Имеется патриотическая самодеятельность.
Свадьбы играют сугубо патриотические.
Для окончательно вышедших в тираж существует привилегированная должность: ветеран-патриот-консультант.
Перед парадным входом в Школу стоит гранитный памятник Неизвестному Патриоту.
Надпись над фронтоном гласит: "Патриотизм должен быть понят народом!".
Страшная история случилась как-то раз в достопочтенном городе Ежополе.
А было вот что.
Некий заезжий певец давал гастроль в зале ежопольского кинотеатра.
Народу собралось, понятно, до отказа – любят люди поглазеть…
Певец был скверный, но известный, из столицы. И поначалу пел он, как обычно: что-то мямлил рядом с микрофоном, ансамбль послушно трынькал – в общем, публику никто не уважал, но и не оплевывал.
И тут – случилось!..
Певец разинул рот пошире, весь напрягся и вдруг взял ноту из двенадцатой октавы.
И – чудо! – песенка закончилась, а нота все звучала и звучала, несчастный наш певец никак не мог захлопнуть рот и замолчать.
Зал было зашикал, потом заревел, на эстраду полетели яблоки, бинокли, номерки от гардероба – бесполезно: певец осатанел вконец.
Откуда только брал он в легких воздух, чтобы петь, не задыхаясь?!
Неведомо, науке нашенской исконной неизвестно.
И тогда какой-то дерзостный мужик из зала громко произнес: "Инопланетянин! Я его узнал!"
Дамы тотчас – в обморок. Ужасное предчувствие повисло над рядами.
Вот тут сержант милиции Фандей, явившийся с дежурства прямо в кинотеатр, и схватился за наган, привстал из девятнадцатого ряда и, полный сострадания к пенсионерам, женщинам и детям, выпустил обойму прямо в лоб поющему нахалу.
Тот вскинул руки и упал.
Однако ноту продолжал держать.
Ансамбль его уже давно дал дёру – исключительно толковые ребята, деловые…
Все, разумеется, посыпали из зала вон, не в силах больше наблюдать такой кошмар.
Певца же быстро подхватили, уволокли со сцены в комнату администратора, сказали пару скорбно-теплых слов и, заказавши гроб, свезли на городское кладбище.
К полуночи его похоронили.
Вроде – кончено.
Но нет!
Немыслимая нота из двенадцатой октавы, волнующая, чистая, по-прежнему звучит из-под земли.
Из столицы наведывались специалисты самых разных направлений, да только все руками разводили.
Было решено певца оставить навсегда в Ежополе. Ну, как бы в дар… От нашего стола – вашему столу… Высокое искусство нужно всем.
Не везти ж такой позор домой! И своего хватает.
А истинные почитатели вокала до сих пор нет-нет, да и заглянут, словно ненароком, на то кладбище, чтобы услышать это чудо из чудес.
Отцы города повелели интуристов тоже сюда завозить, чтоб не очень-то кичились своими буржуазными свободами и разнообразием товаров широкого потребления.
А прочий люд, из славных трудовых ежополян, с опаскою, давая крюк на километр, обходит это кладбище.
Когда надобно усопших хоронить – тут ничего уж не попишешь. А так – нет…
Вот сколь ужасная история однажды приключилась в городе Ежополе.
Случилось так, что в славном городе Ежополе Надъежопкинскую набережную переименовали в набережную имени Законных Прав.
Из столицы очень скоро прилетел взволнованный запрос: "Каких таких прав?"
Отцы города, дабы не ударить в грязь лицом, немедля уточнили: мол, "Набережная имени Законных Прав Палестинского Населения".
В столице разом обомлели: "Какого еще населения?! Откуда?! У нас есть такое?!"
Отцы города занервничали, но, не видя в том никакой предосудительности, на всякий случай уточнили дальше: "Набережная имени Законных Прав Палестинского Населения Оккупированных Территорий".
Реакция в столице была ясной и простой: "Да вы что там, спятили?!"
Отцы города растерялись совершенно и в панике выдали название такое: "Набережная имени Оккупированных Территорий".
В столице наступило пугающее молчание.
Тогда отцы города полностью осатанели в рвении своем и, не зная, что же дальше предпринять, название вовсе упразднили, а придумали другое – "Надъежопкинская набережная". Ни имени, ничего…
И с тех пор очень гордились таким удивительным, красивым названием.
Главное – звучало свежо. И без выкрутасов.
Как город мирового значения Ежополь порешил организовать у себя образцовый симфонический оркестр.
Отцы города были наслышаны, что оркестр – это куча музыкантов, которые что-нибудь вместе играют.
Для того, чтобы играть, – нужно уметь играть. Этому, как опять же были наслышаны отцы города, людей учат в консерваториях.
Поначалу так и хотели – учредить консерваторию, и дело с концом.
Но тут мэр Ендюк по нечаянности узнал, что учатся в консерваториях целых пять лет, и, стало быть, вон сколько – еще одну пятилетку! – надобно ждать, пока в Ежополе появится порядочный оркестр.
А такое не входило ни в какие расчеты, поскольку, очарованные во всех отношениях дивными музыкальными перспективами, отцы города уже разослали в разные концы приглашения на скорые концерты, которые, конечно же, затмят столицу, Пензу и Нью-Йорк.
Дело пахло изрядным скандалом.
И тогда мэр Ендюк еще раз доказал всем, что не зря он столько лет – бессменный мэр.
Сутки не евши и, наверное, не пивши, а только размышляя, он вдруг сообразил: чтобы научиться играть, музыканты – играют!
Так за чем же дело?!
Пускай наиболее сознательные граждане Ежополя соберутся вместе и играют!
Поначалу будет, может, и не больно хорошо, но потом-то всё определенно образуется!
Ведь главное – начать.
Поэтому мэр Ендюк отдал приказ: никаких консерваторий в городе не открывать, а сразу учредить большой оркестр и считать его консерваторией без отрыва от производства. Очень даже современно.
Тотчас, где сумели, закупили прорву разных музыкальных инструментов (потому всё больше скрипок, балалаек и фаготов), собрали народ – человек триста пятьдесят удалось подбить, прельстив гастролями в далекий город Кокчетав и даже в город-побратим Тегусигальпу, – и всем им велели играть.
Филармонию, хотя и собирались, отстроить еще не успели, так что, посовещавшись, отцы города решили, чтобы играли пока в зале ожидания Главного вокзала.
Впоследствии, впрочем, мэру так приглянулись его лепные потолки, что он вовсе отменил срочное строительство и повелел обветшавший вокзал, бывший в девятнадцатом столетье городской конюшней, считать народной филармонией и консерваторией одновременно.
После чего все упрямо стали дожидаться съезда почетных гостей.
А теперь приспело время рассказать про Ежопольскую кинофикацию, ибо равной ей не было во всем мире.
Город имел изрядный кинотеатр, пять уличных экранов и свою киностудию.
Искусство там творилось, в сущности, везде: от гардероба до клозета.
Всё как бы походя и без натуги ввергалось в ранг нетленного искусства.
Режиссеры смотрелись солидно.
Сами по себе они были совершеннейшие глазыри.
С пеной у рта, матерясь до полного изнеможения, они день-деньской высаживали дубль за дублем, гнали кошке под хвост сотни, тысячи метров уникальной ежопольской ни во что не обратимой загубленной пленки и гляделись царями, да что там царями – каждый был Саваоф, вседержитель.
А кругом, как в бесовском вертепе, шастали киномальчики и кинодевочки от двадцати до шестидесяти, неудачливые святоши и головотяпы, разные там помрежики и ассистентики, и просто черт-те кто, народ загадочный, крикливый, сварливый, лютый и, может, самый выдающийся в среде кино: к ним приглядеться – они, они, юлы любых калибров, и составляют монолит, который держит на себе, пестует, холит монтажно-производственный, поточно-плановый разряд увеселений, в простонародье именуемый кино, а здесь – искусством века.
И что для них все эти мэтры с мировыми именами, мэтры – тьфу!
Не мэтр главенствует – они!
Здесь что ни делали, то всё – шедевр. И каждый в гениях ходил.
А какая фигура – сценарист!..
Заклинатель мод, умственная инфузория, блаженненький, литературный початок.
Душа у него на штрипках, и постоянно вид такой, как будто увидал он вдруг в музее собственное чучело и – обомлел. Верней, сомлел. Лирический лихописец, привходящий мессия, вещный муж!
Да, жуткий бармалешник всюду. Форменная карусель.
Ежопольская студия была доподлинной находкой для любителей чудес.
Этот клан пархатых снобов и ампирных хлыщей поначалу ужасал.
Но потом, как тугая пружина, перед любопытным взором начинали раскручиваться всяческие доблести и красоты студийных пространств, где, стуча колесами, мчались самолеты, где изысканность манер не признавала прогресса, где хороший тон – апофеоз вранья, где прелюбодеяние было не токмо разврат, но и преступная трата сил, положенных природою на укрепление отчизны, и оттого, для пущей конспирации, все поголовно предавались блуду, слава богу, зная, что фиговые листки здесь никогда не превратят в бряцающие доспехи, ибо каждому известно: скромность дана человеку лишь затем, чтобы удачно прикрывать его бесстыдство.
И любитель чудес, раз побывав на студии, уже не мог ее забыть до самой смерти.