- Чувствую, что мы выходим на рубеж главного разговора. Что еще?
- Больница, Семен Павлович, это храм спасения, а не сфера обслуживания… своих интересов.
- Ого, афоризм! - Он захлопал слишком бравурно, словно был на спектакле. - Теперь я вижу, что мы подошли не к рубежу разговора, а к более серьезному рубежу. Я бы даже сказал, к водоразделу.
Он предлагал мне высказаться.
- Не могу допустить, чтобы вы, Семен Павлович, отсюда, из этого кабинета, определяли потребности больных, которых я оперирую.
- Каждое явление, Владимир Егорович, существует, как вы знаете, во времени и пространстве. Почему-то раньше вы не приходили ко мне с такими демаршами. Вас подвигла на это женская красота? А может, вы хотите, чтобы мальчик, прописавшийся у вас в кабинете, был не "сыном полка", а вашим собственным сыном? На словах вы за равенство страждущих, а на деле…
- Не хочу говорить банальностей, Семен Павлович, но больные для меня не имеют пола. Да и вообще… это запрещенный прием.
- В ответ на еще более запрещенный! Я имею в виду прозвучавшие здесь обобщения… Их надо осмыслить.
Он вернул очки на обычное место, давая понять, что осмыслять собирается в одиночестве.
С детства мне казалось, что ябедничать даже на скверного человека, значит, в чем-то сближаться с ним. Но, вернувшись в отделение, я не смог умолчать о беседе с главным врачом.
- Прошла в атмосфере полного взаимонепонимания? - спросила Маша. - Надо признать: мы кое в чем разрушаем многосерийный сценарий, который Липнин уже давно создает.
Молодожены торопились на очередной кинопросмотр - и Маша употребляла соответствующие термины.
- Не скрою, вначале у меня возник план: обженить вас на Нине Артемьевне! А я бы ходила к Коленьке в гости… Но потом подумала: заиметь сразу двух детей - это для вас многовато. Что тогда будет с хирургическим отделением?
- Составляешь планы относительно моего будущего, отменяешь их… Хоть бы со мной посоветовалась.
- Зачем же вас отвлекать? Вам некогда!
- Он не поймет… никогда не поймет, - забубнил Паша.
- Кто? - не понял я.
- Мой муж хочет сказать, что Липнин не поймет вашего отношения к больным. По самой простой причине: он - не врач.
Маша часто переводила высказывания мужа на общедоступный язык.
Назавтра был день операций… Все знали, что в такие дни я по утрам подобен глухонемому: бесполезно ко мне обращаться, о чем-либо меня спрашивать, если это не имеет отношения к операции. И все же ровно в восемь ноль-ноль мне позвонил Липнин:
- Так как вчера ваши ординаторы сделали мне операцию без наркоза, я считал себя вправе позвонить в операционный день. Как только освободитесь, зайдите ко мне.
- Что это значит?
- Я как раз и хочу узнать.
- Не напрягайтесь, Владимир Егорович, - попросила Маша.
И я понял, что причина звонка ей понятна.
После операции, сбросив в умывальник резиновые перчатки и стянув марлевую повязку на подбородок, Маша и Паша подошли ко мне с таким видом, словно собирались представить для ознакомления школьные дневники с плохими отметками.
- Мы внесли вчера весомый вклад… в дело дальнейшего ухудшения ваших отношений с главным врачом, - сообщила Маша.
- Каким образом? Вы же умчались на кинопросмотр.
- Вот из-за этого-то… - забубнил Паша.
- Мой муж хочет сказать, что мы опаздывали, торопились - из-за этого все и произошло.
Слово "муж" Маша пока еще произносила с большим удовольствием.
- Это была сцена из комедии Бомарше, - продолжала она. - Или Гольдони… Но, как я полагаю, с трагическими последствиями.
- Хватит меня запугивать. Переходите к фактам. - Мы стали ловить машину, потому что опаздывали. Я уже объясняла… - А в этой вчерашней спешке Маша, как я понял, искала смягчающее вину обстоятельство. - Так бы мы поехали на автобусе, а тут стали "голосовать"… И вдруг отъехавшая от больницы "Лада" притормозила, дверца распахнулась. И женщина, которая была за рулем, предложила нас подвезти. Интересная дама! Впрочем, все женщины за рулем кажутся мне такими. По-моему, и тебе, Паша? Когда они попадаются на пути, ты оборачиваешься и делаешь вид, что тебя привлекает уличная "наглядная агитация". Так вот. Мы стали продолжать в машине разговор, который начался в ординаторской. Женщина была незнакомая - и мы разнуздались.
- До какой степени? - спросил я.
- Я, к примеру, сказала о заветной мечте Липнина: чтобы все нужные ему люди враз заболели и залегли в нашу больницу, а еще лучше - чтобы их можно было запихнуть к нам здоровыми! Как назло, мой муж, всегда такой задумчиво-молчаливый, тоже внезапно разговорился… Когда подъехали… мы, естественно, стали благодарить, а она отвечает: "И вам спасибо! Я прослушала ваш разговор с особым интересом". Я спрашиваю: "Почему с особым?" - "Потому что я жена Липнина!" И захлопнула дверцу. Беззлобно захлопнула… Она мне понравилась! Я даже подумала, что муж и жена - не обязательно одна сатана.
- Так и шептались у нее за спиной?
- Ну да… Она же вела машину.
- Что-то в этом есть неприятное…
Я видел Семена Павловича разным: угрожающе деликатным, обретающим самообладание и теряющим его. На этот раз он мог бы произнести: "Я рад: наконец маски сброшены!" Но он выглядел растерянно-гневным или даже скорее гневно-растерянным.
Для того чтобы дома все было "в полном порядке", Семен Павлович решался нарушать порядок в нашей больнице. Он давно стал крепостью для своего дома и хотел, чтобы в ответ его дом был его крепостью. А Маша и Паша невольно посягнули на прочность самого главного крепостного сооружения.
- Вы говорили о запрещенных приемах? - начал Семен Павлович. - Но в чем они заключаются? В нанесении ударов по запретным… я бы сказал, по заповедным местам человеческой жизни… Семьи!…
- Это произошло случайно. Они вообще не собирались наносить вам удары. И, поверьте мне, сожалеют. Но иметь свое мнение…
- Никто не может им запретить? Понимаю. Их мнение меня не тревожит. Но мнение жены… Она доверчивый человек - и ваши телохранители ей понравились. Даже их имена в сочетании показались ей трогательными.
Он был откровенен потому, мне казалось, что ждал моей помощи. Он знал: если ждешь ее, надо рассказать врачу все. Хотя не смог удержаться и в очередной раз не назвать Машу и Пашу моими телохранителями.
- Жена не в курсе наших производственных дел. Я не посвящаю ее… Но она знала, что в коллективе меня уважают. Это ей было приятно. И вдруг я предстал каким-то чудовищем. Она восприняла их наветы как "глас народный". (Я не улавливал привычных отработанных интонаций: он впервые был вполне искренен.) Поверьте: дома я не скандалил, не возмущался - я просто хотел объяснить ей… Но она не поверила мне, расплакалась и уехала ночевать к матери. Там у Маши и Паши найдется союзница!
Липнин посвящал меня в тайны: на это я не рассчитывал.
- Они рассказали вам о моей жене?
- Она их очаровала.
Эта правда повергла его в окончательное смятение:
- Она не может… не очаровать! Вы не представляете себе, какая у меня…
"Нет, фотографии под стеклом - не реклама, - подумал я. - Он любит жену". Позже я понял: и сына он любил такой неразборчиво-оголтелой любовью, что способен был ради него рискнуть жизнью чужого сына. Я понял: он столь дорожил своим домом, что не замечал других домов на земле - пусть рушатся, пусть горят. "Не опасен ли для людей такой человек?" - думал я позже. Но в тот момент, видя, как он утерял все признаки своего обычного состояния, я испытал чувство жалости.
Даже жестокий человек хочет, чтобы к нему были добры. Даже коварный желает, чтобы с ним были откровенны и прямодушны. Семен Павлович нуждался в моей помощи, рассчитывал на нее.
- Маша и Паша огорчены, что так получилось, - повторил я. - Приношу за них свои извинения.
- А вы не могли бы извиниться за них… перед моей женой, а? Верней, опровергнуть их! Не могли бы? - попросил он. - Она знает, что вы пользуетесь авторитетом… у многих больных. Что к вам стремятся попасть… Это бы для меня имело значение!
Теперь он почти умолял.
- Опровергнуть я не могу.
- Не хотите?
- Нет, именно не могу.
Видевший слезы Цезаря должен погибнуть - это я понял уже на следующий день. Семен Павлович повел атаку на хирургическое отделение… Начинать с Маши и Паши он счел слишком явным, неосмотрительным. И первый удар пришелся по Коле.
- Вашими руками - правой и левой… Так вы, помнится, охарактеризовали своих ординаторов? Именно вашими руками меня встряхнули, нет, сотрясли: я обвинен в своеволии, в волюнтаризме, то есть как раз в том, в чем давно пора обвинить вас. - Теперь уже не осталось ни малейших признаков его вчерашнего состояния. - Отныне я буду неукоснительно придерживаться действующих законов и правил. Как может тринадцатилетний ребенок жить в больнице? Да еще в вашем отделении, которое должно быть стерильным. В отделении, где должен царить особый покой! А какой ущерб наносите вы психике мальчика. Он становится свидетелем ежедневных трагедий и потрясений.
- Потрясением для него будет разлука с матерью. К тому же он не мешает нам.
- Может быть, он даже помогает?
- Представьте себе… Умеет точно определять, кто из больных выглядит лучше, а кто хуже, чем накануне.
- Диагност! Что он окончил?
- Шесть классов.
- Стало быть, "устами младенца"?
- Точнее сказать, глазами… Но глаза и уста у детей находятся в непрерывном взаимодействии.
Липнин погладил стекло, под которым была фотография его сына: