– Стихи? – брюзгливо скривился Гаурдак. – Лирика! Словоблудие! Рифмоплетство! Безответственное жонглирование буквами в то время, как несправедливость, бедность и обиды правят миром! И наконец, когда явился тот, кто способен принести удовлетворение и утешение всем, ты – только ты! – стоишь на пути, играя словами вместо того, чтобы помочь тем, кто нуждается в этом!
– Как – только я?.. – опешил Ахмет. – А как же…
– Твои друзья, услышав доводы разума, позволили мне выйти из заточения, – голос звенел укоризной. – Они осознали, что кроме меня никто и ничто не сможет принести счастье на Белый Свет. И теперь только твоя неуступчивая пресыщенность мешает приходу Золотого Века. Я ни в коей мере не тороплю тебя, о несравненный монарх экзотического Шатт-аль-Шейха, но ты подумай о том, что сотни тысяч людей могут навсегда остаться у разбитого корыта своей дрянной судьбы из-за тебя одного.
– Остался… я один?.. – растерянно произнес Ахмет.
– Да, – с сожалением выдохнул голос.
– Я один между тобой и Белым Светом?.. – отчаянно замер калиф.
– Да, – терпеливо подтвердил полубог. – Единственный из всех, кто всё еще верит глупым россказням, погряз в себялюбии и самолюбовании и не видит правды.
– И… в чем же правда?
На секунду Гаурдак потерял дар речи, разрываясь между двумя ответами: "Я уже раз семь тебе объяснял" и "А ты уверен, что не приходишься родственником гвентянской принцессе?", но усилием воли, достаточным для радикального осчастливливания небольшого города, изобразил спокойствие и надмирность:
– Правда в том, что мне противятся только те, кто не хочет видеть дальше собственного дворца и не заботится о других.
– Заботиться о других для правителя – не значит бродить по улицам и вкладывать нуждающимся в руки всё, чего бы им только захотелось! – жарко воскликнул калиф. – Ибо, как сказал однажды великий Гарун аль-Марун:
Запомни: пусть низкими будут поборы;
Советники пусть пред тобою не лгут;
Дай людям защиту – ночные дозоры,
Могучее войско и праведный суд.
Дай каждому в меру труда и заботы -
И будет спокоен твой царственный дух!
Не думай, что сделаешь лучше работу,
Чем сделает сам водонос иль пастух.
Калиф на престоле как будто для вида,
Он может лишь только урок преподать:
Не дать богатею феллаха в обиду;
Помочь старику; остальным – не мешать!
– И опять графомания и туманные идеи вместо простой и прямой помощи страждущим! – горько вскричал Гаурдак. – Если бы безучастных правителей ждала бы расплата за их деяния – а вернее, бездеятельность – по отношению к тем, кого им доверила судьба!.. Если бы было кому спросить c них за годы, проведенные в бессмысленной неге за чтением заумных книжонок, как будто равнодушие и оторванность от реального мира для государя – в порядке вещей! В то время как сотни тысяч их подданных и подданных других горе-монархов перебивались с сухой корки на тухлую воду, в то время как стоило им лишь кивнуть – и нашелся бы кое-кто, готовый принести счастье и справедливость всем – и абсолютно бесплатно…
– А то, что плата за твои бесплатные благодеяния – душа, это в порядке вещей? – рывком вытащил себя из зарождающегося комплекса неполноценности Ахмет. – И это, по-твоему, справедливо?!
– Да. Абсолютно бесплатными бывают только скорпионы в тапках, – скромно усмехнулся Гаурдак. – А я в оплату за всё и сейчас беру ничего и потом. Разве это не справедливо?
– По-твоему, душа – это ничего?! – подпрыгнул калиф.
– А что это? – не замедлил отреагировать баритон. – И зачем она нужна тебе – или кому-либо еще после смерти?
– После смерти душа сулейманина, бывшего хорошим человеком, идет в небесный розовый сад, наполненный гуриями, цветами и наслаждениями, и сам премудрый Сулейман встретит ее ласково и будет пировать и беседовать с ней о вечном и мудром! И ты хочешь лишить человека всего этого ради сиюминутной выгоды?!
– А куда у вас идет душа преступника?
– В подземное царство – владения Вишапа, дабы гореть вечно в плавильных печах, в огне которых он кует грехи и соблазны для людей!
– Какая прелесть… какой примитивизм… – тихий смешок сорвался с невидимых губ.
– Что?! – оскорбленно вскричал Ахмет.
– Хорошо… ты сам настоял… я не хотел тебе говорить… чтобы не расстраивать, – сердито вздохнул баритон.
– Что? – встревожился шатт-аль-шейхец.
– И если бы не твое верблюжье упрямство, и не сказал бы – к чему разрушать розовую картину мирозданья хорошему человеку… – точно не слыша вопроса, как бы для самого себя продолжил полубог.
– Какую?! – нетерпеливо притопнул человек.
– Вашу, – будто, наконец, решившись, выдохнул сочувственно Гаурдак. – Я за долгое тысячелетие, проведенное вдали от Белого Света, успел побывать везде. Конечно, это было нелегко, но чего-чего, а времени у меня хватало.
– И что?.. – отчего-то с замиранием сердца шепнул Амн-аль-Хасс.
– И ни розовых садов, ни Сулеймана, ни пира для душ, ни подземного кузнеца вредных привычек я не обнаружил. Нигде.
– Как?.. – побелел и с ужасом выдохнул Ахмет.
– И никак, – беспощадно закончил полубог, и бархатный голос со стальным отливом заполнил всю черепную коробку шатт-аль-шейхца. – Потому что после смерти нет ничего. Тьма и пустота. И души просто теряются во мраке, рассасываются, растворяются, распадаются на искры и пыль и тут же пропадают. Так что жить надо здесь и сейчас. И никакая цена не высока за счастье в этой жизни.
– Так значит… – потрясенным шепотом выдавил калиф, – если нет загробной жизни, и нет Сулеймана, и нет розового сада гурий, и пиров тоже нет, и бесед о вечном и мудром… и наказания за грехи человеческие нет тоже… а есть только пыль и тьма… то… при жизни… можно всё?..
– Определенные приличия соблюдать все же рекомендуется, – снисходительно усмехнулся баритон. – Ну так как ты насчет слоновьей дозы бесплатных удовольствий и перекладывания на мои плечи бесконечных забот о неблагодарных подданных?
– Если царства Вишапа нет… – тихо, но решительно заговорил Ахмет после минутного молчания, – то его надо создать. И такие как ты и твои прихлебатели должны пойти туда первыми и послужить растопкой для первой печи. Ибо слова твои – ложь, ложь от первой до последней буквы. И не для того премудрый Сулейман дарует нам души и жизни наши, чтобы потратили мы их на прозябание в болоте наслаждений. Сплошные удовольствия для настоящего правителя невозможны, как невозможно орлу провести жизнь исключительно в полете. Жизнь состоит из радостей и трудностей, как сутки – из дня и ночи, как персик – из мякоти и косточки, как Сулеймания – из жгучих песков и ласковых рек. Исполнение всех желаний всех людей невозможно тоже. И если ты обманываешь меня в этом, то как я могу верить тебе во всем остальном?
– Не хочешь – не верь, но твои друзья…
– Мне жаль, если умы их были отравлены сладким ядом твоих речей! Но если между Белым Светом и тобой осталась только одна преграда – я, то считай, что ты оказался за стеной невиданной высоты и прочности, ибо я скорее умру, чем пропущу тебя, а моей душой ты подавишься, как шелудивый шакал – острой костью!..
"Спокойствие и надмирность, надмирность и спокойствие…"
– …слабаки довели Белый Свет до пропасти. Они заставили гордый и сильный народ, твой народ, стыдиться своей сущности, чувствовать себя виноватыми за то, чем гордились веками их предки – что они сильнее, умнее, мудрее… да что там – просто лучше всяких южных размазней с мускулами из тряпок и мозгами из протухшей рыбы! – баритон уже не просто гремел гневной сталью, он грохотал, как боевой топор – о шлем врага. – Да последний крестьянин, лесоруб или трактирщик Отрягии имеет больше чести и достоинства, чем правители некоторых держав! Слабые телом и духом иноземцы – вот кто истинная чума Белого Света! Они опутали сильных никчемными жалкими правилами, как пауки – шершней, сковывая их, связывая по рукам и ногам, ограничивая их вольный полет, их парение, их…
– Отряги не умеют летать, – осторожно, в полной уверенности, что чего-то не понимает, но не успевая за бегом мысли напористого собеседника, и не успевая даже понять, чего конкретно он не понимает, проговорил северянин.
– Что?.. – сбитый с толку Гаурдак осекся.
– Потому что у них крыльев нет, – любезно пояснил Олаф и продолжил задумчиво: – Говорят, у крестных фей крылья есть. Только я не знаю, для красоты они у них или для полетов. А может, ни для того, ни для другого. Может, они как молот для Рагнарока.
Гаурдак ошеломленно выдавил:
– Они… бьют ими всех по голове?..
– Феи-то? – озадачился теперь и Олаф. – Не знаю. Может, и бьют. Крестников. Кто не слушается. Или ведет себя как попало. Я бы на их месте бил. С молодости ума не вобьешь – потом поздно будет.