Я лежал в своей комнате, невольно прислушиваясь. Дощатые стены не оставляли возможности быть глухим. Родители запальчиво дискутировали, почему так неудачно случилось, что они не смогли обеспечить будущее единственному ребенку. Поначалу клеймили, как водится, государство. Неожиданно мама перекинулась на отца. Добралась и до "его истории", из-за которой тот оставил кафедру университета, где был выше полет и шире возможности. Выходило, дело не в ломке социального строя, и не в крутых экономических передрягах, а в единоличной виновности мужа, ибо "все могло бы быть теперь по-другому". Тот оборонялся, мол, "история не любит сослагательного наклонения", однако маму его банальности только злили, она ожесточалась, заводилась, входила в раж. Отец вдруг сорвался:
– Ты тоже не святая! Давай не будем вспоминать, с чего все началось!
И вновь навалилась тишь, удушливая, густая. В насупленной атмосфере потемнело. Зрела гроза.
За стенкой долго молчали. Наконец, мама сказала:
– Ладно. Сыну нужно помочь. Размен так размен.
– Ты уверена, – всполошился отец, – что это единственный вариант?
– На все судьба. Не он первый, не он последний.
– Что ты имеешь в виду?
– Женщину.
По подоконнику застучало. Стекло прочертили первые капли. Их становилось все больше, они текли, перемешивались, размывались.
– Но наша квартира… Размен… Рушить то, что создавал еще его дед?
– Такое уж время пришло… – Мама вздохнула. – И кажется, это надолго.
Наш дом считался элитным. От риэлторов отбоя не было. Рыночная цена позволяла крутить носом, рассматривая варианты.
Остановились на двухкомнатной для родителей, в доме чуть проще, чем наша высотка, но довольно приличном, той же эпохи, в том же районе. Для меня выбрали тоже "двушку", без истории, без отделки, в панельной коробке весьма окраинной новостройки.
Обиженным я себя не чувствовал. Немного жаль было расставаться с центром, зато возник легкий избыток денег на обустройство жилья. Не так уж и важно, где проживать, куда важней – с кем разделить судьбу. Я предвкушал любовь, наконец-то свободную, раскрепощенную.
Для переезда отец договорился привлечь рабочих из зоопарка. И машину побольше, чтоб одним рейсом управиться. Рабочих выделили. Но в назначенный день не оказалось свободных фур. После экстренной телефонной ругани отец согласился на то, что ему смогли предложить.
Халявное средство передвижения представляло собой платформу с клеткой для транспортировки крупных животных. Впрочем, на совесть вычищенную, – таким образом, нашему скарбу не угрожали ни пятна, ни запахи. Отменные габариты позволили загрузить мебель и всякое другое движимое имущество. В кабину забрались водитель и мама. Прочие разместились сзади.
Тронулись, вырулили со двора, влились в поток. Наш дом, мои детство и юность, качаясь, поплыли в прошлое.
На светофоре рядом с нами остановился троллейбус. Пассажиры прильнули к окнам, тыкали пальцами, махали ладошками. Вымотанные погрузкой, мы сидели, не реагируя. Я вдруг представил, как это выглядит со стороны.
По городу в меблированном кузове едут мужчины. Разного возраста, внешности, перспектив, рассевшись кто как. Едут приемлемо, даже комфортно, с некоторым даже шиком.
Мужчины, взирающие сквозь прутья клетки.
Мы с отцом переглянулись… и рассмеялись.
7
Я знал, что выход на работу – вступление во взрослую жизнь.
Однако представлял я эту жизнь несколько иллюзорно.
Юность всегда рисует будущее романтически. Но что такое романтика? Это замещение опыта, которого нет, фантазией. То, что рассказывают детям взрослые – только контур, причем, лукавый. Содержание лукавства открывается постепенно, в свой срок.
В детстве мне было известно, что отец работает в университете. Когда я учился в школе, он перевелся уже в зоопарк. Вообще-то, мне как ребенку зоопарк нравился больше, но мама периодически намекала на крах отцовской карьеры. Это печалило.
В зоопарке отец работал в "Террариуме". Я частенько и подолгу у него пропадал. В "Террариуме" содержалась живая коллекция разнообразных пресмыкающихся, от ящериц до аллигаторов, от Красноногих черепах до Королевской кобры. Сотрудники звали это место любовно: "Гадюшник". Из маминых уст слово выходило подчеркнуто ядовитым. Я расстраивался за отца, пока не узнал в конце школьных лет, что он не просто работник "Гадюшника", а заведующий, то есть, главный.
Именно с его подачи я поступил на биофак университета. Именно благодаря ему получил распределение в зоопарк. Именно в "Террариум" был взят на работу, из чего вытекало, что отец обо мне заботился, а не жил для себя, как утверждала, иной раз, сгоряча, мама.
В штат "Террариума", впрочем, меня ввели номинально, всего на полставки. Главная стезя моя лежала в аспирантуру. Мне предстояло написание диссертации в лаборатории при "Террариуме", а уж потом, кандидатом наук, я должен был шагнуть, по идее, вверх. Лаборатория, как и я, числилась за "Террариумом" номинально. Подробностей отец мне не пояснял, всему, мол, свой срок. Все, что мне полагалось знать пока, это профиль исследований.
Ученые занимались там скорпионами.
Когда я об этом услышал, долго смеялся. Моя профессия вырисовывалась логично, но мне показалось, что скорпионы в центре нашего города – это абсурд.
Отец одернул: "Никогда не делай выводов по первой ассоциации".
И вот я шел в ту самую лабораторию. Располагалась она далековато от "Террариума", да и вообще, от любых объектов для посетителей. За линией складов имелся участок, заросший кустарником. Над буйной зеленью круглилась серая крыша ангара. Колючая проволока по периметру. Решетчатая калитка с врезным замком. Сколько же подобных строений нелюдимого вида таятся по закоулкам нашего города, и никто не знает, что там внутри?
Я нажал кнопку звонка.
После паузы появилась… девушка?.. дама? – молодая женщина. Ее возраст я затруднился определить. Она не шла – подплывала, с любопытством в меня вглядываясь, а ее тело упруго и сочно под белым халатом двигалось.
– Здравствуйте, я к Ефиму Соломоновичу. Это здесь?
– А вы кто?
Я назвал фамилию.
– А-а… Так вы сын того самого… Проходите, мы вас давно ждем.
Пошла к ангару. Ее тыл ворожил. Я раздраженно поплелся следом: так и знал, меня здесь будут считать папенькиным сынком. Она оглядывалась, улыбаясь, – впрочем, приветливо, без надменности. Я расплылся в ответной улыбке, но тут же посерьезнел. Еще чего.
Внутри все оказалось иначе, чем я себе представлял. Фантазия рисовала какие-то колбы, пробирки, микроскопы. Ничего подобного не было. Антураж лаборатории скорее походил на компактную ферму по разведению диковинной мелкой живности.
Посредине стоял длинный стол в окружении стульев, заваленный бумагами, папками, канцелярским хламом. В углу примостились диван с парой потертых кресел и низкий столик с приметами чаепития. Несколько холодильников. Электроплитка. Несколько глухих шкафов. Этим меблировка исчерпывалась.
Все остальное видимое пространство заполонили во много рядов многоярусные клетушки с их обитателями.
Скорпионы.
Никогда раньше я их не видел так близко. И в таком количестве. В первый момент даже слегка подурнело. Они шевелились. Индивидуальные звуки каждого скорпиона сливались в какофонический общий шелест вроде потрескивания сухой палой листвы. Я поежился, озираясь. Вдруг представилось, каково это, если они вырвутся на свободу и скопом набросятся со своими жалами на меня.
И еще мое внимание привлек плакат на стене: грозный красноармеец, пронзающий зрителя пальцем. Классическая агитка, известная каждому, в данном случае добровольцам не тыкала. Изначальная надпись была заклеена листком ватмана, по которому некий шутник крупными буквами вывел:
ОНТОГЕНЕЗ ЕСТЬ КРАТКОЕ ПОВТОРЕНИЕ ФИЛОГЕНЕЗА.
Кабинет завлаба располагался в дальнем из закутков, отгороженных от основного пространства фермы. Ефим Соломонович оказался щупленьким человечком с морщинистой плешью в курчавых сединах, и в тонких очках под кустами бровей. Когда я вошел, он грыз карандаш, задумчиво сгорбившись над столом. Точней, над газетой. Еще точней, над абракадаброй кроссворда.
Я представился. Он обрадовался, словно родному. Спросил, как родители, как отдыхается, как настроение. Едва дав ответить, пустился распространяться о лаборатории, о коллективе, о том, как нешуточно мне повезло.
В сущности, я зашел познакомиться. И еще, договориться о выходе с сентября. Мне требовалось обустроить квартиру и съездить в провинцию за женой. Не вникая в подробности, он вошел в положение: конечно-конечно, наука потерпит, мне дозволено выйти, когда я решу все вопросы. Славный чудак.
Неожиданно он объявил:
– А теперь небольшой экзамен… Способность ощущать – это что?
Я смутился:
– Даже не знаю… Может быть, чувство?
Он склонился к кроссворду прикинул по клеткам и вскинул брови.
– Правильно! Так-так-так… Погоди-ка… А – плод сознания?
– Мысль.
– Подходит!.. А вот еще. Единица языка для обозначения понятий.
– Слово.
– Молодец! Светлая голова! Сработаемся! – Он прищурился, вглядываясь в меня зорко и даже хищно. – Ну а теперь скажи: что в кроссворде самое главное?
Я напрягся, вновь ощущая себя студентом. Выждав, чтоб я помучался, он вытянул перст:
– Назвать вещи своими именами!
Когда я вышел из кабинета, скорпионы, в сравнении с завлабом, не показались таким уж чудовищным и абсурдным занятием.
– Ну как вам наш Соломоныч? – меня окликнула та самая женщина. – Напугал? Он безобидный, не бойтесь. Мы все его любим.
– Я думал, вы здесь работаете. А вы кроссворды разгадываете.