Аньес увидела французского полицейского, того, что приходил прежде. Француз кричал: "Вот она!.." Немецкий офицер что-то сказал. Аньес подхватили два солдата. Офицер говорил французу: "Как вы их прозевали?.." Плакал Дуду. Аньес потащили к машине. Ей выворачивали руки – она не чувствовала ни страха, ни боли. Пронеслось в голове: "А Дуду?.." Тогда она слабо вскрикнула. Немец сказал: "Это вам не любовные объятия…"
Ночь была особенно темной. Аньес показалось: лес (за деревья она приняла дома). Потом ее провели по длинному коридору. Пахло кожей, капустой, мочой. Ее втолкнули в пустую комнату. "Это не тюрьма, – подумала Аньес. – Но что здесь было раньше?.." На полу пятно от чернил. Может быть, школа?.. Показалось смуглое лицо Пьера. Он заглядывал через плечо в школьную тетрадку и целовал, целовал… Какая яркая лампочка – у самого потолка! Она села на пол возле стены. Вспомнила: Дуду один… Ее охватило отчаяние, тихое и плотное, как обморок. Вдруг она вздрогнула: прочитала на стенке слова, нацарапанные гвоздем или булавкой: "Прощай, мама! Прощай, Франция! Робер". Почему Аньес захотелось приписать: "Прощай, Дуду"? Почему это казалось ей облегчением? Но гвоздика не было. Она посмотрела на свои коротко остриженные ногти и заплакала. Потом подумала: они говорили, что прозевали. Значит, те спаслись. Проедут к своему генералу… Жак – милый… Из всех событий ее жизни сейчас это было самым важным: спаслись.
Ее повели на допрос. Немецкий офицер отослал переводчика: он хорошо говорил по-французски; зачем-то сказал Аньес: "Я два года провел в Гренобле. Красивый город". Был любезен, старался успокоить Аньес: "За вашим сыном ухаживают", уговаривал: "Скажите, кто эти люди, и мы вас отпустим". Молчание Аньес его раздражало:
– Сударыня, у меня нет времени. Вы молчите? Следовательно, вы – английская шпионка.
Она кивнула головой.
– Да. – Ее глаза стали мягкими, нежными – такими они были в Бельвилле под чердачным оконцем, когда Пьер смущался и бушевал.
Она тихо продолжала:
– Да. Шпионка. Зачем вы пришли к нам? Теперь все против вас. Даже дети. Я вам не скажу, кто эти люди. Слава богу, вы их не поймали. Это – главное. А меня можете убить. Я не нужна – я даже стрелять не умею…
Она почувствовала, что теперь готова к смерти. Это чувство приподымало, веселило. Еще недавно она спорила с тремя юношами. Теперь ей хотелось повторять без конца их речи, здесь, перед этим розовым опрятным офицером. Какой у него пробор!..
Немец отодвинул чернильницу.
– Довольно ломаться! Вы здесь не для деклараций, вы даете показания. Извольте отвечать! Вы знаете этих людей?
– Знаю.
– Кто они?
– Французы.
Офицер вышел из себя. Обычно корректный, год тому назад в Свинемюнде пленявший дам хорошими манерами, он подбежал к Аньес и ударил ее по лицу. Она не крикнула; машинально поднесла руку ко рту и удивилась: кровь… Она была сейчас вне присущих человеку чувств, не испытывала боли, не возмутилась грубостью нарядного, надушенного офицера. Как будто ее напоили. Было это самоотрешением, подъемом. "Люблю, – повторяла она, – и Дуду люблю, и Пьера, и отца, и Жака, и Робера, и тех, что в последний день Парижа спускались по горбатой улице, усталые, несчастные". Один ей сказал: "Прощайте…" – "Нет, здравствуй, милый!.. Вот мы и вместе… С Пьером… С Парижем…"
Это она говорила на скамье в коридоре. Ее отвели к полковнику. У него был шрам на щеке, а рыбьи глаза стояли. Полковник предложил Аньес сесть, сказал:
– Я хочу вас спасти. Скажите, кто эти люди? Неужели вам не жалко вашего сынишку? Я вам это говорю как отец – у меня две дочери…
Аньес изумленно на него поглядела; он вывел ее из другого мира. Ответила она глухо, как будто разговаривала сама с собой:
– Жаль сына?.. Нет… Я сегодня все поняла… Если один умирает, он кого-то спасет, обязательно спасет… Народ… Мой народ… (Она вспомнила, что ее допрашивают, встала, обычно сутулая – выпрямилась и заговорила чужим голосом.) Вы – отец? Неправда! Да вы знаете, кто вы? Бош! Бош!
Полковник позвал часового: "Уведите".
– А вам, сударыня, конец…
Глядя мимо него, она ответила:
– Не Франции… И не конец… Конца нет…
43
Дениз не кинулась к нему, не обняла его, ничего не сказала: она только не сводила с него потемневших глаз, и не то страх был в них, не то восторг.
Мишо улыбался; потом ему стало не по себе:
– Что с тобой, Дениз?
Он так мечтал об этой встрече! Девять дней тому назад он ударил часового камнем по голове. Камень был горячим от солнца. Короткая тень немца пропала. Мишо пролежал до ночи в овраге.
Одежду ему дала старая женщина; предложила остаться у нее до утра.
Он глядел на беленую стену. А женщина перешивала пуговицы: пиджак был ее покойного мужа, директора "католического патронажа Сен-Жюст". Мишо спрашивал: что в газетах? Она отвечала: газет теперь не читает, газеты стали немецкими. Стучали стенные часы. Паузы были длинными. О сне они не думали. Изредка разговаривали, и странным был их разговор.
– …Его Легре зовут. Тоже коммунист…
– …Я живу на другой земле. Я верующая. А Гитлер…
– …Ненавижу!
– …Потому я вас пустила… Они расклеили в Сен-Жюсте приказ: за помощь пленным – расстрел.
– …Меня вели. Отложили на день… Утро было, птицы…
– …Мне пятьдесят восемь. Это – близко от смерти, но это еще жизнь. Все перепуталось… Муж думал, что мы погибнем от вас. Я тоже так думала… Может быть, это было правдой – вчера… А теперь… Я получала "Ордр". Дюкан писал, что коммунисты – патриоты…
– …Дюкан понял поздно…
– …А вы?.. Все опоздали… И пришли они… Я думаю сейчас: где правда – не на один год, постоянная?..
Ее мутные глаза остановились на гипсе распятья. Сквозь щель окна засерел рассвет. Перед Мишо была Дениз, горячая и живая. Он помял кепку; простился.
И вот Дениз – рядом. Но она не смеется. Он ее поцеловал – у нее холодные губы.
– Дениз, что с тобой? Видишь – я ушел, спасся…
Она расплакалась, как ребенок, шумными слезами. Мишо успокаивал:
– Спасся… Не плачь, Дениз!..
Сквозь слезы она говорила:
– Мишо, ты меня поцеловал, и мне стало так страшно… Я не верю, что я живая… Ты не понимаешь?.. Я не умею сказать… Мне кажется, что мы все умерли… А живем для вида: немцы приказали…
Он не сразу ответил; не хотел признаться, что и сам не раз это чувствовал: после Арраса… Говорил себе: нельзя быть малодушным. Его поддерживал образ Дениз; он почему-то думал, что Дениз его встретит улыбкой, теплом руки, жизнью; растерялся от ее отчаяния; молча гладил руку.
Это было в маленькой мастерской лудильщика, возле Порт-де-Версаль. Здесь Дениз и Клод печатали листовки. До той минуты, когда она увидела Мишо, Дениз была спокойной: говорила Клоду о борьбе, о силе, о победе. Сейчас они были одни.
– Не плачь, Дениз…
Пришел Клод. Он не заметил Мишо; запыхавшись, радостно бормотал:
– Шрифт завтра будет. Понимаешь?.. – И вдруг крикнул: – Мишо! Ты?.. Теперь мы спасены! Дениз, мы спасены! Понимаешь?
Для Клода появление Мишо было победой, торжеством их дела. И его радость вернула силы Мишо. Он понял, как его ждали; начал стыдить себя (Дениз думала, что стыдит ее):
– Будем работать. Это замечательно, что Клод с нами. Клод, замечательно, что ты нашел шрифт. Будем печатать листовки…
Дениз вздохнула:
– Самое большее – пятьсот…
– Для начала и это хорошо. Приходится начинать сначала. "Юма" печатали полмиллиона. А нас все-таки побили… Нужно пережить это время. Сейчас все честные люди растерянны. А мерзавцы торжествуют. Я сегодня видел листок Дорио. До чего он горд! Можно подумать, что это он взял Париж. Нужно все пережить. И главное, – фашизм. Да ты понимаешь, что это значит – пережить фашизм? Об этом будут писать, как об эре, тысячи книг напишут. Через сто лет… А мы за нашу жизнь переживем и победим, и еще как, Дениз!
Дениз схватила его за руки.
– Мишо!
Перед ней был прежний Мишо. Значит, и она живая. И жив Париж. И можно это пережить, можно победить…
Клод сказал:
– У них большая сила. Каждую ночь проходят… Теперь они с юга идут – к морю. Хотят Англию взять.
Мишо усмехнулся:
– Хотят. Только неизвестно – возьмут ли. Разве они Париж взяли? Париж им в рот свалился. Я тебе не говорю, что у них мало сил. Сколько я танков видел!.. И порядок, все по-немецки. Но сорвутся они, обязательно сорвутся. Может быть, в Англии, может быть, в другом месте – не знаю, но сорвутся. Мы сильнее.
Дениз приподняла брови:
– Как сильнее?..
– Считай. Англия. То есть флот, авиация и народ. Америка. Завоеванные страны. Все народы. Норвегия, Голландия, Дания, Бельгия, Франция, Польша, Чехословакия – семь, я на пальцах считал. Армии нет, но народ – тоже сила. А в самой Германии, думаешь, нет наших? Есть. Погоди!.. А главная сила – Россия.
– У них пакт, – вздохнул Клод.
– Ну и что? Гитлер обязательно нападет. Разве он может вынести, что такое государство существует? Это даже ребенок понимает… Здесь-то русские ему покажут! Мы увидим, Дениз, Красную Армию, обязательно увидим!
– Скажи "и еще как!". (Дениз засмеялась.)
– Скажу – и еще как!
Клод ушел за бумагой. Он шел и думал о словах Мишо. Если Мишо говорит, это – правда.
Клод улыбался – на грязной, заброшенной улице полумертвого Парижа; глядел на немецких солдат и улыбался; он их не видел. Он видел другое: крохотную красную звездочку среди белесого тумана. Худой, измученный обострившейся болезнью и лишениями, он сиял, как ребенок.
А в мастерской было тихо. Обнявшись, молчали Мишо и Дениз. Потом, высвободившись, Дениз сказала: