И мышь летучая поблизости от нас
Плеснула крыльями и в лунном скрылась свете.
И сердце, как огнем, вопрос обжег,
Что вечно мучает, взыскуя об ответе,
Что как страданье стар и словно боль жесток:
Куда уходим мы, когда настанет час?
Чужой души возможно ли блужданья
Отсюда видеть нам, как в этот миг молчанья -
Тварь, проскользнувшую поблизости от нас?И шелковых волос ко мне склонив волну,
"Не верь, - любимая мне прошептала с болью, -
Что дальние края по смерти душу ждут.
Вот я, когда умру, я не прощусь с тобою,
Не улетит душа в далекую страну,
В твоей душе она найдет приют".
О, смерть нам скорую готовила разлуку.
В последний раз в ту ночь ее держал я руку
И целовал ее волос волну.За этот год не раз, томясь душой больной,
Я ночи проводил в плену воспоминаний,
Лишь лунный свет с тех пор мне горек и постыл:
Он видел нас вдвоем в часы ночных свиданий,
В ее слезах дрожал и нежно серебрил
Склоненную ко мне ее волос волну.Но как смириться мне с той мыслью безутешной,
Что суждено душе ее безгрешной
Страдать в душе моей и грешной, и больной?[39]
- Йеста, - шутливо произносит Анна, меж тем как горло ее готово сжаться от страха, - о тебе говорят, что ты пережил намного больше поэм, чем сочинили иные, те, которые всю свою жизнь только этим и занимались. Но знаешь, тебе лучше сочинять по-своему, то, что тебе более привычно. А это всего лишь плод ночной бессонницы, правда?
- Ты не очень-то снисходительна ко мне.
- Прийти и читать стихи про смерть и несчастье! Как тебе не стыдно?!
Йеста уже не слушает ее, его взгляд устремлен на молодую графиню. Та сидит, совершенно окаменевшая и неподвижная, словно статуя. Ему кажется, что она вот-вот лишится чувств.
Но с ее уст с невероятным трудом срывается лишь одно-единственное слово:
- Уходите!
- Кто должен уйти? Это я должен уйти?
- Пусть уйдет пастор, - запинаясь, еле выговаривает она.
- Элисабет, замолчи!
- Пусть спившийся пастор оставит мой дом!
- Анна, Анна, - спрашивает Йеста, - что она имеет в виду?
- Тебе лучше уйти, Йеста!
- Почему я должен уйти? Что все это значит?
- Анна, - произносит графиня Элисабет, - скажи ему, скажи ему!..
- Нет, графиня, скажите ему сами!
Стискивая зубы, графиня преодолевает волнение.
- Господин Берлинг, - говорит она, подойдя к нему. - Вы обладаете удивительной способностью заставлять людей забывать, кто вы такой. Недавно я услышала рассказ о смерти Эббы Дона. Известие, что она любит недостойного, убило ее. Ваша поэма дала мне понять, что этот недостойный - вы. Я не могу лишь понять, как это человек, с таким прошлым, как у вас, может показываться в обществе порядочной женщины. Я не могу этого понять, господин Йеста. Теперь я изъясняюсь достаточно ясно?
- Да, графиня. В свою защиту я хочу сказать лишь одно. Я всегда был убежден в том, что вам обо мне все известно. Я никогда ничего не пытался скрывать, но ведь не очень-то весело кричать на всех перекрестках о самых горьких бедах своей жизни, тем более - самому.
Он уходит.
В этот миг графиня Элисабет наступает своей узенькой ножкой на букетик голубых звездочек.
- Ты сделала то, чего я хотела, - сурово говорит Анна Шернхек графине. - Но теперь конец нашей дружбе. Не думай, что я могу простить твою жестокость к нему: ты выгнала его, ты презрительно насмехалась над ним, ты оскорбила его! А я, я бы пошла за ним в темницу, на позорную скамью, если бы это было нужно! Я, именно я буду стеречь и охранять его! Ты поступила так, как я хотела, но я никогда не прощу тебе этого.
- Но Анна, Анна!
- Думаешь, я рассказала тебе эту историю с легким сердцем? Разве при этом я не вырывала - кусок за куском - сердце из своей груди?
- Зачем же ты тогда это сделала?
- Зачем? Затем, что я не хочу - да, не хочу, чтобы он сделался любовником замужней женщины…
Глава тринадцатая
МАМЗЕЛЬ МАРИ
Тише, ради бога, тише!
Что-то жужжит над моей головой. Это, верно, летает шмель. Прошу вас, не шевелитесь! Вы чувствуете это сладостное благоухание? Клянусь вам, это полынь и лаванда, черемуха, сирень и нарциссы. Как прекрасно вдыхать подобный аромат серым осенним вечером в самом центре города. Стоит мне представить себе этот маленький благословенный клочок земли, как тут же слышу жужжание, вдыхаю аромат, и я, сама не знаю как, оказываюсь в маленьком садике, полном цветов, окруженном живой изгородью из бирючины. В углу сада стоят сиреневые беседки с узенькими скамеечками, а вокруг цветников в форме сердец и звездочек проложены узенькие дорожки, усыпанные морским песком. С трех сторон сада стоит лес. Вплотную к нему подступают и одичавшая черемуха, и рябины, усеянные красивыми цветами, их аромат смешивается с запахом сирени. За ними в несколько рядов стоят березы, а дальше начинается ельник, настоящий лес, молчаливый, темный, мохнатый и колючий.
С четвертой стороны к саду примыкает небольшой серый домик.
Хозяйкой сада, о котором я сейчас думаю, была в двадцатых годах девятнадцатого столетия старая госпожа Мореус из прихода Свартше, которая жила тем, что вышивала для крестьян покрывала и стряпала для них по праздникам обеды.
Дорогие друзья! Из всего прекрасного, что я могу вам пожелать, хочу прежде всего назвать пяльцы и цветущий сад. Большие расшатанные старинные пяльцы с поломанными винтами и стертой резьбой, за которыми обычно сидят сразу пять-шесть мастериц, вышивая наперегонки, споря, у кого самые красивые стежки на изнанке да при этом поедают печеные яблоки, болтают, заводят игры "поехали в Гренландию" или "отгадай, у кого кольцо"[40] и хохочут так, что белки в лесу падают на землю, еле живые от страха. Да, пяльцы на зиму, дорогие друзья, и садик на лето! Нет, не парк, ведь на него вы потратите уйму денег, которых он и не стоит, а маленький садик, розарий, как говорили в старину! Садик, за которым вы сможете ухаживать сами. Пусть там на макушках холмиков, окаймленных незабудками, растут кустики шиповника, и повсюду алеют ветреные маки, что сеются сами собой и на травяных бордюрах, и на песчаных дорожках. Не забудьте и про бурую дерновую скамью, сиденье и спинка которой поросли красными лилиями и водосбором.
В свое время фру Мореус была обладательницей немалых сокровищ. Были у нее три веселые прилежные дочери и маленький домик у дороги, кое-какие денежки, припрятанные на дне сундука, кресла с прямыми спинками, а также немалый опыт и уменье, весьма полезные тому, кому приходится зарабатывать на хлеб своим трудом.
Но самым прекрасным из всего, чем она владела, были пяльцы, ведь благодаря им она могла работать круглый год, и садик, который так радовал ее каждое лето.
Теперь я должна вам рассказать, что в домике фру Мореус жила квартирантка, маленькая сухопарая мадемуазель лет сорока, занимавшая мансарду. У мамзель Мари, как ее все называли, были на многое свои взгляды, и неудивительно: ведь тот, что часто пребывает в одиночестве, постоянно размышляет над тем, что видел собственными глазами.
Мамзель Мари полагала, что любовь есть корень зла и источник всех бед на свете.
Каждый вечер перед сном она, сложив руки, читала молитву. Прочитав "Отче наш" и "Господи, благослови рабы твоя", она молила Бога сохранить ее от любви.
- Любовь принесла бы мне одно лишь несчастье, - говорила она. - Я стара, некрасива и бедна. Нет, только бы мне не влюбиться!
День за днем сидела она в мансарде домика фру Мореус и вязала гардины и скатерти рельефным узором. Она продавала их крестьянам и господам, чтобы скопить денег на собственный дом.
Ей хотелось иметь маленький домик на высоком холме напротив церкви Свартше; домик, из окон которого открывается прекрасный вид на всю окрестность, был ее мечтой. Но о любви она и слушать не хотела.
Заслышав летним вечером звуки скрипки, доносившиеся с перекрестка дорог, где деревенский музыкант наигрывал мотив, сидя на ступеньках ограды, а молодые девушки и парни кружились в польке, поднимая пыль, она далеко обходила их лесом, чтобы ничего этого не видеть и не слышать.
На второй день Рождества пять-шесть деревенских невест приходили в домик фру Мореус, где хозяйка и ее дочери наряжали их, надевали каждой на голову миртовый венок и высокую корону из шелка и бисера, прикрепляли к груди букет из самодельных роз, повязывали шелковый пояс, подшивали подол гирляндой цветов из тафты, а мамзель Мари оставалась у себя в комнате, лишь бы не видеть, как их украшают во имя любви.
Когда зимними вечерами девицы Мореус сидели за пяльцами, и большая горница по левую сторону от прихожей излучала уют, когда остекленевшие от жара яблоки, подвешенные в печи, раскачивались и потели, когда красавец Йеста Берлинг или добряк Фердинанд, заглянувшие на огонек, выдергивали у девушек нитки из иголок или заставляли их делать кривые стежки и в горнице царили шум, веселье и любезничание, пожимание рук под пяльцами, мамзель Мари с досадой откладывала вязанье и уходила прочь из дома, потому что ненавидела любовь и пути, которые она выбирает.
Мамзель знала, каковы злодеяния любви, и могла порассказать о них. Она дивилась тому, что любовь еще осмеливается появляться на земле, не страшась жалоб покинутых, проклятий тех, кого она сделала преступниками, стенаний тех, кто томится в ее окаянных оковах. Она дивилась тому, что крылья несут любовь так легко и свободно, что она еще не рухнула в преисподнюю под тяжестью мук и стыда.