- Э-эх, - Павел скривился в презрительной улыбке, - гнусные людишки, смейтесь, смейтесь. Да что вы понимаете в любви? Что вы понимаете в женщинах? У вас обоих просто женилки не работают, так вот вы и пытаетесь нормального человека осмеять. А у меня здоровый природный интерес, у меня нормальный аппетит к женскому полу. Вам–то что? Вы при богах и при музеях обитаете, а я тут, на нашей грешной земле. У меня тело просит. У меня интерес…
- Интерес–то у тебя ого–го какой! В штаны не вмещается! - Кадола захохотал.
- Ну, вы уж договорились до такого… - деликатно закашлял Рудик. - Срамно всё это.
- Да что ты понимаешь? - набросился на него Павел. - Что ты всех осуждаешь постоянно? Ты же не Бог, ты при нём лишь мальчиком–пажом вертишься, следишь, чтобы подштанники господни чистыми оставались. Он ведь не в праве предстать перед обыкновенными людьми замаравшимся. Так или нет? Ты полагаешь, что Бог - это чистенький, ухоженный такой старичок, который возлежит на мягких подушках и пердит исключительно дезодорантом? Это мы, творения рук его, изгадились слюнями, дерьмом и спермой с ног до головы, а он там, на небесах только о духовной музыке размышляет? Так, что ли? А не он ли нас слепил из плоти? Не он ли наполнил нас грубыми страстями? Не по его разве воле мы в женском брюхе вынашиваемся и на свет вылезаем из того места, которое ты срамным называешь?
- При чём здесь это? Зачем ты так злобно? - Рудик обеспокоенно заёрзал на стуле и оглянулся на Кадолу, ища поддержки. - Я не о том… Ты о женщинах… Есть же любовь…
Кадола выпростал из темноты руку и жестом оборвал Рудика.
- Папа, забудь о любви сейчас. Мы в кабаке, а любовь - высокое слово. По крайней мере, должно быть высоким словом, коли не имеет сил быть высоким чувством. Увы, любовь стащили с небес и опустили чуть ниже пояса, так что забудем–ка о святых вещах. Святого вообще нет ничего. Человечество выдумало святость, сочинило её, чтобы надеяться на что–то и верить… Любовь тоже из области таких понятий. Человек прикрывает свои поступки любовью, низкой или высокой, но любовью, потому что она волочит за собой целую библиотеку благодатных отзывов о себе, песен, стихов, поэм… Любовь становится самой простительной слабостью. Она и окрыляет, и очищает, и возвышает. Это ли не святость? Целая армия классиков поднялась на её защиту. А вот меня, к примеру, никто не защитит. Я пью и пропадаю. Я алкоголик. Я не могу не пить, потому что родился в спившемся мире. Знаю, что это безобразно, и потому подыскиваю себе всяческие оправдания.
- Человечество любит оправдываться, - Рудик потёр пальцами виски. У него начинала болеть голова. - Люди часто судят о человечестве так, будто сами не имеют к нему никакого отношения.
- А я и впрямь не имею отношения к человечеству, - заявил Павел и гордо задрал подбородок. - Я в человечество попал случайно. Нелепая ошибка. Я не должен был родиться.
- Природа не ошибается.
- Значит, ошибся я, когда рождался. Я тоже пьяница, как и Кадола. Я, видно, пьян был, оттого и сунулся не туда, оттого и родился… Вообще–то я хочу спать. Сейчас утро или вечер? Я спутал время из–за этого вечного дождя. Кто разрешил пустить его? Откуда льётся так как долго вода? Мужики, я вам по секрету сообщаю: это катастрофа, это библейский потоп, - Павел отчаянно плюнул.
- Не плюй.
- Почему? Ты тоже плюёшь.
- Я плюю в урну, - ответил Рудик.
- Плюёшь, но не попадешь. Значит, ты тоже плюёшь на пол. Ты вот Бога любишь, а тех, кто здесь пол моет, не любишь.
- Не похоже, чтобы здесь сегодня пол мыли, - проговорил Кадола из своего тёмного угла.
- Тогда зачем Папа плюёт в урну?
- Стыдись, - прошептал Рудик.
- А что мне стыдиться? Я всех презираю. И себя презираю, - Павел неловко постучал себя по груди, как бы не в полной уверенности, это ли тело он презирал, - ненавижу себя за то, что продался жизни за какую–то мимолётную надежду на счастье… Матрас, дай мне ещё вина! Красного! Со льдом! С обломком айсберга!
Бармен поставил на стол тонкую бутылку красного вина и любезно поклонился. Павел дружески похлопал его по руке.
- Спасибо, Матрасик, ты настоящий хозяин, хотя иногда мне очень хочется хрястнуть тебя по твоей толстой морде. Ха–ха!
Бармен засветился доброжелательной улыбкой и с монашеской покорностью сложил руки на груди. В глазах его трогательно дрожали слёзы.
- Что ты лыбишься, Матрас? Вали отсюда к себе за барьер!
Когда бармен торопливо засеменил к стойке, Павел изогнулся на стуле и закричал:
- Прости меня, Матрас, я люблю тебя!
- Бог простит, - скорбно сказал Рудик и торжественно распрямил плечи.
- О, я слышу голос Папы Римского. Дай мне облобызать тебя, Папа, не побрезгуй пьяненьким грешником, родной мой.
Тут что–то привлекло внимание Павла и он вытаращил глаза.
- Вот это да! - он показал пальцем в окно. По улице бежала девушка в короткой юбке, неловко переставляя длинные тонкие ноги. - Как пьяная лошадка, честное слово!
- А тебе приходилось видеть пьяную лошадь?
- Нет, но она обязательно бежала бы вот таким манером. Как бы, по–вашему, ещё она могла бежать? Неужели как пьяный Кадола? Или как кенгуру? Да что вы прицепились к пьяной лошади? Женщина какая убегает, сейчас скроется… Эх! Никогда не привыкнуть мне к тому, что целое море женской природы так завлекательно проскакивает мимо меня. Безвозвратно проходит стороной… Давайте–ка обмоем эту мысль.
- Осточертело мне хлестать, Павлуша, - раздражённо сказал вдруг Кадола и опустил голову.
- Что с тобой, любезный? Ты заболел? Не отталкивай меня, я всё равно не брошу тебя. Человеку надо помогать, правда, Папа?
- Плевать я хотел на людей, - огрызнулся Кадола, - люди умеют только причинять боль. Мне тошно среди них. Трудно.
- Хотелось бы узнать, где тебе не будет трудно? Есть ли такое место? Где такой заветный уголок? - растянулся в ехидной улыбке Павел.
Кадола рывком придвинулся к нему и так долго смотрел ему в глаза, что Павлу даже нехорошо на сердце сделалось, таким пристальным был этот взгляд. Потом Кадола медленно поднес руку ко лбу.
- Тут вот такое место.
- Неправильно ты думаешь, - встрял в разговор Рудик, - не в себе надобно прятаться, а к Богу обратиться.
- А что Он может, Папуля? - сощурил Кадола глаза и стал злобным и неприятным, - почему ты уверен, что Он вообще на что–то способен? Ты не перестаёшь петь Ему гимны, потчуешь Его молитвами, а в ответ что имеешь? А вот прекратишь ты вдруг кормить Его своими словами - что с Ним сделается? Да твой Бог, которого ты сотворил, без тебя пропадёт!
Рудик вытаращил на Кадолу безумные глаза и не в силах был произнести ни звука. Иногда он вздыхал и взмахивал рукой, будто отгоняя от себя кошмарное видение. Когда повисла тишина, он заставил себя выдохнуть:
- Не говори так… От Бога нельзя отрекаться. Ты себя убиваешь, когда кощунствуешь.
- Да, кощунствую, - кивнул Кадола, - но не очень. А вообще–то я имею странную особенность взращивать в себе всякого рода кощунство, наплевательство, издевательство. Я - плантация безбожности, где выращивают дерьмовые палочки, и эти палочки я продаю тем, кто их покупает. И для себя немножко дерьма оставляю, чтобы швырять его в тех, кто надумает лезть в мой мир без разрешения. Люди хотят жрать дерьмо, так почему бы не дать им его? В избытке накормлю. Тошнить станет, а я ещё подброшу, чтобы насмерть поперхнулись. Уж чего–чего, а такого добра в моей писательской душе хватает. Цветов нет, а навоза сколько угодно.
- Что–то ты сегодня зол, - пролепетал совсем уже окосевший Павел.
- А нечего соваться ко мне с нравоучениями. Не по душе мне это. Не люблю чужие пальцы в моём супе. И сам не полезу руками в чужой обед. Человек питается тем, что ему по вкусу, а насильственное питание бывает только в больнице.
- Ответь мне, друг мой старинный, - Павел вытянул ноги под столом, задел башмаком ножку стула и свалил на пол две пустые бутылки, - о чём ты пишешь книги? Ты там это самое дерьмо, что ли, выкладываешь на страницах? Ты меня, свинью, прости, что никогда не читал тебя, но согласись, я и без того постоянно слушаю твои слова. Неужели ты, помимо разговоров, ещё что–то и на книги оставляешь? Ну ты даёшь, старик. Честное слово, мне очень захотелось тебя почитать сейчас. У тебя случайно с собой нет какой–нибудь твоей книжечки? Не носишь? Жаль… Когда–нибудь умные очкарики будут о тебе лекции читать, а я буду хвастать во все стороны, что за одним столом с тобой сиживал, пиво потягивал и на брудершафт мочиться ходил. Ведь ты прославишься в веках, Кадола? Тебе обязательно нужно прославиться, иначе я не смогу хвастать перед моими детьми… Расскажи мне о твоих книгах…
За окном, чихая в бесконечном дожде, протарахтел пузатенький автомобиль старой модели, облепленный мокрыми фигурами. Они невнятно кричали, пели, размахивали руками.
- Тоже какие–нибудь дудоны, пропади они… Все они на одну морду, разве что без колпаков и не голые, - Павел проводил автотарантас косым взглядом. - Так вот про книги с тобой беседовали, старик… Как бы мне соприкоснуться с ними?
Кадола смотрел на пьяного друга и улыбался, злость покинула его. Ему уже не хотелось разглагольствовать, но что–то подсказывало, что разговор, если он начнётся, может завершиться необычным образом.