– Вы ничего не едите, – говорит Давыд Федорович соседу, "своей даме".
– А это что? – на тарелке у Николая Ивановича, как на предметном стекле, лежит разъятая ревельская килька пряного посола. Другое дело, что предмет своих изысканий вивисектор съест только через свой труп.
– Ах, я забыл, мы всё глядим в "наполеоны".
– А ведь вам вот-вот придется подыскивать новое место, – сказал Берг. – Уже скоро. Как только начнут петь на языке оригинала. Тогда на немецком вы далеко не уедете.
– Пока что Лео Блех будет дирижировать "Носом".
– То-то и оно, что носом. Дорогой Давыд Федорович, учите иностранные языки, это единственное, что остается.
– Кто там говорит о языках? Хотите заливного? – послышался голос Маргариты Сауловны.
– Спасибо, я удовольствуюсь килькой, – отвечал Николай Иванович, ошибочно приняв это на свой счет.
– Дэвочка…
– Что, мой хороший?
– Дай твою тарелочку.
Давыд Федорович слушал полные угроз речи Николая Ивановича, перед ним была полная тарелка – тот еще кот Васька. Предостерегающий перст приятно возбуждал в нем аппетит. Из сказанного Бергом следовало, что, пока не поздно, надо есть. Внимаешь тревожным слухам и ешь, ешь, ешь…
– Чего вы папу пугаете, на чем это он далеко не уедет? Он никуда и не собирается уезжать, – Лилия Давыдовна впервые обратилась к Бергу. ("Как хороша ты, пташка, во гневе".)
– Уезжать из Германии? – спросил Макаров, отрезавший себе кусочек грудинки. – Что вы имеете в виду, Лилечка?
– Ничего не имею. Глупости, – отрезала Лилия Давыдовна, не глядя в его сторону.
Маргарита Сауловна, чтобы сгладить ее резкость – сама любезность.
– Георгий Леонидович, говорят, у вас выставка будет. "Хомо… Хомо…" ну, подскажите кто-нибудь. Еще в "Руле" писали.
– "Хомо олимпикус"…
– С "Рулем" это все ужасно…
– Советы взялись за нас всерьез…
– Ну там темная история, – сказал человек, куривший макаровские папиросы. – Это они говорят, что Советы. Могли быть и монархисты. Застрелили же они тогда… ах ты, Боже ты мой, имя запамятовал… их редактора…
– Владимира Набокова.
– Вот-вот.
Трояновский-Величко его поддержал:
– Кто угодно мог быть. У них дела шли из рук вон скверно, они бы все равно закрылись. Это могли сделать и… – Андрей Акимович выбросил вперед руку. – Чего на красных-то всех собак вешать.
– А этим-то что? – спросил Давыд Федорович.
– А то, Давыд Федорович, что по их разумению газета является рупором… – Андрей Акимович деликатно позабыл слово, что хотел сказать, но выкрутился: – …определенных национальных кругов.
– Да бросьте, для них мы все "белые русские". С каких это пор вы за коммунистов вступаетесь?
– Не вступаюсь я за них вовсе.
– Нашла! – Маргарита Сауловна дала себе труд сходить за газетой, верней за газетной вырезкой. – Как видите, я слежу за культурной жизнью, про друзей всегда вырезаю. У меня все хранится. И там, где про Лилечкин портрет напечатано. Послушайте: "Блестящая белая ляжка, огромное израненное колено, чулок сполз…"
– Маргоший, это же не про Лилечкин портрет…
– Нет, конечно. Вот, перебил… где я? Так. "Чулок сполз на яростной кривой икре, нога ступней влипла в жирную землю, другая собирается ударить – и как ударить! – по черному ужасному мячу… Глядящий на эту картину уже слышал свист кожаного снаряда, уже видел отчаянный бросок вратаря".
Часы показывали без одной минуты десять.
– Ой! Уже десять! Быстро наливайте… чуть новый год не прошляпили, – закричала Лилия Давыдовна.
"Совсем как маленькая", – подумал Давыд Федорович.
Они тоже жили, под собою не чуя страны – хоть и иначе. ("Не касаясь чужой земли, в полувершке над нею обретаются привидения – в своем бывшем настоящем. И наблюдают они в параллельном времени свои праздники".)
– А вам не кажется, Андрей Акимович, – попытался снова продеть в ушко нить прерванного разговора Давыд Федорович: речь шла о фашистах, – не так страшен черт, как его малюют?
– Как его малявки, – сказал кто-то рефлекторно, и Давыд Федорович услышал в этом одобрение.
– Вот именно,
Но Трояновский-Величко не подставил ушко – продеть нить. Больно тема… с одной стороны, щекотливая, конечно: даже в трусиках это слово выглядит неприлично. Настоящий русский интеллигент, Трояновский-Величко даже "еврей" постеснялся употребить. Он еще не понял: "еврей" является эвфемизмом слова "жид" или его синонимом. Еще, не дай Бог, припишут ему… Но это с одной стороны. А с другой стороны, по анекдоту: "Жиды есть, а слова нет".
Слово это носилось в воздухе. Оно всегда так или иначе носилось в воздухе, и лично Давыд Федорович для себя ничего непривычного не обонял. В "Комише опер" марамоев не сочтешь… А Буш, который на Рождество привозил из Дрездена "Виндзорских насмешниц" – а Ян Кипура пел… А поработаешь с Блехом, сам станешь антисемитом.
– Все-таки хочется думать, что за погромом в "Руле" стоят коммунисты, – сказал Берг, одна из малявок черта.
Трояновский-Величко поднял на него взгляд своих огромных васильковых глаз, по-актерски не стареющих, горящих – не смалодушничай он тогда, горели б они сегодня на московских подмостках. Это все Васильевский: русская киностудия в Берлине… патати-патата… Сам сгинул и других погубил. Расхаживай под старость лет в чьих-то обносках. И пестуй таких вот. Театральная студия русского юношества… Чем-то Берг его ужасно раздражал.
– Почему вам так хочется думать, молодой человек?
– Мне – нет. Давыд Федорович хочет, чтобы это были коммунисты. А я согласен с вами. Незачем на них всех собак вешать. Достаточно и того, что мы по их милости тысяча девятьсот тридцать третий год встречаем в Берлине.
Нельзя сказать, что от невольной антипатии до невольной симпатии один шаг, но сколько бы их ни было, для скорохода это расстояние нипочем.
– Боюсь, Давыд Федорович, ваш протеже заслуживает того, чтоб вы ему протежировали. Боюсь, боюсь…
– Правильное слово сказали. Бойся, Дэвка, своих протеже, – подал голос Урываев. Он был пьян, от таких отворачиваются, но без них не считается, не засчитывается застолье. Маргарита Сауловна вынуждена с этим мириться.
– Георгий Леонидович, так что же с выставкой? Где? Когда?
– В "Кюнстлерхалле", в мае.
– Вы шутите! В "Кюнстлерхалле"! Лилечка, ты слышала – в "Кюнстлерхалле"! Русский художник, эмигрант. Вы выставите свое "Хомо", да? Расскажите подробней.
– А нечего рассказывать…
И рассказал. Восьмого мая открывается грандиозная выставка "Мир после войны". Спортивные состязания выражают динамику сегодняшней жизни – с ее чувством физической радости через осознание своей силы, с ее жжжосткостью (любимое слово, в которое въезжаем сразу на трех "жжжо").
Кончик его уса был чуть-чуть в майонезе – безотчетно хотелось, чтобы он вытер рот салфеткой (как, бывает, хочется, чтобы кто-то вытер уголок глаза), а то чуть-чуть неприятно – также и слушать, не только смотреть.
"Культ ювенальности, культ современности, was noch?" Николай Иванович прислушивался.
– Я буду представлен пятью работами: "Вратарь", "Поверх барьеров", "Тур де Франс с высоты птичьего полета", "Нокаут" и "Ветер в лицо". Летом состоялась олимпиада в Лос-Анджелесе, следующая в Берлине.
– На роль чемпионки мира Брунгильды Фриц Ланг пригласит нашу талантливую соотечественницу, – сказал Николай Иванович.
Но Давыд Федорович "наступил на ногу":
– Когда еще это будет, в тридцать шестом. Дожить надо.
Гостей было, как на Маланьиных поминках. И все же остановим взгляд на каждом. По-дилетантски нарисуем каждый волосок, вместо того чтобы парой умелых мазков создать видимость шевелюры. Ближе к кухне, с краю, Маргарита Сауловна. Ошуюю хозяйки (наш мысленный взор движется влево) Зинаида Адольфовна Кружицкая, для Маргариты Сауловны – Зиночка Наппель, недавно овдовела… Случайная встреча на Кудам, обнялись, расцеловались, расплакались. Грустная история. Как с Урываевым. Рядом с нею Колобовы, у Колобова золотые руки – если что починить, только к нему. Шахматист Переверзев со спутницей жизни Тамарой Шатоевной, очень белокожей с узко посаженными черными глазами брюнеткой. Некто Дембо, такой деликатный, как будто и не из Харькова вовсе, родной брат известного в Берлине кардиолога. Горевичи (через "о"): Фрол Козьмич, ветеринар, на девять лет моложе своей благоверной, которую еще год назад "своею" считал вздорный пожилой человек с тяжелым и прямым взглядом, таким же, как его палка, – с ним Дарья Аркадьевна бывала у Ашеров прежде. Далее – Фанечка Львовна (ее иначе никто не называл), дочь повешенного народовольца Льва Нестеренко – отсюда слабость к красному цвету, выражавшаяся в том, что мыла хной волосы, которые потом полыхали мировым пожаром, а в остальном веселая девица пятидесяти лет, с бюстом, как кафедра, чему под стать и все остальное. К своему запудренному соседу она обращалась: "Красная Пашечка". С Пашечки Смурова начинался молодежный отрезок стола: сидели на доске, как птички на жердочке. До недавних пор и Георгий Леонидович, благодаря Васеньке, втискивался сюда с видом второгодника. Впрочем, когда он выбыл из молодежной лиги, просторней не стало. Коля Минаев – "посол Царя Египта" – теснил Нюру Мазо, жившую в одном пансионе с Розалией Фелициановной. Мазо и привела когда-то Кошмарик к Ашерам, предупредив Лилечку: "Она очень некрасивая, но очень умная". Другим боком Нюра Мазо граничила с Марусей Гореславлевой, умевшей петь, аккомпанируя себе на гитаре, и тайно горевавшей, что у Ашеров по этой части беруфсфербот, а так бы она спела:
Ночи белые, очи черные,
Совлеку с плеча шаль узорную.