И вот, покорная, она снова лежит на полу. Пытается встать - и падает. Отползает в сторону, сжимается в жалкий комок; молча выжидая, затравленно смотрит. Духи снова несутся к ней. Отдыха нет. Уже тело ее в поту, словно в крови. Уже одежда палачей намокла и потемнела, но девушку вновь и вновь бьют, топчут. Прыгают на полтора-два метра вверх и в страшной тяжести прыжка терзают ее тонкое тело ногами.
Девушка вытягивается. От ладоней до пальцев ног она сейчас - измученная, молящая о пощаде, едва вздрагивающая струна. Вот в последний раз по ее телу пробежала дрожь…
И музыка затихает тотчас.
Кто-то из лесных духов, словно большого побежденного зверя, вскидывает себе на плечи растерзанного юношу и лениво уносит его за кулисы.
Палачи поднимают девушку и на вытянутых высоко вверх руках, невесомую, проносят ее через всю сцену. Тамтамы не бьют. И нет торжества в поступи победителей…
Ночь настигла моего героя мгновенно.
Он возвращался после балета домой, шел, вспоминая о том о сем из своей "русской жизни". И вдруг вспомнил один рассказ Бабеля.
Ваша тень, Исаак Эммануилович, выросла в тропической ночи рядом с моим героем и склонилась над ним, смущенным.
- Босяк, - спросил он себя, - теперь ты видишь, что такое любовь?
Русская речь, отзвучав, бесследно растворилась в равнодушной неоглядной ночи.
Ваша тень, Исаак Эммануилович, молча шла рядом с моим героем.
Он не ждал сочувствия.
Но за этот короткий путь до дома - путь в душной, безжалостно-жаркой ночи, - за этот путь одиночества, соединивший Конакри, Петербург, Одессу, - он впервые понял и признался себе: пощады ему - не будет.
Новогодние пальмы
"…В Африке кедры водятся. А вот в Сибири-то их как раз и нет. Все дело - в недоразумении. Назвал кто-то в Сибири сосну кедром - так и пошло. А настоящий кедр растет в Африке… И пальмы в Африке, конечно, растут. Да и чего им не расти - в таком-то тепле?! Но вот елок - жаль - нет…"
Максим Кириллов приподнял голову. Затем сел, упираясь крепко сжатыми кулаками в раскаленный песок пляжа. Было время отлива - море ушло, обнажив большие черно-коричневые валуны. Над ними дрожало марево знойного, пропитанного соленой влагой воздуха. Среди валунов виднелись крохотные зеленые пятна: мангровые деревца, цепкие и корявые. Высокие и ровные пальмы, росшие на сухом берегу, устало шуршали длинными зеленовато-серыми листьями. Чешуйки их стволов серебристо мерцали на солнце - они были покрыты белой пылью.
На крыше ближайшего к Максиму домика, ссутулившись, втянув голову меж приподнятых крыльев, неподвижно сидел гриф.
Небо, будто огромное белое полотнище, простерлось над сушей и над водой - ни единого облачка от горизонта до горизонта. Конец декабря - разгар жары…
Солнце уже клонилось к закату, но жара еще не спала. Казалось: и зной застыл неподвижно, и само время остановилось в раскаленном воздухе.
И глазам было больно смотреть вокруг.
Но смотреть Максиму хотелось - он, молодой биолог из Новосибирска, прилетел в Африку меньше чем неделю назад…
Медленно, опустив и голову, и хвост, прошла большая, коричневой масти собака. Она даже не взглянула на Кириллова. Легла на бок, неподалеку, в жидкой тени от пальмы. Отдохнула. Тяжело поднялась и пошла дальше - столь же понуро и медленно.
Легко и грациозно прошла молодая женщина. На голове она несла тазик с бельем; за спиной, привязанный широким куском цветастой материи, распластался симпатичным крабиком малыш. Его черные, широко раскрытые глазенки с восторгом смотрели на мир, неспешно проплывающий мимо. Малыш встретился глазами с глазами Максима и расплылся в улыбке. Кириллов невольно улыбнулся в ответ.
Прошел патруль береговой охраны. Шаг солдат был лениво-спокойным; темно-шоколадные, влажно блестевшие на солнце руки сжимали автоматы Калашникова.
Последний день года…
Максим смотрел вокруг, и странное чувство овладевало им: неужели это все-таки не мираж?
Совсем недавно Кириллов, надеясь спастись от ледяного пронзительного ветра, поднимал меховой воротник пальто, закрывал рот шарфом. Под ботинками хрустел снег… А вот теперь под босыми ногами - песок, раскаленный настолько, что ступаешь с опаской: вдруг подошвы твои задымятся?!
Неужели это действительно наяву? Наяву - и под самый Новый год?
"Мороз и солнце… Солнце - да, есть, даже с переизбытком. А мороз? Когда это было, чтобы ты мерз?"
Из-под валуна, влажного снизу, вылез большой бело-коричневый краб, замер. Словно с изумлением и недоумением смотрел на человека: это еще что такое, откуда? Максим поднял руку; едва он пошевелился - краб боком, но стремительно метнулся к спасительному камню. Мгновение - и нет никакого краба. И следа на песке не осталось… Не было, не было здесь никого, это все тебе померещилось, перегрелся ты на солнце, дорогой Максим!..
- Краба вздумал поймать! Можешь и не пытаться. - Приподняв голову, медленно, с трудом разлепляя спекшиеся губы, сказал Гена Яковлев (они уже успели здесь подружиться). - И вообще, Максим, пора нам домой. А то совсем изжаримся. И пить жуть как охота! Пивка бы холодненького!
- А ты знаешь, - улыбнулся вдруг Максим, - ты сказал "пить", а я вспомнил: в классе шестом, на уроке географии, учительница спрашивала нас: "Как можно утолить жажду в Африке?" И отвечала: "Очень просто. Надо сорвать кокосовый орех, расколоть его и выпить кокосовое молоко - оно внутри ореха всегда холодное, и вы сможете прекрасно утолить жажду". Сорвать орех! Интересно: как она себе это представляла?
Яковлев выслушал приятеля безо всякого интереса и без улыбки.
- Ну ты и балаболка! А у меня словно гвоздь раскаленный в глотке… Я уже сколько месяцев здесь живу, и знаешь, что странно? - ни разу не слышал, чтобы собаки лаяли. Или хотя бы скулили. Безголосые они здесь, что ли? - Геннадий перевел дух, сел, стал стряхивать прилипшие к телу песчинки. - Ох, и жара… Айда домой!
- Слушай, Ген, а который час?
С явной неохотой Яковлев протянул руку, приподнял лежащую на песке рубашку, вытащил из кармана часы:
- Почти шесть.
- Шесть… - Максим, шевеля сухими губами, стал что-то подсчитывать в уме. - Постой, Гена. А у нас, в Новосибирске, выходит, как раз полночь! Так? Так! Уже - Новый год! Представляешь?
- Представляю. Но у нас, в Ленинграде, еще старый. - Геннадий закрыл глаза, вздохнул. - Снег. Настоящее царство снежной королевы. Дед Мороз… Мор-роз! И елки во всех домах. - Открыл глаза. - А у нас с тобой ни снега, ни мороза, ни елки нет. Новый год, называется… И ты меня, пожалуй, не поймешь, ты здесь недавний, но привиделся мне пивной ларек, на Литейном, немного в стороне от проспекта, наше родное "Жигулевское", хоть и разбавленное… но холодное…
- Говоришь: я - балаболка. А сам…
Геннадий, вероятно, хотел улыбнуться в ответ как можно благодушней, но на лице изобразилась только гримаса страдания.
- Еще молоко на губах не обсохло, а уже учить меня вздумал, пацан!.. - Увидел обиду в глазах Максима. - Да это я шучу, не обижайся. Я не стар и не грозен. Просто я здесь уже - старожил… Но все-таки как бы нам понеобычнее Новый год отметить?!
Максим взглянул на белесое небо, на марево над камнями, на почти бездыханное море.
- Пойдем - выкупаемся! А что? Потом дома будем рассказывать, что в самый Новый год в море купались! И никто нам верить не будет, да? А мы и вправду - купались!
Яковлев помолчал.
- Ну что же, пожалуй, ты неплохо придумал. Пожалуй, ты, Максим, - молодец.
- Угу. Как соленый огурец… замученный по бочкам.
- Правильно рассуждаешь. Одобряю. Это я тебе как старший и умный товарищ говорю.
- Ну так чего, пошли, старший и умный?
- А дойдем? Дойдем - до этого самого, до синего моря? - Геннадий усмехнулся и тяжело поднялся на ноги.
Они пошли по обжигающему песку - осторожно, медленно, ощущая голыми ступнями каждую песчинку. Дышать было трудно. Им казалось: идут в какой-то вязкой, стеклоподобной массе - так горяч, неподвижен и плотен был воздух. Солнце белым бельмом смотрело в их лица. Все было бело, но перед глазами идущих то и дело расплывались красные - с прожилками - пятна. Кровь стучала в висках, мнилось: она вот-вот хлынет из носа, из ушей… И море, словно в обмороке, словно из последних сил, накатывалось на песок, слизывало предыдущую грязно-белую бахрому и оставляло новую. И у самого берега, как будто ребячья лодочка, покачивался на сонных волнах узкий, ятаганом изогнутый лист пальмы…
Фоти, фоти, дьярама!
Итак, все кончено. Я выжил.
Е. Винокуров
Больной взглянул на карту Африки, висящую на стене, и подумал: она похожа на трубочку мороженого.
В столице просто: заплатил - и ешь на здоровье!
Это - там, в столице, на берегу океана. Где-то на другом краю земли…
А здесь, в крохотном городке, в центре страны, - здесь мороженым не торгуют. Здесь нет электричества.
С вечерних улиц в комнату входит ровный, неотвязный гул. Это гудит раскаленный, не желающий остывать воздух? Или это мечется по всему телу кровь, отыскивая для себя выход?
Хочется пить и спать. Спать и пить. Больной знает: у него есть немного отфильтрованной воды. И выпивает ее всю, не думая: а что же будет потом? Потом - это потом…
Теперь - спать.
Мгновение - и он засыпает, проваливается в жарко-кровавую пропасть. Испугаться нет ни сил, ни времени: уже крепко спит…
Мгновение - он открывает глаза. Смотрит по сторонам - словно плывет он утром на корабле по реке: мебель, покачиваясь, надвигается на него из сизого сумрака. В окно, сквозь железные жалюзи, тянет прохладой. Раннее-раннее утро. Ни звука!