И недели две спустя Мариус перед изысканной публикой, не спуская глаз с Жозефины Монтиньи, щебетал:
– Однажды маршал сидел под деревом. Страшная революция только-только начиналась. Подошел оборванный нахальный солдат, большевик, и попросил прикурить. Я забыл сказать, что маршал курил сигару. В возмущении он поглядел на солдата и, рискуя своей жизнью, ответил: "Да я лучше проглочу эту горящую сигару…"
Дамы аплодировали. Сбор достался, конечно, не "лоттам", а Мариусу.
Жолио давно хотел отблагодарить типографа Пуарье: тот ни разу не напомнил о срочных платежах. Теперь подвернулась оказия: генеральному штабу потребовались карты Финляндии. Жолио порекомендовал Пуарье. Сообщив типографу о заказе, Жолио сказал:
– Мой друг, это все равно что найти на улице четыреста тысяч. Только не смотрите на карту: варварские имена, можно сойти с ума… Пудасьярви. Мне кажется, что у меня теперь во рту не язык, но глина…
Дела газеты шли прекрасно. И все же толстяк был меланхоличен, боялся, сам не знал чего. Дважды в день приносили сводки: "Ничего существенного…" Париж богател и развлекался. Жолио говорил:
– Вы только поглядите – раскупают дома и автомобили, как плюшки.
В газете, рядом с фотографиями финских стрелков, красовались отчеты о лыжных состязаниях в Межеве и Шамони: парижские модницы не хотели отстать от солдат Маннергейма. Но Жолио не верил ни хорошеньким лыжницам, ни сводкам. С миром приключилось что-то страшное. Подумать, какие стоят холода! В Севилье – снег. А в Аргентине каждый день сотни людей умирают от солнечного удара. В Турции трясется земля. Все это не к добру!… Жолио стал еще суеверней; не расставался с кусочком дерева. По ночам думал: "Кажется, я прошел под лестницей – не к добру…" Когда Мари вздыхала: "От Альфреда давно нет письма", он отвечал: "Кутит", – но сжимал в кармане щепку, не сглазить бы…
В Париж приехал рурский магнат, барон фон Тиссен. За ним бегали фотографы. Ему улыбались красавицы. В "Ла вуа нувель" появилась фотография его собачонки – Жолио знал, что с немцем нянчится Бретейль…
Фотографиями дело не кончилось. Позвонил Бретейль: газета должна напечатать заметки фон Тиссена.
– Это нам на руку… Намечается взаимное понимание…
Жолио направился в "Отель Грийон", где остановился барон. Он долго ждал в пышной гостиной. Потом к нему вышел немолодой презрительный человек. Жолио кокетливо нагнул голову, улыбнулся, стал говорить о свободе, о братстве народов. Фон Тиссен процедил:
– Простите, я занят.
Дал рукопись и ушел. Жолио, раскрыв папку, прочитал: "В ту весну я вместе с Гитлером разработал план кампании против коммунистов…"
Он пришел домой измученный. Увидав, что Мари плачет, сказал:
– За Альфреда можешь не беспокоиться: войны нет и не будет. Если бы ты видела этого немца! Такому место в концлагере… А он сейчас поехал к Тесса, честное слово! Завтра начинаем печатать его мемуары. Монтиньи мне сказал: "Контакт налаживается". Понимаешь?.. Не плачь, Мари! С Альфредом ничего не будет… войны нет… Разве что в Финляндии…
Жена отняла платочек ото рта и тихо сказала:
– Альфреда убили.
Только тогда Жолио заметил на столе большой желтый конверт без марки.
13
Полк, где находился Мишо, отправили в Гавр. И Мишо всполошился: в Финляндию!..
Москва была для Мишо порукой, что его жизнь не напрасна, что счастье не только слово. Все, что делалось там, было таинственным и в то же время знакомым, близким, своим. Он блаженно улыбался, когда по радио рассказывали о цитрусовых рощах Абхазии. Он следил за тем, как строят московское метро, как будто это строили его дом. Говорил: "В Брюсселе наши пианисты получили на конкурсе первую премию", и слово "наши" у него выходило естественным. Как-то он сказал Дениз: "Там и цветы за нас, да, да, обыкновенные цветы, ромашки или колокольчики…" Когда становилось невтерпеж, он разглядывал карту Советского Союза; огромное зеленое пространство успокаивало. Даже при последнем свидании с Дениз он спросил: "Как выставка в Москве?.." Он видел этот далекий город, будто прожил в нем десятки лет. За него готов был умереть. Не он один… И его приподымала общность веры: вокруг сотни солдат думают так же. Да и в других полках. Это было тайным братством миллионов.
И вот ветер ходит по широким улицам Гавра, рвет занавески, опрокидывает щиты с рекламами, кружит прохожих. Кричат портовые сирены. Скрежещут зубами лебедки. День и ночь идет работа. Говорят об экспедиционном корпусе…
Мишо отводит в сторону то одного, то другого солдата. Он не знает, кто коммунист. Но есть множество примет: вздыхает, что нет "Юма", потешается над благородством Виара, говорит о Торезе: "Наш Морис". Мишо шепчет:
– Если пошлют против русских, мы должны отказаться. Скрыть они не смогут, вся страна узнает…
– Не знаю… Что другие скажут? Ведь это не выборы, здесь пахнет расстрелом…
Мишо любили за смелый язык, за веселость; когда он срезывал сержанта, поддерживали. Но другое дело – бунтовать… Мишо и сам не знает, что скажут солдаты. Он уговаривает, объясняет; вдохновенно рассказывает о большом северном городе, за который сражаются русские, – там широкая река, в дворцах – рабочие, там жил Ленин… Он ругает наемников, готовых оголить фронт. Он с каждым говорит по-другому, говорит волнуясь, торопясь – могут завтра отправить…
Узнав, что его полк входит в экспедиционный корпус, полковник Керье потерял сон. По ночам он раскладывал пасьянсы. Это был вспыльчивый, слабохарактерный человек. На войне он показал себя храбрым, получил два креста; был равнодушен к смерти, но жизни боялся, боялся начальства, хитрой сети политики, доносов, уличных демонстраций.
Всю зиму полк простоял в Пикардии. Керье решил рыть укрепления: нельзя оставлять людей без дела. Но генерал Пикар разнес его: "Кто вас просил вызывать панику? Они не могут прийти сюда. Вы наслушались пораженцев…"
Керье перепугался – кто их поймет? Все это – политика… Он приказал прекратить работы, заявил: "Укрепления ни к чему – только пораженцы могут думать, что немцы придут сюда".
Теперь говорят о Финляндии. Неизвестно, что скажут солдаты. А там начнут брататься с русскими. И кто это придумал?.. Всегда говорили: один враг лучше двух. Как можно победить Россию?.. Даже Наполеон там завяз… Неужели Гамелен допустит?.. Впрочем, и Гамелен бессилен: все решают политики…
И полковник в отчаянии отбросил карты: пасьянс снова не вышел, не хватало двух валетов. В шестой раз!.. Значит – конец!
А Мишо говорил товарищам:
– Видали границу? Укреплений нет. Людей снимают. Хотят воевать с русскими. А сюда пустят гитлеровцев. Вот их война!
Тусклая лампочка едва освещала лица. На беленой стене бились длинные тени. Напрасно хотел Мишо понять, что означает молчание. Разные люди – слесарь из Аньер, кажется, коммунист; крестьянин – говорит, что у него хороший дом; коммивояжер – продавал швейные машины; носильщик; мясник; почтовый служащий. О чем они думают?
Развязка наступила неожиданно. Должен был приехать Пикар. Выстроили две роты. Керье стоял понурый, не глядел на солдат. Вдруг сзади крикнули:
– Куда везут?..
Полковник покраснел, вытер платком лицо.
– Кто кричит?
– Все!..
Керье растерялся. Он не грозил, не пробовал уговаривать. У солдат отобрали винтовки. Говорили, будто отдадут всех под суд. Ночью люди не спали: припоминали детство, мирную жизнь, семью.
Допрашивали – кто зачинщик? У всех было в голове: "Мишо". Но никто не назвал его. А над городом металась мартовская буря.
На следующий день Пикар сказал полковнику:
– Придется трех-четырех расстрелять – для острастки.
Тогда Керье закричал:
– Вы понимаете, что это значит? Они нас убьют!..
Он тотчас опомнился, покорно опустил голову: ждал – "под суд". Ему казалось, что зачинщик он.
А Пикар, отвернувшись, барабанил по грязному стеклу. Он забыл, что рядом стоит подчиненный. Он повторял себе: Марна, Верден… Все в прошлом. Разве это армия? Орда, сброд! Сколько раз он говорил Бретейлю: "Осторожно, это не пройдет даром…" Конечно, северная кампания могла бы поднять дух. Но радикалы, как всегда, колеблются. А среди солдат много коммунистов. Что же делать дальше?.. Против немцев не пойдут офицеры. Честнее сразу сказать: сдаюсь. Еще целы не только фигуры – пешки; но партия проиграна.
Он поглядел в окно. Люди обступили газетчика. Ветер вырвал листы и погнал их по длинной прямой улице.
– "Ла вуа нувель"!.. Последнее издание!.. Слухи о переговорах между Хельсинки и Москвой!..
14
Тесса ел яйцо всмятку, когда ему принесли телеграммы. "Мирные переговоры… Стокгольм… Финская делегация…" Слова прыгали. Желток яйца замарал жилет. Тесса морщился, как будто испытывал физическую боль. Собравшись с силами, он позвонил Даладье:
– Какое несчастье!..
Даладье ответил, что выступит по радио: предложит финнам сопротивляться – экспедиционный корпус готов. Тесса замотал головой:
– Поздно, мой друг! Не поверят… Надо подумать о другом…
Даладье стал говорить о "трагедии маленьких наций". Тесса в досаде оборвал:
– Конечно, трагедия! И не только для финнов. Можешь верить моему нюху – кабинет не продержится недели.
Тесса стал подсчитывать голоса. Большинство будет против… В мире царит несправедливость. Тесса придется расплачиваться за ошибки какого-то Маннергейма. И Тесса проклинал финнов: дикари!
Случилось, как он предполагал: за правительство голосовало меньшинство. Выплыл Рейно. Тесса его ненавидел: гном, вундеркинд, макака! Рейно предложил Тесса сохранить министерский портфель. Тесса ответил:
– Я подумаю, посоветуюсь с друзьями…