Геофизики тоже организовали истребительный отряд, который выглядел весьма колоритно: по высохшему руслу реки несётся вездеход ГАЗ-47 без тента, по четырём углам которого стоят четыре обросших мужика в очках и с карабинами наперевес.
Как можно ловить подранка на вездеходе, не знаю, но им это почти удалось. Через несколько километров у вездехода вылетел палец из трака, и механизированная погоня приостановилась. Один из "коммандос", воспользовавшись остановкой, пошёл в кусты по нужде. Только он расположился удобно, как прямо перед собой увидел медвежью голову… Мужик, видимо, в юности занимался спортом, потому что без подготовки так быстро ломиться через кусты просто невозможно. К тому же бывший спортсмен ещё придерживал штаны на бегу и орал благим матом.
По кустам был открыт ураганный огонь.
Больше мы не видели косолапого. Наверное, он обиделся – ему хотелось общества, а люди, встречаясь с ним, сильно шумели, непристойно ругались и палили из ружей почём зря!
В общем, ушёл он от нас…
Злые мы.
Обратная сторона медали
Олег Коротков
В финале футбольного турнира Спартакиады вузов гражданской авиации наша команда Кировоградского высшего лётного училища выиграла у киевлян 2:1. Матч получился тяжёлым. В столице Украины умеют играть в футбол – от "Динамо" до дворовых команд. В том числе и в Киевском институте инженеров гражданской авиации.
Положа руку на сердце – нам повезло.
Один мяч мы забили из офсайда, но боковой арбитр положение "вне игры" не зафиксировал – просто не успел прибежать от центральной линии. И главный рефери явно благоволил нам – не назначил стопроцентный пенальти за грубый снос в нашей штрафной нападающего команды КИИ ГА.
Как бы там ни было, мы – чемпионы!
Радовались, правда, чемпионы недолго – теперь надо было о сессии думать! Когда все нормальные люди её сдавали, мы пахали на тренировках, готовились честь КВЛУ ГА защищать.
Пристегнул я на лацкан пиджака значок победителя Спартакиады, глянул в зеркало – герой! – и пошёл сдавать "Пилотажно-навигационные приборы".
Настроение было приподнятое. Предмет я знал, да ещё и ректор накануне заверил на торжественном приёме: чемпионам нечего бояться, педагоги будут лояльны к ним. К нам, то есть.
Вышел я со своим билетом к комиссии, а на меня Клебанович – экзаменатор наш главный – с хитрым таким прищуром смотрит.
– Что, – говорит, – чемпион?
И на значок мой кивает.
Я ногу чуть вперёд выставил, голову гордо поднял:
– Да, – отвечаю. – Было дело!
– И в каком виде? – интересуется педагог.
– Футбол, – всё ещё горжусь собою я.
– Вот, – обращается Клебанович к своему коллеге, второму экзаменатору. – У наших в финале выиграли!..
Вот так дела!
Кто же знал, что оба, принимающие сегодня у меня зачёт, в своё время учились в Киеве и закончили тамошний институт инженеров ГА?!
А Клебанович тем временем поведал однокашнику и про наш гол из офсайда, и про их пенальти неназначенный не преминул вспомнить…
– В общем, – Клебанович заглянул в мою зачётку. – Как вы, Коротков, не старайтесь, выше тройки я вам поставить не могу!
Развёл руки и улыбнулся неприятно:
– Сами понимаете!..
Я и стараться не стал.
Молча забрал свою зачётку с трояком и пошёл себе восвояси.
Сразу же за дверью снял я значочек свой чемпионский и больше на экзамены его не надевал.
Прямой эфир
Анна Шатилова
22 января 1991 года.
В останкинской студии программы "Время" всё готово к вечернему выпуску.
Буквально за минуту до эфира мне приносят новый текст и сообщают, что этот материал и будет первым.
Пока шла заставка с известной всей стране музыкальной темой "Время, вперёд!", я быстро пробежала глазами по только что принесённой бумаге. Это был текст указа об изъятии из обращения и обмене пятидесяти– и сторублёвых купюр образца 1961 года.
Отзвучали последние аккорды заставки, и я – в эфире:
– Здравствуйте, товарищи!
Читаю указ, а сама краем глаза замечаю: в студии происходит что-то не то! Операторы за камерами, режиссёр и его ассистенты за стеклом, все энергично жестикулируют, пытаясь донести до меня какую-то информацию.
Оказывается, не работал мой микрофон. То есть телезрители меня видели, но не слышали. Техническая накладка – такое иногда случается в прямом эфире. Увы, никто от этого не застрахован.
Наши технари выход из положения нашли быстро – пустили звук через общий микрофон, который висел надо мной и ловил интершум в студии.
Я вновь поприветствовала многомиллионную аудиторию и начала читать злополучный текст сначала:
– Указ Президента СССР Михаила Сергеевича Горбачёва "Об изъятии из обращения и обмене старых купюр и ограничении выдачи денег с вкладов в сберкассах…"
Надо ли говорить, как все мы переживали после эфира – техника подвела в самый ответственный момент! Стране читают указ её Президента, и тут – такое!..
А через два дня я от всей души смеялась над газетной статьёй, в которой на полном серьёзе сообщалось, что Шатилова забыла нажать на кнопку звука, потому что глубоко задумалась. О чём? О том, как же ей самой успеть поменять за отведённые три дня накопленный на сберкнижке личный капитал. И для пущей убедительности даже точная сумма была указана – целых восемь тысяч рублей!
В начале девяностых в нашей стране бульварная пресса начинала поднимать голову.
Утро
Евгений Гинзбург
Проснувшись, я обнаружил, что я мальчик.
Живу в доме, где меня очень любят, где пахнет керосином и жареным луком. Там только что вымытый сырой пол и женщина у керосинки – это моя мама. В керосинке горит огонь, а на ней шипит сковородка. Мама кудрявая, быстрая. На ней халат в цветочек. Бабушка в тазу моет большие багровые помидоры. Я их люблю. Мама жарит яичницу с помидорами и луком. Я точно знаю, что люблю яичницу с помидорами и луком. Я точно знаю, что не люблю манную кашу и сметану. На бабушке узбекское платье из хан-атласа. Оно очень яркое и переливается на свету. Бабушка совсем седая, но очень хорошенькая, она похожа на куклу, только личико с морщинками.
А папа не участвует в приготовлении яичницы. Он лежит на бабушкиной железной кровати и читает газету. Я люблю запах свежей газеты и папы. Газета пахнет сырой краской, а папа табаком и ещё чем-то очень привлекательным, от чего хочется плакать. На папе широченные пижамные полосатые штаны, и белая майка на худом волосатом торсе. Он тоже, как мама, кудряв. У мамы на щеках кожа нежная, гладкая, а у папы колючая, даже когда он бритый.
И папа, и мама носят здоровенные очки с толстыми стёклами. Вся эта компания и я, сидящий в это утро на свежевымытом полу, освещены слепящим ярким солнечным лучом, рвущимся через распахнутую на улицу дверь. Луч спускается вниз по пяти ступенькам цементной лестницы и, прихватив меня и бабушкину кровать, на которой лежит папа, упирается в белую потрескавшуюся стену. Он образовывает на ней чёткий слепящий прямоугольник. Свет от стены отражается и растекается по этой длиной и нелепой полуподвальной комнате. Вообще это кухня и ещё столовая. Стоит огромный стол. Он покрыт драной клеёнкой. Но тут и бабушка спит на железной кровати, и я. Есть ещё кладовка за дверью. Там стоит вонючее ведро под крышкой, а над ним – стул с дыркой в сидении. Есть ещё мамина с папой комната. Там кровать, фанерный шкаф и тумбочка с зеркалом. Там окно с широким подоконником.
Я на нём часто сижу и смотрю на улицу. Получается, что смотрю снизу. Это очень интересно. На этой стороне солнца нет. Тут прохладно. И не только ходят люди. Машины ездят и троллейбусы. Когда дождь, то вода из-под колёс добрызгивает до окна. Это здорово! А на окне решётка с толстыми прутьями. На ней можно висеть. Я это делаю. Я был в зоопарке с папой. Там так висела на решётке рыжая линялая обезьяна.
А на стенке, в которую солнце ударило, висит чёрная тарелка. Это радио. Из тарелки слышно, как где-то играет музыка, как громко и малопонятно кричит дядька. А если кто-то не выключит тарелку ночью, то утром в Москве бьют куранты! Очень рано, и бабушка ругается.
Ещё интересная, конечно, керосинка – в ней огонь. Керосин привозит старый узбек в грязном халате. Он привозит жирную бочку на арбе, запряжённой грустным осликом. Узбек кричит страшным голосом:
– Хрсин! Хрсин!..
Все бегут, кто с чем: с бидонами, с банками, с бутылками, а то и с кружками. И пахнет сильно керосином, так сладко пахнет! Я люблю этот запах, но керосин невкусный. Когда у меня болит горло, бабушка берёт вату, наматывает на щепочку, велит мне широко раскрыть рот и мажет там все керосином. Я плачу. Узбек берёт у человека или у ребёнка бутылку, бидон или банку, вставляет в горлышко здоровую медную лейку, открывает жирный кран, и из крана медленно льётся керосин. Жёлтый.
Я ещё маленький, мне ничего не дают делать, бабушка стоит в очереди, а я иду к ослику. Он безразличен и очень грустен. Голову ко мне поворачивает, смотрит, но будто не видит. Иногда я приношу ему кусок сухой лепёшки. Он протягивает за лепёшкой большие жёлтые зубы и прикрывает глаза. У него пушистые ресницы.