"ДА-ДА-НЕТ-ДА", именно так это и выглядело, в апреле месяце, в виде развешанной по городу рекламы. Шел референдум о доверии народа к власти. Народу власть подсказывала, как, не ломая голову, заполнить бюллетень, когда народ придет, чтоб проявить гражданскую ответственность, на пункты для голосования, где его ждут стандартные бумажки, и дабы не было мучительных раздумий – не проще ли отдаться воле тех, кто все равно у власти?
Мне наплевать было на всю эту политику, которая успела к тому времени набить оскомину. Лишь легкое подташнивание от примитивности манипуляций, от очевидности едва прикрытого коварства. Но еще больше угнетала невозможность, бессмысленность, недальновидность выпендрежа, упрямства, бутафорского геройства.
Я сдался: вместо собственной науки сел писать ее диплом.
Дипломная работа называлась лаконично – "Яды". Какой простор для мысли, для ассоциаций! Обыденная тема для фармацевтического факультета. Но что-то мне подсказывало: жена облюбовала тему неспроста.
Биолог, фармаколог – если не зацикливаться, то и впрямь без разницы. Я поднял материалы, обработал, сел строчить. Писалось мне легко, ведь жизнь была достаточно отравлена, так что особенно выдумывать и не пришлось – лишь руку протяни.
Пока я этим занимался, отпочковывались мысли. Далекие от темы. Хотя, как знать, как знать… Сперва она отвадила меня от Ады. Теперь от диссертации. Последовательно завладевала мной, ликвидируя сторонний интерес. Для наших отношений у нее нашлись два действенных императива, фактически сводившиеся к одному: "мне надо" и "ты должен".
Моя любовь и мое творчество ей были любопытны лишь в том практическом аспекте, чтобы как-то ей служить. Я не вполне осознавал, к чему все это может привести, но сам процесс порабощения становился очевиден. И главное, сопротивляться невозможно, ведь я законный муж, и, стало быть, она имеет право.
Но разве это – не прямой путь в подкаблучники?
Я наливался раздражением, и мой прижатый бунт вливался в ее текст.
Жизнь продолжалась, удлиняясь в бесконечность. Мое трагическое несогласие в расчет не принималось. Мало того, жизнь навязала мне причину жить, и даже смысл, хотя я точно знал, что смысла нет.
Казалось бы: меня заставили заняться делом, не только мне чужим, но отвратительно ненужным. Однако написание злосчастного диплома, кстати – на "отлично", позволило убить весну и первый месяц лета. Неплохо для начала. Вот так и получилось, что абсурдная задача позволила отвлечься от мучительной рефлексии. Мне просто некогда стало задумываться о душе.
Спустя полгода после катастрофы я все еще был жив.
Но дальше – что?
Она не знала. Как и я. Моя Бедняжка. Закончив институт, торчала дома. Дни ползли без цели. Возникла затяжная пауза: мы одолели с ней рубеж, после которого открывалась перспектива, сияющая пустотой.
В один из августовских дней она произнесла:
– Не представляю, что нас ожидает.
– Работа, что ж еще.
– Я не об этом, я о нас с тобой.
Подумав, я трагически изрек:
– В жизни всего два периода: ожидание любви и ожидание смерти.
После озвученного настроения прошло несколько дней. Возможно, и недель. Время текло за пределами нашей жизни. Мы не поехали никуда отдыхать. Даже в город не выбирались. Разве что за продуктами. Ничего не хотелось. Вообще ничего. Каждый чувствовал: формально мы снова вместе, но между нами все уже не так, как когда-то. Мы практически не разговаривали, и не из враждебности, а по ненужности, непонимании, что мы можем друг другу сказать. Вечера напролет мы пролеживали в разных комнатах, каждый читая свое.
Она читала "Звезды судьбы". Я читал Маркеса – "Сто лет одиночества".
Внезапно она заорала:
– Есть! Есть третий период!
– Что?! – Я перепугался ее неожиданной "эврики".
– Ожидание ребенка!
– Не понял…
– Ребенок! Это же так естественно! Между любовью и смертью у нас должен родиться ребенок!
Самое страшное – парализация воли. Мне трудно понять, как у нее это получилось. Ее инициатива несла безусловность, то самое нечто, что сильнее меня, и чему я не в силах противиться. Словом, я покорился.
Той же ночью мы занялись продолжением рода. Я любил ее с безвольным отчаяньем. В этом было даже некоторое изощренное наслаждение: я теперь навеки ее, а она уж точно моя, мы обречены друг на друга. После всех катастроф, что между нами случились, после наших измен и особенно после смерти Ады, я ее избегал. Но постепенно она меня приручила. Я начал ее вспоминать и даже склоняться к идее, что, возможно, люблю. А что делать? Мы с ней муж и жена, надо жить как-то дальше. Но дальше-то что? Оказалось, ребенок. Не я первый, не я последний, законное утешение. Я только хочу сказать, это не было для меня потребностью, той естественностью, о которой она пыталась мне толковать. Инстинкт любви во мне не иссяк, это правда. Но утверждать, будто я жажду ребенка – ложь. Подсознательно я не хотел никакого ребенка, однако рассудок диктовал искусственную задачу: надо. Наверное, в жизни бывают такие мгновенья, точки судьбы, где правда и ложь сливаются воедино. Например, как в тот миг, когда двигая бедрами с нарастающим ускорением, со все большей яростью приближения к животному счастью, я вложился в последний звериный рывок – и застыл, и ослеп, и ушел в ощущение отсутствия, растворения во вселенной, где меня жадно всосала огненная дыра.
А может, это было ошибкой?
11
Осенью ушел с головой в работу.
Все было правильно: жена сидит дома, муж ходит в зоопарк. Я жил той же жизнью, что мои и знакомые, и коллеги.
Осенью 93-го мы работали под стрекот автоматных очередей.
Неприятные звуки доносились со стороны Белого дома. Его осада начинала входить в привычку. Вот опять какие-то драматические события, однако мне, как и большинству в зоопарке, было плевать. Обреченно и буднично мы продолжали ходить на работу по причине судьбы и необходимости трудовой деятельности. Мы являли собой презрение к вероятности быть убитыми. И не из геройства, а из неверия, будто можем на что-то влиять.
В зоопарке меж тем вершилась своя политика. Последние пару лет ситуация усложнялась. Некогда единое культурно-просветительное и природоохранное учреждение, зоопарк подвергся административной реорганизации. Попросту говоря, его растащили на "удельные княжества", и теперь в каждом "княжестве" имелись свои "князьки", каковые в соответствии с новейшей установкой на демократию пребывали в статусе хронических перевыборов.
К счастью, "Террариума" процесс пока не коснулся. В числе нескольких старорежимных подразделений он все еще оставался в централизованном подчинении. Сколько продлится затишье, никто не знал. На всякий случай, готовились к худшему.
Время от времени отец рассказывал страсти из бытия отщепенцев: то руководство "Слоновника" обвинили в нецелевом использовании бюджетных средств, то экспозиция "Ночная жизнь" оказалась крышей для темных делишек, то замзаву "Дома птиц" в итоге дебатов начистили клюв. Отец очень нервничал, продолжая руководить "Гадюшником", который и раньше-то не отличался лояльностью. Теперь же все чаще слышалось шипение недовольных. Чтобы держать руку на пульсе, отец постоянно ходил на митинги.
А вот Соломоныч митинги игнорировал. Наблюдать чужие баталии ему было неинтересно. Он ворчал, что все это он видел неоднократно, и каждому следует заниматься своим делом. Как-то раз я его спросил, в чем смысл нашей работы. Смысл работы ученого, сказал Соломоныч, открывать новые горизонты. Я усомнился, что у скорпионов могут быть какие-то горизонты. Мой научный руководитель не сомневался ничуть: "Ученые изыскания подобны решению кроссворда. Заполняя пустые клетки, мы постепенно ликвидируем белые пятна. Объектом исследований может быть все что угодно: в любом случае мы движемся в сторону истины. Колумб искал новый путь в Индию, а открыл Америку. Мендель растил горох, а вывел законы скрещивания. Никто наперед не знает, к чему он придет. Главное – двигаться. А открытия всегда случайны".
На счет открытий не знаю, но вот случайности подстерегали. В один из осенних дней Соломоныч работал на полигоне лаборатории. Занимался своим делом, гонял скорпионов по лабиринту.
Вдруг, пронзительно вскрикнув, схватился за ягодицу.
Как потом он рассказывал, в первый миг показалось – скорпион жахнул. Страшно перепугался. Застыл, изогнувшись, боясь шевельнуться. Скованно, очень медленно отвел руку от пораженного места, вглядываясь в причину.
На ладони лежала пуля.
Струхнул завлаб, как выяснилось, не на голом месте. Бояться было чего. В тот день я наконец-то узнал, чем на самом деле занимается лаборатория.
Когда Соломоныча ужалила "всего лишь пуля", он возился с так называемым "скорпионом-воином". Этим поэтическим именем называлась порода, выводимая нашей селекцией. Породу отличала исключительная живучесть и такая же исключительная ядовитость. Параллельно создавалась и сыворотка, противоядие от воинственного жала. Но поскольку селекция – процесс непрерывный, и порода совершенствовалась постоянно, эффективность сыворотки всегда несколько отставала от достигнутой смертоносности. Соломоныч весьма рисковал.
Пока я наносил ему йодную сеточку, обрабатывая кровоподтек, он поведал мне страшную тайну. Оказывается, под прикрытием зоопарка мы выполняли секретный заказ оборонного ведомства.