Побыли девчонки и пошли своей дорогой, сначала Степана поглядеть, потом к бывшей комендатуре. Там весь день танкисты играют на гармошке и поют. Один молодой паренек, говорили, так хорошо поет военные песни. Счастливые! Анюта устала, снова прилегла на солому. Девки шумные, клумные, но все равно с ними хорошо. Она уже боялась оставаться одна. Сжав под тулупом кулачки, Анюта себе твердо приказала и слово дала - будешь, как все, и чтоб ни одной слезинки. Никто из ее подружек не падает замертво на крыльце, зато все с ногами и на вечеринки бегают. Вспомнился ей Толик-Культя из Голодаевки. В детстве его искорежила какая-то болезнь, не было у него ни рук, ни ног, так - какие-то обрубочки. Но он приспособился ковылять понемножку по хате, только на улицу его носили. И прожил этот паренек почти тридцать лет, и когда перед войной помер, Настя сказала: слава Богу, прибрался, освободил матку. И Анюта обидно стало от этих слов: Толик никому не мешал, был тихим, ласковым парнишкой, и мать его любила и жалела больше других, здоровых детей и так убивалась по нём. И все-таки как это страшно, невыносимо быть не таким, как все, с ужасом подумала Анюта, лучше сразу умереть.
Она заранее не обдумывала, что говорить, как себя вести, чтобы быть как все, но женское, умное чутье ей правильно подсказало. Когда вернулись мамка с Настей, она первым делом узнала про почту, нет ли писем. Но мамка поникла и грустно отвечала, что почтарка еще не ходит, может, почту к ним пока не довезли. И только после этого Анюта буднично и просто спросила:
- Ну что, поглядели дядю Степана?
И мамка совсем не удивилась: да, сходили, поглядели… Как не любила Анюта этот обычай - ходить "смотреть" покойников, прощаться с ними, но ходила вместе с бабой Ариной по родне и соседям, раз так заведено.
Пока Настя варила на таганке кулеш, мамка присела к Анюте на краешек одеяла. Ей хотелось поговорить, и она рассказала все Анютке. И с тех пор часто разговаривала с ней, как со взрослой и даже советовалась по хозяйству.
- Сорока, бедная, убивается… А бабы стали перед Степаном на колени, каялись, прощения просили: Степа, прости, это мы тебя погубили. Ты ж нас два года поил-кормил, мы ж с тобой не голодовали, не бедовали, мы с тобой горя не знали, мы с тобой и вспахали и посеяли, и головушки наши не болели, чем завтра детей кормить…
Мамка попричитала и залилась слезами. И Настя у костра закручинилась:
- Отмучился ты, Степочка, дружечка мой золотой, откаснулись от тебя заботушки!
Так помянули они на своем пожарище Степана-старосту, выпилили по кружке травяного отвара и поплакали. С тех пор мать всегда записывала его в поминанье. Когда старушки ездили в церковь в Песочню и в Калугу, отдавала им бумажку с именами. А Настя - тем более, ведь Степан приходился ей родней, хоть и дальней.
Прошло еще два-три дня. Анюта уже спокойно спала под тулупом, не пугалась, если гармошка взрыдает у комендатуры, или луна настырно уставится прямо в глаза, или таинственно прозвучат в ночной тишине голоса. За эти дни столько всего случилось. Пока стояли наши части, жизнь в тихих деревеньках текла вдвое быстрее обыкновенного. На другой день после возвращения из отступа наехала похоронная команда, быстро собрали по полям наших побитых солдатиков и похоронили их в братской могиле рядом со школой. Вечером там был митинг, понаехало начальство из Мокрого, говорили речи, бабы плакали. Потом как ударили из автоматов! Они все пообмирали, услыхав стрельбу, хотя и знали, что это салют. Слава Богу, это была последняя стрельба в их жизни.
На другое утро похоронная команда отбыла дальше, вслед за нашими войсками. Много было работы у этой команды, так много, что немцев они не прибирали, только своих. Бабы даже зароптали: как же так, погода стоит теплая, еще день-другой и пойдет смрадный дух. Не объявилось еще никакого начальства, чтобы посылать колхозников по нарядам. На время о них забыли, пока они своих дел не переделают и на ноги не встанут. Но один мокровский начальник все же приказал им немцев похоронить, обещал зачесть это как первый наряд на трудодни. Бабы наотрез отказались от такой работы, переложили этот наряд на деда Хромыленка. Кому ж как не деду Похоронщину нас выручать, ему и пару трудодней начислят, говорила Настя.
Дед, как и два года назад, собрал пареньков-подростков, стариков и повел свою бригаду по окрестным полям и лесам. Не один день они трудились и не в одном потайном месте зарывали. Многие эти могилы со временем забылись, но одно место помнили и через тридцать, и через пятьдесят лет. На краю леса у заброшенного проселка, как стемнеет, старались не ходить. Говорили, что ночами бродят по проселку призраки в зеленых мундирах, и слышится немецкая речь.
Даже в те черные дни случались в их жизни маленькие радости. Сначала Витька притаскивал только ящики из-под снарядов, маленькие немецкие, прочно сколоченные. И наши - большие, рассыпавшиеся, стоило ударить их об землю. Эти ящики служили им столом и табуретками, а потом пошли на обшивку землянки. Все Витькины трофеи шли в дело - осколки стекла, проволока, гвозди и другие железки. И вдруг он приволок целое полотнище брезента! Нашел где-то за Андреевкой в кузове подбитой машины. Вот в какую даль забежал! Там же нашел он и кусок обгоревшей шины, как мамка ему велела. Этой резиной она потом подшивала им валенки и лапти. Они так радовались брезенту и нахваливали добытчика Витьку! Тут же поставили столбики и натянули на них брезент. Теперь у них была крыша над головой, и они не боялись дождей. Дождей, слава Богу, и не было весь сентябрь, осень простояла как на заказ, солнечная и сухая. Но все равно спокойней было спать не под открытым небом, а в своей палатке, так они окрестили новое жилище.
Брезент прослужил им много лет. Им накрывали скирды и бурты с картошкой, дрова и лес для будущего дома. Из остатков мать сшила плащи-накидки для дождливой погоды. Анюта даже не помнила, когда последний клочок счастливого брезента перестал попадаться на глаза и исчез навсегда. Как исчезло все, носившее в себе зримую память о прошлом и о войне. Уже на другой день после такой удачи Витька вернулся расстроенный. Хромылята - дедовы внуки нашли за Козловкой разбитую легковушку, сняли заднее сиденье и приволокли домой. Теперь у них в землянке будет кожаный диван, а Витька прозевал. Целую неделю терзала его горькая зависть. Он даже собрался сбегать дальше, за Мокрое, там целую колонну машин разбили, но мамка не пустила.
Анюта только начинала понемножку ходить по двору, была б она с ногами, сбегала бы с девчонками в Рубеженку. Там у Лизки родная тетка жила. Эта тетка и научила девок, где искать. И принесли они с Рубеженки целый парашют! После войны многие девушки щеголяли в белых блузках из настоящего шелка, правда, парашютного, но никто этим не смущался. Чего только не носили в послевоенные годы, когда надолго исчезла любая мануфактура, а на базаре не на что было купить. Очень ценились за прочность немецкие мешки. Эту дерюгу красили кто чем мог и шили обновы. Мамка покрасила мешок сажей из кузни и сшила Витьке штаны. Другой мешок пошел Анюте на юбку.
Многие еще долгие годы носили немецкие шинели и мундиры. Тетка Бурилиха ходила в немецком мундире, доставшемся ей от "постояльцев". Немцы очень гонялись за домотканым холстом, выменивали холст на старые свои мундиры и отсылали домой. Над Бурилихой немало посмеялись. Настя завидит ее издалека и кричит: хайль гитлер! Бурилиха сначала обижалась, потом привыкла. А вредная Настя еще скажет, как все захохочут: "Не смейтесь, девки, Бурилиха хоть и фашистка, но не совсем настоящая".
После войны мужчины донашивали гимнастерки и шинели. Крестный носил свою гимнастерку, пока она на нем не истлела. Ни в чем другом Анюта его и не помнила. А парни и подростки ходили в немецких мундирах. Как испугалась однажды Анюта сереньким декабрьским утром: вдруг распахнулась дверь, и в темный школьный коридор вышел кто-то - светловолосый, длинный и нескладный, в зеленоватом немецком мундире. У нее кувыркнулось сердце. Но обман быстро прояснился, и еще не придя в себя, Анюта крикнула: Васька, чертяка, как ты меня напугал! У Васьки Тимохина, их соседа, два года жили на постое большое немецкое начальство, интенданты. Много добра через их руки проходило. И за то, что тетя Тоня им стирала и готовила, интенданты дарили ей шинели, ботинки и другую одежду. Все тимохинские ребята лет десять ходили в этом перешитом, перелицованном немецком обмундировании. Васька был тихий малый, его сначала задразнили в школе, даже частушку сочинили про то, как он снял мундир и штаны с мертвеца. Старших его братьев боялись трогать, те могли и в зубы дать, а Васька отмалчивался и терпел. Потом от него отстали, потому что полдеревни так ходили.
И неправда, что люди раздевали убитых. Одежда была с немецких брошенных складов, или подаренья постояльцев. Народ был бедный, босой и раздетый, но брезгливый на такую дармовщину. Говорили про одного старика из Козловки, что он снял с убитых несколько пар сапог, а потом продавал на базаре. Так его все дружно осудили и даже в глаза ругали. Однажды принес Витька портсигар, красивый, серебряный. Божился, что нашел в машине. Мамка взяла его двумя пальцами и швырнула в речку. Настя не успела отобрать у нее, а потом как раскричалась! И Анюте жалко стало такую красоту. Ясно, что Витька к мертвяку и близко не подойдет, деды всех закопали, а перед этим похоронная команда все трупы обыскала. Ребята рассказывали, как наши похоронщики складывали в мешки документы, часы, все, что в карманах находили. Но мать сказала тихо и твердо: "Не нада нам этого, не носите зла в дом". И Анюте тут же поверила и больше никогда не приносила в дом найденного, потому любые вещи от чужих, недобрых людей обязательно навредят в будущем, а у них и без того бед хватало.