Разве такое забудешь?
- Что-то вы, Анатолий Федорович, нынче рассеянный, - засмеялась Зоя, красавица лаборантка, когда Пономарев вторично попросил сводку со второго поста. - Она перед вами. Или влюбились, Пономарев? Это при живой жене? Ая-яй!
Пономарев покивал в ответ не по сезону озорной Зое, плюнул на работу, переоделся и ровно в пять, случай редкий, пошел домой. По пути завернул в магазин, купил бутылку вина и полкило буженины. Собирался и торт купить, да народ стеной стоял в кондитерском отделе.
В этот вечер шестилетний сын Пономарева набезобразничал, нарисовал в комнате на стене цветными карандашами охотника, стреляющего из лука в самолет. Чистые и нарядные прежде, обои имели теперь мерзкий туалетный вид. Когда подоспел Пономарев, Витенька был уже выпорот, они сидели с Аночкой, обнявшись, на диване, оба заплаканные. Аночка от жалости к изгаженной стене и выпоротому сыну, а Витенька от суровой обиды непонятого творца.
- Вот, погляди, - сказала Аночка, пытаясь быть спокойной, - что твой сын устроил.
Сын запоздало всхлипнул, глядел на отца пронзительными глазами, одинаково готовый и к поддержке и ко вторичному унижению.
Пономареву тоже жалко стало стену, уж слишком широко прошелся по ней гений юного Модильяни, но упорное чтение педагогических брошюр не пропало даром. Да и картина семейной трагедии на диване была явно юмористической.
- Ничего, - сказал он. - Ань, а ведь это даже оригинально. Примитивная детская живопись на стене… Есть тут что-то, а?
Аночка обиделась.
- Все, что ты можешь сказать? Да?
Витенька, Вика, Пузырь, Митяй, Химик, Кузнечик, Клоп, Голова, Туземец и т. д. сполз с дивана и приблизился к отцу.
- Папа, а правда, я говорю, Робин Гуд может подбить самолет?
- Смотря куда попадет.
- Если в бензобак, да?
- Или в летчика.
Витенька подумал.
- Летчика не надо, летчик выпрыгнет с парашютом. Или ведь это фашист? Да, папа? Фашист!
- Пусть фашист.
- А у фашиста есть парашют?
Началась долгая беседа, Пономарев не был к ней готов. Он предупредил жену о госте. Аночка разнервничалась по инерции.
Пока Пономарев возился в ванной, она кричала ему из кухни про последние Витенькины похождения в детском саду.
- Я пришла за ним, а он меня не заметил. И вдруг вижу, глаза у него загорелись, подбежал к Оленьке Хмелик сзади и ка-ак трахнет ее по голове кулаком. Что, почему? Оказывается, она его игрушку взяла. Представляешь?!
Сын замер около двери ванной, с интересом слушал.
- Это как понять? - спросил Пономарев. - Объясни, пожалуйста, не стесняйся.
Сын насупился.
- Ну?
- А чего же она мой автобус берет?
- Она слабее тебя, Витя. Ты - жадный?
- Пускай не берет.
- Трус, - Пономарев распсиховался. - Я с тобой не разговариваю больше.
Сын постоял еще и ушел в комнату. Пономарев заглянул, - что он там будет делать. Витенька уселся строить дом из кубиков. Лицо его сияло покоем и безмятежностью.
- Нет, ты все-таки объясни, - приступил Пономарев. - Как ты мог ударить слабенькую девочку, подружку, да еще сзади?
- Она мне не подружка, - утомленно уточнил Витенька. - Я дружу с Зиной Маслениковой. Зина - самая красивая девочка в группе.
- Господи! - ужаснулся Пономарев и отправился на кухню к Аночке.
- У него задатки подлеца, - горько заметил он. - Как ты его воспитываешь?
- Ах, да перестань. Все дети - садисты. А воспитывать должен ты.
- Мы вместе должны. С тобой он проводит больше времени.
- Кто же тебе мешает проводить с ним больше времени?
- У меня работа, Аня. Это старый разговор.
Он боялся раздражения, которое незаметно, зло и неудержимо поднималось изнутри, как дрожжи.
- У меня тоже работа. Я не дома сижу. Получай больше денег - я брошу работу. Это, действительно, старый разговор.
Она смотрела сухо, в сторону. Пономарев ненавидел ее. Она - тупица, не любит его, ходит, как корова, не хочет понять главного - сын растет, с них за него спрос.
- Виктор ни при чем! - сказал он. - Ладно, кончим.
Витенька способный мальчишка, рос, как дикий цветок. Пономарев умом знал - Аночка мало виновата. Она меряла мужа по каким-то своим меркам и требовала равенства. Но равенства быть не могло. Ей хотелось в кино - ему выпала настоятельная необходимость работать. Они ходили в кино. Удивляясь и сочувствуя происходящему на экране, Пономарев ругал себя за потерянное время. Хорек беспокойства грыз его душу. Он растерялся в житейском мире, пропадал, не успевал, и все выливалось в истерики. Он кричал на Аночку, любимую жену, бессонница мучила его, на смену ей приходили тяжелые сны. Он был беспомощен, тайные могучие силы зрели в нем, как нарыв. Это, он знал, наступили его лучшие творческие годы. Выхода не было. Сын рос беспризорником. Работа не клеилась.
"Устал, устал, - думал Пономарев. - Это скоро пройдет".
В бессмысленном беге дней был один точный смысл. Оставшееся ему время не прибавлялось, а убавлялось. Это было непреложно и необманно.
"Но другие побеждали время, - думал он, - Резерфорд, Ландау, Королев. Многие… Они скакали по зеленой дороге на сумасшедших конях. Ничто их не останавливало.
Но им повезло, - думал он, - им повезло, а мне нет.
Они гениальны, - думал он, - а я нет. А я нет! Кто знает? Судят по результатам. Да и не надо, чтобы кто-то судил. Суди себя сам. Соизмерь свои силы и суди. Чего я хочу? Славы, денег, успеха? Мелко.
Нет, - думал он холодно. - Хочу разгадать свою мысль, ощутить ее, рассчитать, посадить в клетку и показать всем. Вот она - моя мысль, видите, я прав. Поймал ее, щуку-мысль, засадил в клетку, теперь она не опасна, подвластна, ручной звереныш, она пахнет жженой пробкой и салом. Она так же понятна, как дерево или ухо. Там, в лаборатории, в черных капканах колб прищемлен ее змеиный хвост. Хоть раз бы обладать ею бесспорно, до конца, а тогда можно умереть.
Гуманитарные бредни, - думал Пономарев, - откуда они во мне?"
Воробейченко постучал в дверь в начале девятого. Анатолий еле узнал гостя. Элегантный, в черном костюме, просветленный и праздничный Воробейченко, пожимая ему руку, ласково щурился. Милостиво погладил по голове вышедшего Витеньку: "Похож, похож, твой". Артистически поклонился, знакомясь с Аночкой.
"Ай да Венька, - развеселился Пономарев, - двуликий Янус".
Аночка засуетилась, накрывала на стол, шутила, Воробейченко с первой минуты пришелся кстати, стал как дома, не стеснялся, а ведь на это особый дар нужен.