Васька тоже был на сцене, но ему не сиделось, и он ходил взад-вперед, вздыхая и хмурясь.
На столе стоял графин с водой, но стакана почему-то не было. Головлев вытащил из графина пробку и постучал стеклом по стеклу. Шум в зале стих. Майор встал и заговорил громко, торжественно и радостно:
– Сегодня у нас поэтический вечер… – взглянул в зарешеченное окно и прибавил для точности: – Хотя на воле день… У нас в гостях крупнейший поэт нашего города – Александр Сергеевич Макаров!
Майор захлопал, и вместе с ним громко и охотно захлопали зеки. Макаров смущенно поднялся и коротко поклонился. Головлев поднял руку и объявил:
– Вступительное слово предоставляется прапорщику Цветаеву Василию Ивановичу!
Васька стремительно вышел на авансцену, выбросил вперед руку и, указывая пальцем в зал, крикнул:
– Вы – козлы!
В зале стало тихо. Макаров съежился – он не любил скандалов, особенно в незнакомых местах. Головлев загадочно молчал.
– За козла ответишь! – гнусаво прокричал из зала какой-то прыщавый юнец, но тут же ему выдал крепкую и звонкую затрещину сидящий рядом седой медведеподобный зек, наверняка рецидивист. Он тяжело поднялся и обратился к Ваське, глядя на него удивленно и настороженно:
– Обижаешь, Иваныч…
– На обиженных воду возят! – закричал в ответ Васька. – Уперли книжечки-то?! Скурили?
Рецидивист потупился и пробасил виновато:
– Так мы сперва читали…
– Читали… – передразнил Васька. – Если б читали, не скурили бы! А вы знаете, как Сергеич те стихи писал! Недосыпал, мучился, голодал. Его не печатали, над ним смеялись, избивали даже, а он – писал! Не за деньги, как вы думаете, не ради славы, а потому что – поэт он… Ему дано писать, и он пишет, а нам дано его стихи читать! Это закон, понимаете! И если мы его нарушать станем, а из поэзии самокрутки крутить, нам всем… кранты наступят! Это как… небо с землей местами поменять, а потом ходить и удивляться, что это на меня сверху камни падают?
Зал принял сравнение и понимающе загудел. Васька отступил к своему стулу и сказал, успокаиваясь:
– Не знаю, согласится ли он читать вам свои стихи. Я б не стал…
Васька сел, и тут же из зала кто-то нервно и покаянно выкрикнул:
– Это Соловей, сука, книжки упер. Сказал – списанные… Мы ж не знали.
В зале зашумели, заспорили о чем-то между собой.
– Тихо! – кричал Головлев и стучал пробкой по графину, но его не слышали.
И тогда решительно поднялся Александр Сергеевич. Шум почти сразу стих. Макаров уверенно вышел на авансцену, чувствуя в душе подъем, какого не чувствовал давно, ощущая собственную силу и власть над залом. Он не знал, с чего начнет, но это было не страшно. Он в задумчивости кашлянул в кулак, почесал затылок, слегка подтянул на поясе брюки и вдруг ощутил, "Макаров" выскальзывает из-под пояса и проваливается в штанину. Александр Сергеевич цапнул себя рукой за ягодицу, но не успел поймать беглеца, а только сумел приостановить его убийственный ход, согнув в колене ногу. Замерев в такой странной птичьей позе, Александр Сергеевич смотрел в зал и видел перед собой черную, неотвратимо надвигающуюся стену.
Зеки молчали, думая, видимо, что все поэты начинают так читать свои стихи. Головлев покосился на Ваську. Васька встревожился. А "Макаров" тем временем обошел преграду сбоку и пополз по икре вниз – к щиколотке, к краю штанины. Макаров понял, что должен упасть и умереть мгновенно, сейчас, здесь, однако оставался жить и даже продолжал стоять.
И вдруг завыли сирены, залаяли где-то собаки, в зал ворвался офицер с автоматом, вскочил на сцену и что-то сказал на ухо торопливо поднявшемуся Головлеву. Он сказал это шепотом, но почему-то все услышали.
– Соловьев сбежал, – пронеслось по залу неожиданное известие.
Солдаты с автоматами стали спешно выводить из зала зеков. О Макарове забыли все, даже Васька. Через минуту Александр Сергеевич остался на сцене один перед совершенно пустым залом. "Макаров" вышмыгнул из его штанины и улегся рядом с ботинком, озорно поблескивая вороненой гранью.
– Шутить изволите? – прошептал Макаров, глядя на него со страхом и почтением.
9
Макаров стоял в своем кабинете у окна и смотрел вниз, во двор, где прогуливалась Наташа, покачивая одной рукой коляску со спящим Осей, а в другой держа развернутый толстый литературный журнал. Останавливаясь и переворачивая очередную страницу, Наташа всякий раз поднимала голову и смотрела на окно кабинета в надежде увидеть в нем мужа. Вот и теперь. Макаров вздохнул. Разглядев его за стеклом, Наташа улыбнулась так, будто не видела Сашу очень давно, и замахала журналом. Макаров в ответ улыбнулся и помахал свободной левой рукой. В правой, опущенной, он держал "Макарова".
Наташа могла стоять так, улыбаясь и размахивая рукой, очень долго. Зная это, Александр Сергеевич отошел от окна и обвел внимательным взглядом книжные полки, плотно уставленные поэтическими томиками. Он ждал, когда жена уйдет гулять с ребенком, ждал этой минуты, чтобы побыть наедине со своими книгами и найти ту, единственную, которая понравится или, точнее, подойдет "Макарову". Взгляд Макарова почти сразу остановился на одном томе – самом большом и толстом. Это был Пушкин, весь Пушкин в одном томе, не считая писем, изданный еще тогда, когда издавали хотя и редко, но хорошо и надолго.
Держа в одной руке Пушкина, а в другой "Макарова", Макаров перешел в кухню, где уже все было готово к операции: на столе лежала раскрытая опасная бритва, которой брился Александр Сергеевич, не признавая всяких там "шиков" и электрических машинок, и стоял старый медный таз. Макаров положил между ними Пушкина, раскрыл его примерно на середине и наткнулся на иллюстрацию: дуэль Онегина и Ленского. Макаров улыбнулся ностальгически-грустно и перевел взгляд на текст поэмы.
Друзья мои, вам жаль поэта:
Во цвете радостных надежд,
Их не свершив еще для света,
Чуть из младенческих одежд,
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И страх порока и стыда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой!
Только начав читать главку, Александр Сергеевич вспомнил ее и прочитал по памяти, с закрытыми глазами. Когда-то он знал "Онегина" наизусть почти целиком… Макаров открыл глаза. Времени на воспоминания не было, следовало срочно приступить к операции. Он положил пистолет на страницу, обвел его карандашом, отложил в сторону, взял бритву и стал вырезать в книжной плоти ложе для пистолета, выгребая ненужную бумагу и бросая ее в таз.
Операция длилась две-три минуты, не больше. Александр Сергеевич уложил "Макарова" в нишу и закрыл книгу. Кто бы мог подумать, что там лежит пистолет, – никто! Пушкин и Пушкин. Эта идея пришла Макарову в голову ночью, он даже подпрыгнул на кровати, да так сильно, что Наташа проснулась и стала допытываться встревоженно: что случилось? Пришлось срочно придумывать дурной сон.
Но сейчас Александр Сергеевич был один и мог дать волю чувствам. Выхватив "Макарова" из книги и потрясая им в воздухе, он восторженно воскликнул:
– Ай да Макаров, ай да сукин сын!
Теперь требовалось замести следы. Александр Сергеевич положил пистолет на стол, поднес спичку и кинул ее в ворох лежащей в тазу бумаги.
Совсем не вовремя зазвонил телефон. Макаров не стал бы к нему подходить, но звонок был междугородний. Это могла быть Анна, она давно не звонила, и Макаров с Наташей уже начали волноваться. Чуть не наступив на путающуюся под ногами Сафо, Макаров подбежал к аппарату, снял трубку и услышал родной взволнованный голос:
– Папка, ты?
– Анна, ну наконец-то! – обрадовался Макаров.
– Папка, не волнуйся, я скоро приеду и все расскажу! А теперь слушай.
Макаров понял, что сейчас Анна станет читать чьи-то стихи, она давно наравне с Наташей участвовала в семейной игре "Угадай поэта!".
– Анна, постой! – крикнул он, глядя, как опасно высоко поднялось пламя в тазу, но дочь не слышала, а счастливо забубнила на другом конце провода:
Ночью черниговской с гор араратских,
шерсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба.Плачет Господь с высоты осиянной.
Церкви горят золоченой известкой,
Меч навострил Святополк Окаянный,
Дышат убивцы за каждой березкой.
Макаров рассеянно смотрел на убывающие языки пламени, на поднимающиеся выше огня крупные хлопья бумажного пепла и внимательно слушал чужие прекрасные строки.
Еле касаясь камений Синая,
темного бора, воздушного хлеба,
беглою рысью кормильцев спасая,
скачут лошадки Бориса и Глеба.
Пепел плавно опускался на стол и падал на пол.
Путают путь им лукавые черти.
Даль просыпается в россыпях солнца.
Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти,
мук не приявший вовек не спасется.
Неожиданно Сафо дико взвыла, подпрыгнула и пулей вылетела из кухни, а на полу лежал "Макаров", который, выходит, свалился сверху на кошачий хребет. Трубка выпала из рук Макарова и повисла на шнуре. Макаров присел на корточки, взял пистолет в руки и чуть не выронил – его стальное тело сильно нагрелось от близости огня.
Александр Сергеевич выпрямился и удивленно посмотрел на стол, на то место, где лежал "Макаров", – рядом с тазом, но далеко от края стола.
– Да, не любишь ты Сафо, – задумчиво проговорил Макаров, глядя на "Макарова". – Впрочем, она тебя тоже не любит.