Он, может быть, так и не узнал бы себе цену, как не знали ему цены на кораблях, на которых плавал: раз свой матрос что-то мажет красками - значит, обычная самодеятельность вроде романсов, которые пела на всех судовых концертах буфетчица с "Индигирки" Клавка. И рисовал он (слова "писать" применительно к рисованию красками он не употреблял и не знал, что можно и чуть ли не необходимо употреблять) так легко, и естественно, что никак не считал свое рисование работой. Работа - это на вахте, это когда весь в поту и руки в мазуте (он состоял при машине и потому, наверное, особенно остро переживал свет и простор, видимый с открытой палубы). Ну, он знал, конечно, и все там у них знали, что существуют настоящие художники, для которых рисование - работа, но настоящие художники живут в столицах, ходят в бархатных блузах и вообще словно бы от рождения немного иначе устроены. Но в один счастливый день его маленькая выставка в Дудинке - директор Дома культуры решил украсить фойе перед кинозалом - попалась на глаза заезжим кинооператорам. Если бы на их месте оказался художник, тот самый настоящий художник из столицы, который в бархатной блузе и вообще немного иначе устроен, - еще вопрос, изменилось бы что-нибудь в его жизни. Ну а киношники восхитились бескорыстно, подняли шум - и разом началась совсем новая жизнь Андрея Державина: вместо вожделенной мореходки он очутился в Репинке. Когда-то она называлась Академией художеств - и Андрею это нравилось больше: благоговение особое должно было охватывать любого, кто впервые входил в стены академии, но теперь там давно уже не академия, а институт имени Репина, Репинка… Впрочем, поскольку мореходка тоже в Ленинграде, и, значит, жизнь так и так вела Андрея Державина на брега Невы, как выражался в подражание Пушкину первый помощник с "Индигирки" Сурин, помогавший Андрею готовиться в мореходку, может быть, и без счастливого случая с приездом киношников оказался бы он в конце концов здесь, в мастерской, в мансарде старого петербургского дома.
- Так мне можно пошевелиться?
А Ребров так и не шевелится до сих пор! Во дисциплина! Андрей и забыл про него совсем. То есть все время видел перед собой, и даже словно бы видел больше, чем можно увидеть глазами, потому что легкое бурое облако, окружавшее Реброва, в котором гасли даже солнечные лучи, так что сальная пористая кожа, особенно на носу, совсем не блестела, как должна была бы, - оно (это облако) не столько скрывало, сколько раскрывало: сокровенные побуждения, страхи, страсти. Но при этом Андрей забыл, что Ребров не только модель, но и живой человек: и уставать ему свойственно, и надоело сидеть неподвижно, да просто затекли спина и шея.
- Да шевелитесь, ради бога, кто вам не дает! А хотите, встаньте, пройдитесь. Про́ситесь, как первоклассник в уборную!
Давно не испытывал такой ярости. Вообще ярость была почти обычным состоянием Андрея. При том, что никогда не кричал, не устраивал громких сцен - все оставалось внутри, и только по ударам кисти, по тому, как выдавливает краски на палитру, тот, кто хорошо его знал, мог догадаться, каково ему сдерживаться. А кто знал похуже, тот считал его спокойным, чуть ли не флегматиком. Говорят, вредно держать гнев внутри - ну вредно, так вредно. Не орать же действительно, не кидать в стену табуреткой, хотя часто очень хочется. Но так распускаться простительно только бабам и истерикам.
А Ребров, воспользовавшись разрешением, пошел гулять по мастерской. Остановился перед одним из самых любимых пейзажей Андрея. Изображен там был Болванский Нос - есть такой мыс, северная точка Вайгача. Но Андрей не подписывал, что это Болванский Нос: а то пойдут совсем ненужные усмешки. Да и не очень точно он изображен, кое в чем Андрей природу поправил. Потому название нейтральное, без топографии: "Край земли". А любимым этот холст был потому, что удалось поймать настроение: не тоска при виде края земли, а ожидание новых неведомых чудес за горизонтом; и одиночество - но не безнадежное одиночество замерзающего путника, а одиночество первопроходца… Ну, словом, удалась эта вещь. Ей место в Русском музее, так считал Андрей. И ждал часа.
Ребров посмотрел, пошел дальше. Понял он что-нибудь? Почувствовал? Андрей около года работал: писал, отставлял, переписывал, а этот Ребров глянул и пошел дальше. (Кстати, в этом парадокс картинных галерей: слишком много картин, редко кто смотрит долго, по-настоящему, чаще вот так же - постоят полминуты и дальше. Потому-то Андрей и хотел, чтобы "Край земли" вывесили в Русском музее, и заранее приходил в ярость при мысли о таких вот посетителях. Идеал - павильон для одной картины, ну для двух-трех. Например, вывесить "Край земли" в любимом Андреем павильоне Росси в Михайловском саду, чтобы специально приходили ради одной картины.) Не только Ребров так смотрит, большинство, но оттого, что сейчас именно Ребров взглянул вскользь, небрежно, и пошел дальше, он стал еще менее симпатичен. К тому же у Реброва разные глаза: один серый, другой карий, отчего его взгляд кажется особенно скользким, и когда он этим взглядом по картине - как запачкал.
- Оттекли и хватит, садитесь снова! - резко сказал Андрей, хотя нужды в сидении Реброва не было: достаточно уже на него нагляделся: закроешь глаза - торчит! Как бы не приснился!
- Простите, куда потек? - чуть даже подобострастно переспросил Ребров.
- Не потекли, а оттекли. Сидели - затекли, погуляли - оттекли. Неужели не понятно? - До чего же Андрей не любил таких непонятливых!
- А, да-да, конечно.
Ребров поспешно сел и снова застыл старательно.
Проработал Андрей часа три, а по усталости - десять. Чем больше ярости внутри, тем быстрее устаешь. В какой-то момент вдруг разом почувствовал: все, предел. Даже рука затекла: на весу все время, наверное от этого. За работой не замечал, а тут разом побежали мурашки. До мурашек он еще не дорабатывался.
- Ладно, хватит на сегодня. Вставайте.
Ребров вскочил с явным облегчением. Тоже, видите ли, устал. Андрей стал мыть кисти.
Лучше бы всего Ребров сразу ушел, но он считал приличным завести ненужный разговор: светскую беседу, в своем понимании.
- Вы и живете тут?
Сказать бы прямо: "Не ваше дело! И не притворяйтесь, что вас волнует, как я живу!" Но, по обыкновению, Андрей сдержался.
- Нет, здесь только мастерская.
- То-то я смотрю, что мебели никакой, кроме картин. Но засомневался: может, обходитесь без мебели? Потому что площадь большая.
- Нет, не обхожусь. Художники тоже едят и спят как люди.
- Это хорошо. А то запахи тут - если все время жить.
Андрей как раз любил эти запахи: масляных красок, скипидара, лака - запахи работы. Но не стал объяснять Реброву, сказал только:
- Чего - нормальные запахи.
- И у вас голова не болит? У меня уже болит. Нет, эта работенка не для меня! - победоносно сообщил Ребров.
- Разве вам кто предлагает?
Ребров совершенно не чувствовал неприязни в голосе Андрея - разглагольствовал себе:
- Ну если прикинуть на себя. Каждый же человек ищет в жизни, как та рыба, которая где глубже. Вон мастерская у вас, а сколько площади! Метров сорок небось. Хоть и под самой крышей, а все равно. И картин сколько, а каждая ведь чего-то стоит. У кого деньги, норовят их в золото перевести, а ведь картины - тоже хорошее помещение. Если знать, кого купить, не прогадать чтобы. Коллекционеры к вам ходят - покупатели?
И видно было, что это уже не пустая завистливая болтовня, что Ребров и сам озабочен, как бы не прогадать.
- Вы уже свой капитал в портрет поместили. Внуки станут благодарить.
- Значит, думаете, расти цена будет?
- Обязательно.
И ведь действительно будет расти, Андрей в этом не сомневался. Досадно стало, что этот пошлый Ребров получит выгоду. Когда платят, чтобы иметь дома хорошую картину, наслаждаться искусством, - это естественно. А когда всего лишь вкладывают деньги - противно. Если бы картина могла чувствовать, ей бы должно казаться - раз она женского рода! - что вместо любви, для которой она создана, она подверглась изнасилованию. Глупое, конечно, сравнение: холст и краски, какие в них могут быть собственные чувства - чувствует художник, но Андрею часто казалось, что картины тоже чувствуют, что они одушевленные.
Двигаясь боком и будто рассматривая висящие и прислоненные к стенам работы, Ребров попытался зайти за мольберт. Но Андрей не хотел, чтобы Ребров увидел подмалевок: слишком это интимная стадия работы, чтобы ее показывать - все равно как разрешить подглядывать за своей женой, когда та одевается. Андрей выставил руку как шлагбаум.
- Еще рано смотреть. Тут пока наша живописная кухня.
Ребров отступил, но на лице его было написано: "Как бы меня не надули!" Впрочем, его явно утешала мысль, что денег он еще не заплатил - даже аванса. Мысль о деньгах вернула Реброва к волновавшему его вопросу - мысли своего заказчика Андрей читал так ясно, словно страдал телепатией, хотя раньше за ним такого не водилось.
- А почем вы свои картины продаете? Вот эти, с видами.
Андрей уже отчасти выдал себя, когда назначал цену за портрет, а то бы он огорошил этого любителя искусств!
- Разные бывают цены. И не от размера зависят, - добавил он злорадно. - Вот эту вещь, - он кивнул на "Край земли", - меньше чем за три тысячи не отдам. Ну а вот эта, - он указал рукой с кистями на одно из своих "Северных сияний", - пойдет и за триста.
- Значит, мне цена самая низкая?
Пожалуй, Ребров в первый момент скорее обиделся, чем обрадовался: такие всегда гоняются за самыми дорогими вещами.
- Я назначил цену заранее, потому что не знаю, как получится. На уровне сделаю наверняка, а шедевры не планируются. Но если хотите, давайте повысим.