А по ограде пробегал когда, не пробегал, а чуть не с боем прорывался, кобель – и знал, но вспомнил о котором, ворота за собой, как в западне, уже захлопнув, – было меня не растерзал. Чудом горе не случилось. Ладно, что он на привязи, и я, задумчивый, не знаю, как спроворился: к стенке откинулся молниеносно, по стенке тенью – и протиснулся – так не достал, лохматый ксенофоб – ещё и хуже бы назвал, да воздержусь, – не дотянулся, злобное чудовище. Мне уж, нос к носу-то, и вовсе показался. Баскервилей отдыхает. Зять, Володя, муж моей двоюродной сестры Наташи, прицепил его тут с таким умыслом, вымерив чуть не до микрона, – беспечно с улицы влетевшему и так же вот, как я, ворота за собой захлопнувшему опрометчиво, шанс предоставил – лишь возле стенки проскользнуть. Сторож. Не прозевал. За харч усердствует. А я такой ещё: маленько… – он уж, учуяв-то, и пуще разъярился. Пнул бы его, но, размечтался, пни попробуй: цепь натянул – как та и выдержала только, – навис передо мной на задних лапах, передними – мне воздух возле носа вентилирует – такой матёрый; пасть, оголтелый, распахнул – клыки и дёсны напоказ – ощерился, легонько клацнет, малоумый, челюстями – дырки готовы в визитёре – как от компостера. Но обошлось. Разум немного разве прояснился: где сейчас был и что со мной случилось только что, какого страху натерпелся, сразу-то вряд ли уж забуду.
По обычаю, уверенный, что в это время дня никто, скорей всего, мне не ответит, для порядка – звонка-то нет, так – постучался, открыл тут же дверь, переступил порог, вошёл в прихожую и объявляю громогласно: "Здрасте!" – как полундру, как побудку ли дневальный – привык за лето – мать глухая – вот и кричу везде уже непроизвольно, людей добрых пугаю – одним вроде и ладно, а другие косо поглядывают – как на больного или пьяного, напрочь лишённого благоразумия. А она, тётя Аня, на стуле, около стола, спиной к окнам – ноги, моталась по избе, намаяла, передохнуть, наверное, присела только что – лицом к двери уже обращена. "Добрый день, – говорю, – тётя Аня!" – "У-у-у… Я, – говорит, – слышу, что собака вроде лает, и ворота будто брякнули… Не показалось ли, думаю?" – "Лает, – говорю, – лает. Штаны с меня чуть не спустил. Не показалось… Брякнули". – "Да не-ет, – говорит тётя Аня. Поднялась, идёт ко мне навстречу, – он это так, впустую, не сердитый, – и моё как будто повторяет: – Сто-орож… Уже извёлся на цепи-то, хоть погавкать". – "Сто-орож, сторож, – говорю. – Погавкал". – "Олег, дорогой. Здравствуй… Вроде, по голосу-то, сразу не узнала", – говорит тётя Аня, со света яркого, склонила голову чуть вниз и набок – так ей меня, в дверном проёме тёмном, легче, пожалуй, разглядеть. "Тётя Аня", – говорю. "Поехал?" – говорит тётя Аня. "Поехал", – говорю. "Лето, и не заметили, как проскочило, – говорит тётя Аня, и говорит: – Слышу, как будто Буска расшумелся… Да проходи ты, проходи… Старая, глупая – держу-то у порога, будто рассыльного… совсем ума уж не осталось". – "Одна?" – спрашиваю. "А?" – говорит. "Одна, – повторяю громче, – дома-то?!" – "А-а", – говорит. "Глухая. Глуше ещё, – думаю, – чем мама". – "Совсем глухая, – говорит. И говорит: – Одна. Они, Наталья-то с Володей… кто-то остожье там разгородил, какой-то вредник… поехали наладить… а то коровы доберутся… – смотрит на меня, глаза – как отсветы от неба, и говорит: – А как Алёна там, моя сестрица?" – "Ну как, – говорю я и вздыхаю. – Как уж". – "Да-а, – говорит тётя Аня. – Чё спрашиваю… Хоть бы сюда, к нам переехала, дак не заставишь". – "Не-е, не заставишь", – говорю. "Да знаю, – говорит тётя Аня. И говорит: – Вон и Наталья всё тростит: давай возьмём к себе тётю Алёну, мол. Дак где же… Известно. Не оставит она дом. Единолично жить привыкла". – "Да-а, – говорю. И говорю: – Я на минутку". – "Счас, счас… стою, бестолковая, – говорит, засуетившись, – на стол соберу. Ты проходи, садись на стул вон". – "Не-е, – говорю, – я только что…" Не слышит, пошла она, тётя Аня, гремит на кухне посудой. Сижу: день застыл там, на улице, ещё затылок онемевший ли… а с краю глаза – мушка… ну, думаю. И тётя Аня вышла с кухни, несёт – в одной руке тарелку с помидорами в сметане от своей коровы, в другой – вилку. "Хлеб на столе… Перекуси. Это пока, – говорит. – Чуть подкрепись. Потом уж и посерьёзней чем-нибудь… Рыба – недавно ею занялась, в духовку сунула, дак – не допрела… Омули". А я молчу, кричать уже устал. "Ты уж поешь, не обижай, – говорит тётя Аня. – Тебе чё, чаю, молока ли?" – "Чаю", – говорю, покорился. "Чай-то вот только что пила… ещё горячий". Ушла снова на кухню. Возвращается с бокалом. "Тётя Аня", – говорю. Не слышит. Села напротив, смотрит на меня. Молчит, молчит и говорит: "Как теперь будет там Алёна?.. Одна в хоромах-то таких… Зима долгая, морозная – тоскливо. Ну, Николай тут будет ездить… хоть на субботу-воскресенье. Ешь, ешь, – говорит, – не в чужих людях, не стесняйся… Вот где беда-то… Старость подступила. В силах-то, ладно и одной… Случись вдруг чё, на помощь-то не позовёшь. Выть только – разве докричишься". – "Ем я, спасибо, тётя Аня". А тётя Аня – смотрит на меня, на фоне светлого окна, прищуренно – и спрашивает: "К Богу-то не пришёл?" А я – жую – в ответ киваю только: то ли иду, то ли пришёл уже – а что тут скажешь? "Иди, иди, родной, – говорит тётя Аня. – Только к попам не заворачивай – обманут… Скоро, скоро, совсем скоро. Близ дверей. Полынь-звезда уже упала. – И говорит: – Не добавляй больше… вижу". – "Нет, нет, – говорю. – Больше не буду. Это… душа-то не на месте". – "Душу на место этим не вернёшь. Не поддавайся, пусть и просит. На поводу у ней идти нельзя – на шею сядет… Сколько его, вина, зловредного, ни выпей, дело-то этим не поправишь, себе в ущерб только", – говорит тётя Аня. "Да нет, наверное, – говорю. – Не поправишь". И думаю: "Ох, а как горько-то, как горько…"
Засигналила на улице машина. Повернулся я к окну, но не разглядел за ним ничего, ушибленный резко солнцем. Поднялся из-за стола, благодарю тётю Аню. И говорю тут же: "Пора. За мной". – "Во… Соскочил уже. И не поел", – говорит тётя Аня – как испугалась. "Да я поел. Спасибо, тётя Аня". – "Кого там и поел, вот горе. Зашёл бы как-нибудь, побыл подольше, то всё набегом да набегом… Погоди", – говорит. Ушла в другую избу – комнату. Вернулась. Протягивает ко мне зажатый кулачок – старенький, с искривлёнными пальцами, опухшими суставами, коричнево-пятнистый. Говорит: "Возьми". Догадываюсь я и говорю: "Нет, тётя Аня, нет!" – "Возьми, возьми, милый, не обижай. Дорогой, мало ли, и пригодятся. Нам-то тут дома… Не пей только больше, не добавляй. Не надо. Но как на тятю-то на нашего, на дедушку, похож". – "Родня всё же", – говорю. "Сильно сшибашь". – "Сшибаю". Взял деньги, держу их в руке – ладонь вспотела моментально. "Кто тебя повезёт до станции-то, в Милюково? Ты же на поезде?" – спрашивает тётя Аня. "На поезде. А вон, подъехали уже… Приятель", – говорю. "Кого из внуков, может, попросить?" – говорит тётя Аня – не слышала, что я сказал, не слышала, как просигналила машина. "Не надо, – говорю. И говорю: – Ну, до свиданья, тётя Аня". – "С Богом, родной", – говорит тётя Аня, не крестит меня. Переживаю. И икон в доме нет – жалко.
Выхожу я на крыльцо, мну в руках деньги, которые дала мне она, засовываю их в карман куртки и про себя произношу: "Научи, Господи, жить и умирать… что и труднее-то, не знаю".
"Не выпадут?.. Не потеряй. Я провожу, а то кобель-то… – говорит тётя Аня. – Да и увидимся теперь когда уж?.. И увидимся ли?.. Господь знает, а как уж устроит…".
Прошли мы ограду. Мирно.
Пропустил меня, не взлаяв и даже не взглянув на меня теперь, Буска. Лежит возле своей будки, уткнулся мордой в свои лапы – паинька. Но вижу: ушки на макушке. Такой – как будто безобидный.
"Он это так дуркует от безделья, а так-то смирный", – говорит тётя Аня.
"Когда спит", – подумал я, но не сказал.
Вышли мы за ворота. Стоим. Тётя Аня лицом к солнцу, я – от.
"Ну, я пошёл".
"Ну, с Богом, милый… Ты уж пиши ей… раз хоть в месяц".
Держит меня за руки – прощается; в глаза глядит мне – молится: зрачки через меня – к небу.
"Конечно".
"Господи, храни и наставляй".
"Привет Наташе и Володе… Жаль, не застал".
"Летом уж, будем живы, приезжай… Как снег сойдёт, так все глаза там проглядит – так тебя ждёт-то".
"Конечно".
Земля в ноги вцепилась – не отпускает: она – магнит, а я – чугунный. Но пересилил – человек.
Повернулся. Пошёл. Как за слюдой глаза – под пеленою – солнце их атакует, вот и спрятались, – до рези. Иду. Чувствую – будто проваливаюсь во что-то зыбкое и рыхлое, как погружаюсь, – и ухватиться вроде не за что, только за воздух – и тот как будто разредился – почти бесплотный: чаще приходится вдыхать. Но – шаг за шагом – утверждаюсь. И передумать успеваю – одновременно всё, как Юлий Цезарь, – пока к машине продвигаюсь, – давно уж думанное-передуманное, и тут вот повод: