На улице маленький Костик часто подолгу смотрел, как другие дети возятся в песочной яме, строят замки, перевозят в кузовах машин груз, но сам в игру никогда не вступал. Не мог. Даже если звали, качал головой в ответ. И всегда голова эта была занята обдумыванием - чего именно, трудно сказать. Всего на свете: будущих великих дел, школьной задачки… Математика до поры, пока не пришла музыка, Костю просто мучила - цифры, условия задачи впивались в сознание, дни напролет он считал, ища собственные новые варианты. После таким же наваждением стала музыка. Услышанные мелодии постоянно в голове крутились и воспроизводились…
Когда Костя учился в четвертом классе, в их городской маленькой квартире появился человек, показавшийся очень большим и словно бы из другого времени, похожий на Герасима из "Муму". Большой человек доставал из вещмешка продукты, выкладывал их на стол, покрытый вышарканной, перемазанной чернилами клеенкой. При этом у него тряслись руки, а в глубоко посаженных глазах, под густыми выгоревшими бровями наплывали слезы. Он, как и Герасим, что-то невнятно мычал и стыдливо, часто мигал и вытирал тыльной стороной ладони, которая Косте напоминала черепаший панцирь, глаза. Это был родной Костин дед.
Косте всегда было нестерпимо слышать, как легкомысленно, ради красного словца воспевается подчас одиночество. Может, его путают с уединением, приятным и полезным человеку. Но одиночество… Благодаря деду Костя понял, что такое быть кому-то нужным: дед мог сколько угодно просиживать рядом, когда он неумело выводил на пианино скучные гаммы - тогда Костя и полюбил ненавистные прежде занятия музыкой. Из школы он стал быстрее спешить домой, потому что его ждали. Старался лучше учиться, чтобы порадовать деда. Оба они одинаково боялись матери, дед, почитая дочь образованной, совсем при ней замолкал, по квартире ходил горбясь, как-то боком, стараясь занимать собой как можно меньше места. Когда дед скончался, тринадцатилетний мальчик записал в своем дневнике: "Одиночество - это когда умереть легче, чем жить". Правда, позднее пришел к выводу, что то подростковое его состояние не было одиночеством, ибо одиночество - это разрыв всех человеческих связей, тупик, где душа кричит и стонет, обреченная на гибель, это смерть заживо.
Глаза Милы влажно и вдохновенно искрились в отблесках прожекторов, вобрав в себя, казалось ему, всю его тоску и надежду. Синеватая полоска белка между зрачком и нижним веком делала взгляд бездонным и неземным. Своды театра, по его ощущению, давно уже оторвавшись от Земли, плыли в звездном пространстве самостоятельной светящейся точкой.
- Ты правда бог… - рука ее потянулась к его волосам, но на полпути замерла и в неловкости опустилась на крышку рояля.
Косте хотелось заговорить о скорой разлуке, о том, что если бы она ждала, то он бы стал тем космонавтом или капитаном, свершающим большие дела. Лапин знал, она бы пообещала ждать. Но не мог пользоваться моментом, чувственной приподнятостью. Нельзя. Все должно естественно созревать, налиться соками, настояться, набрать крепость. Должна накопиться на жизнь энергия.
13
Утром Сергей пошел забирать документы. Шел неторопливо - куда спешить? Думал. Не думал, вернее, а так… Самоуглубленно вел диалог с проректором. Представлял, как войдет к нему в кабинет и спросит: "Ну, что? Довольны? Определили двух юнцов, которым нет еще и девятнадцати, в отбросы общества - и довольны?! Считаете, сделали доброе дело?" Именно на это "нет девятнадцати" и "на отбросы" хотелось нажать. Ну в самом деле, как так - нет девятнадцати - и уже отбросы! Шалите, товарищ Фоменко! Перегибаете! Что он, сам не понимает - взрослый человек? Посмотрит Сергей ему в глаза и спросит. Шевельнется совесть у человека - нет? Кузю вчера он так и не нашел, а к проректору сейчас зайдет…
Сережа так "заговорился", что прошагал мимо института. Повернул обратно… И словно на две длинные стальные спицы, напоролся на вопиюще сосредоточенный, полнящийся непонятным торжеством, взгляд. Навстречу двигалась инвалидная коляска с той самой женщиной, к которой водила их с Лапиным Люся. Сережа поздоровался, но в ответ тихо и смиренно кивнула лишь старушка, толкавшая коляску. А женщина-инвалидка окинула взором, и в зрачках ее победоносно вспыхнули уже знакомые ему электрические дужки. Здесь, на улице, среди людей она была вся охвачена, обособлена ото всего вокруг этим ощущением своего торжества, как бы даже озарена изнутри вдохновенным знанием только ей ведомой правоты…
Он не враз и опомнился, постоял, посмотрел вослед, потом перед собой, не в силах понять и совладать с поселившимся в нем страхом.
Мальчишки пускали по ручью у обочины маленькие белые кораблики из пенопласта. Он в детстве пускал по весне кораблики из коры…
С проректором Сергей столкнулся прямо у входа в институт. Замешкался: здороваться, нет, открыть дверь, пропустить вперед или пройти первым?..
Фоменко тоже поглядел на Сергея с замешательством - так поглядел, будто увидел лицо знакомое, памятное чем-то, а чем - выпало из головы. Вблизи проректор не выглядел таким уж надменным палачом или инквизитором, а… словно бы охваченным своим каким-то торжеством. Может быть, ответственностью возложенной на него миссии…
- Здрасте! - само вырвалось у Сергея. Он открыл двери и придержал.
Проректор учтиво поклонился и прошел.
- Вы ко мне? - заговорил он по ту сторону входа, старательно шаркая подошвами ботинок о щетку.
- За документами.
- Куда думаете? На производство?
- Посмотрим.
- А в армию?
- Наверно, осенью.
- Документы в ректорате. Подпишите обходной лист и… искренне желаю найти свою судьбу.
Фоменко пошел, чуть склонив вперед малоподвижное, широкобедрое туловище, деревянно переставляя ноги. Все так же, как говорил или шаркал ногами, - неторопливо и значительно.
Сергей не впал в гнев и досаду, что оплошал так, почти замельтешил. А проводил проректора взглядом, как и женщину в коляске, в том полном оторопелом ощущении, что все происходящее - происходит не с ним. А если с ним, то он должен быть сейчас круто заломленным и зависшим в пространстве - таким он виделся себе.
14
Лапин спал после ночного дежурства. Сережа бросил на тумбочку обходной, так и не подписанный ни в одном пункте. Тоже нацелился ткнуться лицом в подушку, вдруг раздался голос Кости. Сергей даже вздрогнул - обычно Лапин если уж ложился, то засыпал сразу, почти в тот момент, когда голова касалась подушки, в него, казалось, можно было гвозди заколачивать - не проснется. Богатырский сон!
- Студент Лютаев, - сказал Костя, - а почему вы не на занятиях?
В другое время Сережа бы со смеху упал и по полу катался, но сейчас лишь слабо улыбнулся.
- Исключили меня, Костя. Три дня весь институт только об этом и говорит. Меня и Чибирева.
Лапин, привыкший к розыгрышу и насмешкам, в первый миг посмотрел недоверчиво.
- Вас с Борькой исключили?! - в его голосе прозвучало то подбадривающее недоумение, которое как бы говорило: уж кого-кого, а вас бы не следовало исключать.
Он сел, делаясь суровым и задумчивым. А Сережа прилег, медленно и бессильно вытянулся на постели, словно малокровный болезненный человек. Все не отпускал душу тот взгляд женщины на коляске, его упоительное отторжение всего сущего и все затмевающее торжество… Что-то знакомое привязчиво чудилось теперь в нем, давно живущее в душе его, только доведенное до предела… до безумия.
Тихо, без дерготни и страстей, поведал он Косте о причине исключения - все это уже отдаленно волновало его. И не то чтобы отболело, а… важнее стало то, что произошло с ним самим. Заломлена душа - в отторжении и торжестве заломлена, не до предела, конечно, как у женщины, но отклонена. А если снять ее с крючка-то, с заломленности, так что останется?.. Чем жить?
- Пить… не начни, - проговорил Костя до робости осторожно, зная, как такой вот банальный совет может задеть Сережу за живое.
Подвигал чемодан под своей кроватью, протянул Сергею общую тетрадь.
- Вот. Прочти… Тут… Ну, прочтешь… Не сейчас, потом.
Сергей как-то заглядывал в Костины записи: оно и писано-то неразборчиво и ничего особенного не нашел в них. Но в разбереженности душевной и подавленности, когда более всего внимание человеческое дорого, был тронут: Лапин никому не давал свои тетради. Открыл, стал читать:
"Я люблю музыку, но исполнитель весьма посредственный. Встречал людей, не любящих музыку, однако хороших исполнителей (далее почти треть страницы зачеркнута). Моя мать хотела стать певицей, и я думаю, могла бы стать, если бы не растратила силы и творческий запал на успех в собственном окружении, в компаниях, где всегда ею восторгались, а заодно и собой, ругая и понося всячески жизнь и обстоятельства, при которых такие вот, как они, люди оказываются в стороне, а холеные бездари, не имеющие сердца, но делающие все как положено… (несколько неразборчивых слов). …При этом мало винили себя! И хотя у матери сохранилась внешняя уверенность, что все у нее в жизни хорошо, ее судьба - это ее судьба, по крайней мере, не сделалась бабой, у которых вечно, как к колодцу наклоняться, то все исподни торчат. Она почему-то всегда эти исподни у колодца помнила. Я бы сказал так: она самообворожающе застыла, обмерла в своем неприятии того, среди чего выросла. Но я помню приступы той тоски и чувства безысходности, которые порой ее охватывали. Пока был жив дед, она накидывалась на него, выговаривая, что родиться от него или от медведя - одно и то же, что ни образования не смог дать, ни средств! Могла за пустяк, а то и просто куража застольного ради, отхлестать меня, поставить в угол; стою, стою, запрошусь по нужде, а она мне скажет: "Ты в ладошки, Костик, в ладошки…"