Домашняя заготовка пришлась как нельзя кстати. Обожаю на десерт облизнуть ложку дегтя. Николай Иванович смахнул с доски фигуры и с сознанием выигранной партии ретировался, в отличие от принца Калафа, мудро щадя самолюбие принцессы, но притом оставив последнее слово за собой.
Но еще не наступило время обещанного милльфёя в двенадцать ярусов, что в два раза выше "Метрополитен опера". А до остального он не охотник – до грибков там (а что как ядовитые?), до благоуханного форшмака, до страдавших избыточным тестом пирожков, которыми наедаешься прежде, чем доберешься до начинки – до всего этого закусона, как говорил, или сказал бы, чеховский инженер-путеец, еще не ведавший, что его ждет: несменяемые крапчатые носки в сердобольной и не помнящей зла Германии. ("Какую жизнь профукали, собаки".) Этот инженер путей сообщения уже приглядывается к столу, ломящемуся от всего перечисленного. Урываев либо не замечает Николая Ивановича, либо заметил раньше и теперь отводит глаза. "Волга, Волга, мать родная", – бормочет он.
А Маргарита Сауловна все уставляет и уставляет стол закусками. "Надо бы подойти к ручке".
– Маргарита Сауловна…
Убедился, что селедочный форшмак – ее рук дело.
– Не очень-то вежливо вот так исчезать, – сказала Маргарита Сауловна, глядя мимо Берга.
– Я наложил на себя епитимью за один предерзкий поступок. Сказать какой?
– Нет! Нет! Нет! Ничего не хочу знать!
Мадам Ашер боится узнать такое, чего знать не положено. "Во многом знании многая печаль" (бородатая острота). Когда-то ее двоюродной сестричке Нюточке студент поведал о готовящемся поджоге. Студент был схвачен на месте преступления, а Нюточку обвинили в недонесении. И пришлось их семье бежать в Америку… "Или даже в Аргентину". – "Так хорошо же". – "Что ж хорошего?" – "Ну как, опередили события". – "А кто тогда мог знать? Это такое несчастье было. Мама ездила в Киев прощаться".
Ничего удивительного, что Маргарита Сауловна выговорила Бергу:
– Трубить на всех углах о своих неблаговидных поступках значит хвастаться ими. Александр Ильич, я права?
Урываев вопросительно поднял голову, жмурясь, как от резкого света. Она повторила, раз тугоухий:
– Хвастаться, говорю, неприличным поведением неприлично вдвойне. Может, вам, Александр Ильич, это интересно?
За него ответил Берг:
– Александр Ильич знает, что на самом деле я выполнял секретное задание Российского Общевойскового Союза.
Маргарита Сауловна поспешила на звон бубенцов.
– Отлично придумано, "Ехали на тройке с бубенцами…", – сказал Александр Ильич, не зная, чего ожидать от Берга.
– Вы находите? – Николай Иванович смерил Урываева долгим взглядом. – Горько терять друзей?
– Я человек немолодой. Мне – горько. На молодом все заживает быстрей. Как писал Пушкин: "И холод и буря ему ничего".
Эх, начитанное же племя эти русские! Следующая строка прискакала на свист.
– "Но примешь ты смерть от коня своего", – продолжил Николай Иванович. – Если она предпочитала верховую езду, то и вы Пегас… ухожу, ухожу, ухожу.
В соседней комнате он заметил Макарова. Наконец-то. Георгий Леонидович держал раскрытым портсигар, а угощался… Николай Иванович вспомнил этого человека: он тогда вышел вместе с Урываевым от Ашеров. Урываев направо, человек – налево, а покойница Кошмарик прямо через дорогу. А что как это было их последнее рандеву?
Скучно в эмиграции. Не располагает она материалами, достойными Бергова резца. Не из чего ваять.
– Сколько лет, сколько зим, – приветствовал он Макарова.
Макаров не ожидал его встретить. "Безумец чистой воды… Способен загрызть". Художник нарезает мир на картины – сюжеты тех из них, для которых позировал Берг, не оставляли никаких сомнений в его патологических наклонностях. "Таких изолируют, на таких надевают намордник. Что он здесь делает? Нельзя даже предостеречь других, не опозорив себя. Сумасшедшие хитры как дьяволы. Недаром говорят: бесное страдание. Ты привлек к себе внимание одного из агентов нечистой силы".
– Я немного занят, – нельзя показывать, что боишься. Ни людям, ни собакам, ни бесам.
– Не смею, не смею… – зловеще стлался Берг. – Я уже раз воспользовался вашей добротою. Вашей отзывчивостью… в минуту жизни трудную… Никогда этого вам не забуду, добрый человек. Кому рассказать, на какую отзывчивость способен мужчина… – и Николай Иванович доверительно обдал его щеку своим шепотом: – …с усиками. – И продолжал в голос: – Да если б вы сама Лилит были, я бы на коленях просил… молчу, молчу, молчу.
Сама "Лилит" Давыдовна не замечала их обоих. "Кокетство такое".
– Господа, господа! – Давыд Федорович захлопал в ладоши, призывая к тишине. – Мсье-дам – все выходят на Кудам! Прошу к столу. Выпить за уходящий год.
– Я с вами не прощаюсь, – сказал Николай Иванович Макарову. – Чем это вы так заняты, интересно?
Давыд Федорович подошел к Николаю Ивановичу:
– Я вам зарезервировал местечко рядом с собой. Не возражаете? – и предложил ему руку, как бывало кавалер даме в хорошем обществе.
Сидели с частотой бахромы – "тесно прижавшись друг к дружке, очевидно, чтобы сохранить некоторое неудобство, позволяющее с куда большей интенсивностью насладиться чувством уюта – того самого уюта, без которого немыслима…". Прервем цитату, дальше разночтения. Кто-то имеет в виду "старую добрую Германию", кто-то постылый уют польско-еврейского детства. Втиснемся туда же и мы со своим эмигрантским застольем. Разнобой стульев, вплоть до вращающегося табурета от "Шиммеля", как нельзя лучше корреспондируют с разнофигурными рюмками, фужерами.
– За уходящий год!
Хлопнули пробки с неодинаковым звуком. Кто-то открыл мастерски и разлил аккуратно, без наводнений. Кто-то ухарским манером, по поговорке "Где пьют, там и льют". Трояновский-Величко поднялся, чтобы произнести тост, – приветствовал себя стоя:
– Друзья мои, у нас обратный счет времени, мы живем против часовой стрелки. Европа смотрит с надеждой в будущее, мы смотрим с надеждой в прошлое. Каждый уходящий год – это венок, брошенный с кормы корабля и уносимый течением назад, к дальнему брегу. Вот еще один за бортом. Выпьем за уходящий тысяча девятьсот тридцать второй год.
Чокнулись. Давыд Федорович с Лилией Долин, перегнувшись через стол. До хозяйки дома было не дотянуться, но они с нежностью переглянулись. Берг, вслед за Давыдом Федоровичем устремивший бокал в направлении Лилии Давыдовны, вынудил ее чокнуться и с ним. И таким же макаром он чокнулся с Урываевым. "Их зубы столкнулись, как две переполненные чаши" – писал Мопассан. Здесь наоборот: две переполненные чаши столкнулись, как зубы.
Утопавший в чужом баварском пиджаке Трояновский-Величко, выпив, по традиции запел:
Быстры, как волны, дни нашей жизни…
Остальные подхватили:
Что час, то короче к могиле наш путь.
Напеним янтарной струею бокалы,
И краток и дорог веселый наш миг!
Будущность тёмна, как осени ночи,
Прошедшее гибнет для нас навсегда.
Ловите ж минуты текущего быстро,
Как знать, что осталось для нас впереди…
– Да, время бежит, еще один год пролетел.
На это оригинальное чье-то замечание, оригинальностью готовое поспорить с междометием, Давыд Федорович возразил с подлинно шемаханской мудростью ("вот он, потомок царя Соломона"):
– Это как посмотреть. Если как из поездов да из автомобилей, то можно нестись по чужим жизням. Хоть по целым столетиям. Знаете, как чужие дети быстро растут. А несколько десятков километров своих проходишь пешком.
Ни с того ни с сего запудренный юноша в черном бантике, таком же бессменном, как урываевские носки, возразил:
– Особенность возраста. Когда ноги отказываются служить, идешь все медленней и медленней, – он поглядел на Трояновского-Величко, которому Маргарита Сауловна как раз собственноручно накладывала грибки. (Научись не говорить под руку, юноша.)
– Домашние? – спросил Андрей Акимович.
– Ну что вы. Это же самим собирать надо. От Пресникова.
– Но все остальное – домашнее, – вступился Давыд Федорович за кулинарные таланты супруги.
– Исключительно, – посыпались со всех сторон отзывы – на салат, на студень. Кто-то откусил пирожок – с чем, еще не понял. – Язык можно проглотить.
– А вы, Пашечка, со знанием дела высказались о возрасте, – весело сказала дама с волосами цвета пылающей избы, грудь – стулом.
– Возраст, говорите? – словно спохватился Трояновский-Величко, обращаясь, однако, не к Паше, а к даме, у которой занялась крыша. – Я скажу вам, Фанечка Львовна, так: с возрастом уже видишь дно. Меньше соблазнов совершать поступки, которых будешь стыдиться.
Заметив на себе взгляд Урываева, Берг сказал Давыду Федоровичу громко:
– Ну, мне еще до этого далеко. Соблазны меня обступили со всех сторон.
"Я вас убью", – читалось в глазах Урываева, для храбрости опрокинувшего уже не один граненый кошмарик. "Какашка коротка", – читалось в глазах Берга.
Отбросив приличия, Александр Ильич браконьерствует вилкой прямо в вазочке: никак не накалывается грибок – заесть "Горбачева", которого русские презирали, ссылаясь на авторитет создателя периодической таблицы элементов. Немцы их решительно отказывались понимать: "У нас тридцать семь градусов еще считаются нормальной температурой".
У запудренного Пашечки желваки играют не вхолостую, "по рецепту мужественных тиков". Он честно жует. У него в тарелке оливье, а во рту вкус тунца с томатной подливой.