На этом месте я проснулся по-настоящему. Пошел, взял календарь, нашел там Александра Свирского (а до этого про него не знал) и поставил на ладонь крестик, чтобы потом прочитать его житие. Ну, раз сам молиться просит. И к обеду про это забыл. После обеда мне приходит письмо электронное, пишет незнакомая девушка (то ли из Твери, то ли из Тулы). Она собралась выходить замуж по-православному и просит меня отправить ей молитвы о хорошем женихе и заодно молитвы о рождении ребенка. Я начинаю сканировать молитвослов. И здесь, среди семейных молитв, натыкаюсь на молитву преподобному Александру Свирскому, которому молятся, если женщина желает родить мальчика. Вот тут-то я и вспомнил про крестик на моей руке и утренний сон. С тех пор всегда стараюсь поминать преподобного Александра, хоть у меня с тех пор родились две дочери в честь преподобномучениц Елизаветы и Варвары.
А тут рожала наша бывшая бухгалтерша, милейшая молодая женщина. До этого у нее были проблемы со здоровьем. Мы весьма молились за нее, и вот после долгого перерыва она родила девочку и снова забеременела. Двое дочек у нее уже было, и я предложил ей молиться преподобному Александру Свирскому, тем более что и муж у нее – Александр. Через некоторое время выяснилось, что у нее будет сын. Но вот пошла сорок первая неделя, а роды все не наступают. Пришли они с мужем и дочерьми ко мне, пошли в наш домовой храм вместе помолиться о скорейших и благополучных родах. Муж говорит: "Назовем Сергеем". Я пообещал, что попрошу знакомых батюшек помолиться и закажем молебен, а ей порекомендовал с утра причаститься. Дело было в субботу. В ночь под воскресенье мне снится наша бухгалтерша и просит меня отдать ей мою любимую икону святителя Николая. Я что-то мямлю, отнекиваюсь, мол, это икона писаная, подарок любимого батюшки, то да се. В общем, не отдал я ей икону во сне, а она уж очень просила. В воскресенье в нескольких храмах молились о непраздной, служили молебен. В семь вечера я вдруг захотел позвонить им, но сдержался. Они сами позвонили через пять минут. Родился сын-богатырь, четыре с половиной килограммов, 58 сантиметров. Я поздравил. Назавтра позвонила роженица и спросила, как я посоветую назвать сына. У меня наготове всегда два самых моих любимых имени – Сергей и Николай. Объяснил ей всю ономатологическую и агиографическуюподноготную этих имен. Она выслушала меня, мы тепло простились. На вечеринке, где поздравляли отца ребенка, я подарил ему икону преподобного Сергия. Но через несколько дней обнаружилось, что ребенка так не назвали. Жена отнекивалась от имени Сергей, рассказывала какие-то глупости о рано умершем родственнике. В воздухе зависло недопонимание. На следующий день решили крестить младенца. Я, будучи человеком мистическим, памятуя о сне, завернул икону святителя Николая в покрывало и на всякий случай понес на крестины. Батюшка спрашивает супругов: "Как вы младенца назвали?" Те молчат. Вдруг жена заплакала и созналась, что во время родов, когда ей было особенно плохо, она помолилась Николе Угоднику и обещала, что если дитя родится здоровым, то назовет его Николаем. Батюшка говорит: "Обеты надо исполнять. Крестить будем Николаем". Тут мне стало все ясно. Развернул я икону и подарил им. Они настолько оторопели от моего подарка, что отец ребенка даже прослезился. Потому как нужно исполнять обеты, по слову молитвы, которые мы дали на одре болезни. И Псалтырь напоминает: "Ибо Ты, Боже, услышал обеты мои и дал мне наследие боящихся имени Твоего" (Пс. 60, 6).
Бесконечность
Джордано Бруно сожгли на костре как раз за то, за что был прославлен философ Николай Кузанский. А Николай Кузанский, будучи кардиналом, имел смелость говорить, начиная фразу с дерзкого "но":
– Но позволь мне, милостивый Боже, чтобы Твое ничтожное создание снова обратилось к Тебе.
Вот и мне позволь тоже. Потому что мне есть что сказать. Ты, конечно, знал, но я узнал не так давно, что плацкартные вагоны изобрел сатана. Ему нравятся вонь и кишение, ему нравятся беспокойство и спешка. Ему нравится, что когда я просыпаюсь на второй полке, то всегда бьюсь головой о третью, что чувствую себя, как в гробу, среди смердения тел, недоеденного и остатка табака в легких. Христос сказал Иуде в саду Гефсиманском: "Что делаешь, делай скорее", и мир завертелся, закрутился, стал спешить, как раковая опухоль. Историческое время стало обгонять физическое. В отдельных местах скорость достигала того, что убитый в перестрелке продолжал стрелять, а конструктор, подталкиваемый дьяволом и госпланом, "изобретал" плацкартный вагон.
Этой зимой топили не очень, я один раз даже к вагонной стенке волосами примерз. Да и попутчики были типа "гоп-ца-ца". Битая, с синяком под глазом, женщина храпела так, что даже пьяные дембеля постанывали во сне, вспоминая черпака. Напротив меня студентом-заочником сидел буровик и из интеллигентности пил коньяк. Я смотрел на него с любопытством. Внутри него скрывалась тайна, что-то такое было накарябано на его сердце, но буквы были кривые, как на школьной парте, я не мог разобрать.
Буровик-заочник, видимо, уже битый час вел со мной, полуспавшим, внутренний диалог, поэтому начал без предисловий:
– Вот вы говорите: "Философия". А я хочу спросить вас, что она есть, эта философия? Убаюкивающая байда, когда смыслы погребены под немецкими фамилиями и столь же скользкими понятиями?
– Ну отчего же? – Я решил не бросать его в полночный час в одиночестве, наедине с опасными мыслями. – Философия есть наука о границах нашего познания.
Мне нравилось, на какие возвышенные темы можно разговаривать у нас в поездах.
– Но вы же презираете, презираете меня своими терминами. Какую бездну вы положили между "трансцендентностью" и "трансцендентальностью", какую иезуитскую бездну! Нет, я положительно чувствую себя обманутым. Вы отправили меня из тайги учиться, чтобы я мог смело выписывать простым работягам допуски на буровую. За спирт, конечно… Но какая ответственность! А в городе, на учебе, я каждый раз чувствую это тонкое изощренное унижение. Преподаватель сыпет терминами и фамилиями, и я засыпаю. Я не хочу засыпать, я хочу быть свидетелем мысли, но я засыпаю.
Мне стало казаться, что собеседник ему не нужен, и я пожалел, что проснулся для разговора. Он продолжал:
– Я давно не хожу в парикмахерские, потому что там тоже засыпаю. Девушка начинает копошиться у меня в голове, и я сплю от удовольствия. И ладно бы просто спал, но я пускаю слюну, а это ужасно – пускать слюну при девушках. Так вот и с философией. Возьмем, к примеру, философские термины. Вам не кажется, что весь подвох в них?
Все-таки я был нужен как аргумент в его монологе.
– Ну, понятия – это то, основываясь на ясности чего, узнается неизвестное.
– Расплывчато. Это в вас алкоголь говорит. Вы пили сегодня что-нибудь?
– Чекушку, – я даже обиделся, – в дорожку, и полирнул пивом для крепкого сна.
– У вас тоже бессонница? Как мило. Все тонкие люди не могут спать, сон – слишком хрупкая материя, чтобы успокоить мысль. Но неспящие рано седеют, а у вас я не вижу седины, так сказать, даже в потенции.
– У нас в родне седеют за ночь, в крайнем случае, за неделю. Старость наступает внезапно.
– Вернемся к терминам. Я когда у себя в таежной избушке сижу, то иногда начинаю думать о бесконечности. И вот для показательности мысли выйду под морозное звездное небо и смотрю: все на месте – и звезды, и императив в душе. Одного не могу понять, как это так – бесконечность. И от этого я делаюсь весь воспаленным и начинаю пить. Пью неделю, другую. Потом меня ребята баней отхаживают, химию выводят. Но бесконечность-то остается при своем, а я – при своем. Вот вы, – он по-заговорщически придвинулся, – как вы понимаете бесконечность?
Я посмотрел в его искрящиеся, безумные и красивые глаза. О нет, Мирослав, ты не знаешь всех людей до конца без остатка, может быть, потому, что кто-то выпал из этого числа по твоей нелюбви к нему. Но это незнание воодушевляет, оно дарит надежду.
– Честно сказать, я не понимаю бесконечность, как не понимаю электричества или вечности. Бесконечность непостижима. И бесполезно зря переводить водку. Ее, то есть бесконечность, не понять.
Мы помолчали среди рассыпанных на столе смыслов. Я продолжал:
– Что поделать, мир создан, чтобы приводить нас в бешенство. Мне кажется, что бесконечное и конечное связаны там, где конечный знает свой конец. Перед лицом смерти мы выбираем не каким быть, а кем быть. Выбираем перед лицом бесконечности.
– А проще?
– А проще писал только кардинал Николай Кузанский в 1449 году.
Я достал старую, потертую книжку и стал читать. Плацкартный вагон перестал смердеть ногами и затих всем своим храпом, вслушиваясь. Им, видимо, казалось, что я приоткрываю тайну: