Расковский давно смирился с воинственным характером супруги и эпитетами, которыми она его награждала. Жена осуществляла его связи с внешним миром и была "бытием". Муж витал в облаках и был "сознанием". В отличие от постулата Маркса, бытие в этом случае не определяло сознания. Они существовали параллельно. Каждый был счастлив по своему. У каждого была своя родина. У жены - посиделки с соседками на скамеечке у дома, и кухня с бесконечными баночками закруток, узваров, настоек и заготовок, у мужа - сибирский кот Фарлаф и севрский фарфор. Адам Осипович и проездом не бывал в Париже, а тем более в Севре, но знал во Франции каждый уголок. Он жил воображением. Дюма был его близким другом, с Бальзаком он распивал крепчайший черный кофе, а с Мопассаном любил женщин и устраивал оргии. Жену свою в глаза он называл Полин или ma belle (моя красавица), а за глаза чертом и пилорамой! Последнее более соответствовало истине. Пилить и зудеть Полина Васильевна умела виртуозно. Жили старики душа в душу!
По приезде мама сразу же слегла в больницу. Думали - на неделю. Оказалось - на 2 месяца, томительных и бесполезных. День мой превратился в колесо. Ранним утром надо было бежать на рынок за клюквой и творогом, чтобы приготовить маме морс и сырники. Их уникальным рецептом поделилась со мной Полина Васильевна. Она же с серьезностью капитана военного судна наблюдала за приготовлением. Роль старпома, очевидно, взял на себя вездесущий Фарлаф. Он восседал на холодильнике и взирал на мою стряпню. К половине восьмого надо было быть в больнице. Выслушивать врачей и лгать матери, зная правду. К счастью, я была лжива. Это происходило от чрезмерного воображения. Я искренно уверяла маму, что она поправится, и искренне верила в это. Юность - это волшебный фонарь времени. Под его светом веришь в лучшее.
Добираться в больницу нужно было через 4 остановки метро и 5 - на автобусе. Ехать в промерзшем московском транспорте с судками в одной руке и термосами в другой было неловко. Я мало смахивала на Ивана Поддубного, руки и ноги мои гудели и дрожали, и бедная мать моя сокрушалась. Своих детей любишь больше чем себя. Это ведь так просто и правильно - любить и жалеть своих детей.
Вечера я коротала в маленьком уголке Адама Осиповича. Старик приладил над письменным столом настоящий андерсеновский фонарь! Это был небольшой кованый светильник с матовыми стеклами и ажурной чугунной резьбой. Я так и не смогла выведать, где он его нашел. Но когда в нем зажигалась лампочка, и свет мягкими полукружиями ложился на стол и часть кресла, я чувствовала себя свободной! Круглая земля, перекатывавшая счастье и горе, опять катила к моим ногам радость. Эти бархатные вечерние часы хотелось продлить, пока не наступит утро, мглистое и беспощадное. Адам Осипович перебирал бледными пальцами ободок на расписной чашке.
- Узорочье-то, узорочье какое! - шептал он. - Смотри, Маша, (звали меня Лямаша, но для краткости и удобства старик переименовал меня в Машу), смотри на завиток! Настоящий Севр. Цены ему нет!
Зеленая эта чашка с золотыми завитками и синими маленькими павлинами была легче луковой шелухи. Под стать ей было и блюдце. Адам Осипович пил чай только из этой чашки, и уверял, что самый вкусный чай бывает именно в вечерние часы. Еще бы! Под светом андерсеновского фонаря чай отливал янтарем, а павлины начинали свой церемонный танец! Полина Васильевна негодовала и ревновала меня к мужу! Ее можно было понять. Негодовала она потому, что свежий чай заваривался с утра и ее старания оставались незамеченными, а ревновала, потому что мне было интереснее слушать Адама Осиповича, чем ее бесконечные жалобы на здоровье: "все из-за него, рохли! Все обскажи, все подскажи, дитя дитем, чистое наказание!". Адам Осипович рассказывал мне о Севрской фарфоровой мануфактуре, о тончайших глазурованных блюдах и голос его дрожал от воодушевления. В перерывах он прихлебывал чай и читал мне стихи Беранже. Особенно он любил "Старую скрипку". Когда доходил до строк "Он вырвал скрипку - и сломал!", то махал рукою и горестно подпирал ею лоб. В эти минуты он сам походил на Беранже - маленький лысоватый и плотный. Он редко выходил из дома. Одна нога его была искалечена и криво подвернута под себя. Она как нельзя лучше дополняла его образ кабинетного ученого с тростью. Севрскую чашку подарил ему фронтовой друг, и подарок стал наказанием Адама Осиповича. Он заболел фарфором, он им бредил, он знал о фарфоре все.
Дни, однако, текли, и ни один из них не обещал ничего хорошего. Маме назначили процедуры, потом их отменили, замаячила, а потом состоялась операция, не принеся с собой утешительных вестей. Моя сорокавосьмилетняя мать семимильными шагами направлялась к смерти, и ничто в целом мире не могло остановить этого. Я три раза заказывала авиабилеты и три раза сдавала их обратно. Всегда находилось "еще одно обследование", которое непременно надо было пройти. Деньги таяли, а в чемоданах сиротливо лежали подарки, которые мы купили для родни в первый же день приезда. Отец в Баку сбивался с ног, чтобы выслать нам денег, но Москва не отпускала нас. Я убегала утром в больницу, потом прибегала в дом на несколько часов, чтобы принять душ и переодеться и убегала обратно. На Москву надвигалась весна, но громыхание судков и термосов заменило мне звон капели.
Я не хотела этого. Честно. Но несчастье подстерегло мою дрожащую от напряжения руку как раз в тот момент, когда я проходила мимо стола Адама Осиповича. Невольный взмах - и зеленое чудо с синими павлинами разбилось на крошки. "Посуда так не бьется - успела подумать я. - Так рвется бумага".
- Ты разбила мою чашку?! - прозвучал трагический голос. Адам Осипович вошел в комнату. Он был в ванной.
- Я… Адам Осипович, я не специально. Честное слово. Простите, ради Бога! Так получилось!!! Ну, простите, пожалуйста!
- Ты сломала мою чашку?!!! (я ощущала себя Машенькой из "Трех медведей", на которую рычит главный медведь: "Кто взял мою большую ложку?!!"). Лицо его с мелкими как у хорька зубами приблизилось ко мне.
- Мало того, что вы торчите здесь уже 3-й месяц, что вы жутко неорганизованны, ни копейки не платите, так ты еще вредительствуешь! Хулиганка! Бандитка! Я бить тебя сейчас буду палкой! - Он замахнулся на меня тростью. В эту минуту в двери послышалось звяканье ключей. Полина Васильевна вернулась из магазина. Кажется, я никогда не была ей рада так, как сейчас.
- Поля, (куда-то испарилась прежняя Полин!), ты только посмотри, посмотри на это! Эта сопливка разбила мою чашку! Она разбила севрскую чашку!
Кровь кавказских дедов закипела во мне. Я не была хулиганкой, и банды сколотить тоже не успела. Я не торчала там по собственной воле. Я очень устала. Адам Осипович продолжал разоряться.
- И чтобы мать твоя после онкологии сюда не возвращалась! Ты это слышишь?! Нет, ну ты посмотри, Поля, какая наглость! Разбила и еще молчит!
- Ну, ладно, будет тебе! - миролюбиво сказала жена. - Ну, что уж теперь. Ну, чашка, ну севрская. Что, убить теперь надо из-за нее?
- Поля-я! - взвизгнул старик. - Чтобы ноги их не было в нашем доме! - Ты слышишь?!
Возможно, если бы я смолчала, все бы сошло благополучно. Жене бы удалось его успокоить, я еще раз бы попросила прощения, и все бы закончилось. Но кровь дедов, помноженная на молодость, все еще бурлила во мне.
- Даю вам слово - тихо отчеканила я, - что с сегодняшнего дня ноги моей не будет в вашем доме. Ни-ког-да!! И мать моя сюда не вернется! Вы этого хотите - вы это получите. Всего вам наилучшего, фальшивый Беранже!!!
- Что-о-о?!!! - взвился старик, и бросил палку, но жена в это время обняла его и увлекла на кухню. Закусив губу, я кинулась собирать вещи. Из кухни доносился ор, прерываемый увещеваниями Полины. Собственный эпитет про Беранже мне очень понравился, и я захихикала сквозь слезы. Куда я пойду, на ночь глядя, и как - это был второстепенный вопрос. Фарлаф нервно нарезал круги вокруг меня, и взгляд его был тревожным, но не осуждающим. Из кухни несся мужской визгливый голос и успокаивающий женский.
Я не стала дожидаться нового витка скандала. Мне хотелось есть. Я вспомнила о рассыпчатой картошке с укропом и селедке с промасленными кольцами лука - моем ужине, о чае под андерсеновским фонарем и разозлилась еще больше. "Ни за что не вернусь!". Повесив ключи на гвоздь, я тихонько выскользнула за дверь с чемоданом в руках. Фарлаф сочувственно смотрел мне вслед, но мяукнуть не решался.
- Будь здоров, буржуй! - сказала я, и осторожно прикрыла дверь. Было семь часов вечера.
Золотой ключ открывает любую дверь. Сунув денежку охраннику в больнице, я пробралась к маме в палату. Еще одна денежка помогла мне обзавестись кушеткой и подушкой. Вопрос нынешнего ночлега был решен. Поужинав булкой с чаем, я почувствовала себя вполне бодрой.
- Что ты теперь будешь делать? - спросила меня мама и руки ее повисли. - Слова Расковского о том, чтобы она не возвращалась, я ей не передала. - Может быть, я позвоню, поговорю с ними, извинюсь. Он не злой человек. Ну, погорячился, бывает.
- Нет, - твердо сказала я. - Я туда не вернусь! Завтра поеду к Маше!
Маша была, да и остается, самой близкой, самой верной и преданной моей подругой, на протяжении вот уже тридцати лет. Нас так и называли Маша и Лямаша, Маша Беленькая и Маша Черненькая. Она с самого начала настойчиво предлагала мне остаться у нее, но жила она гораздо дальше, чем Расковские. Жить в маленьком, промозглом домике в подмосковном поселке и добираться оттуда до больницы было невозможно. Но выхода уже не было.
- Спи, бала (детка). Завтра подумаем, - вздохнула мама и отвернулась к стене.
Вечером следующего дня я была уже у Маши. Мы сидели на табуретах, и пили чай из кружек. Нам светила чудесная лампочка под газетным абажуром. Несмотря ни на что, мы были молоды, смешливы и счастливы.