Вырвавшийся наружу вопль ужаса вывел его из прострации. Развернувшись, Макс побежал, не разбирая дороги, то и дело натыкаясь на какие-то выступы, падая и тут же поднимаясь. Остановился только в гроте – том самом, где совсем недавно, как витязь на перепутье, решал, по какому коридору двинуться.
Опустился на пол, поставил между ног фонарь и зачем-то вытянул вперед, под луч света, руки. Кисти прыгали так, будто к каждой подключили провод под напряжением. Макс сжал кулаки. Но и в таком положении руки продолжали дрожать. Перед глазами стояла картина: разорванная в мелкие клочки рубашка в сине-белую клетку, в дырках – плоть, густо-коричневая от запекшейся крови. В голове пронеслось: "Они напали на человека, когда тот был еще жив! Может, спал или, скорее всего, был ранен, потерял сознание. Он был жив, иначе не истекал бы от их укусов кровью…"
Снова писк! Он снова слышит этот мерзкий писк и шуршание голых хвостов! Крысы выследили его! Сейчас они будут здесь! Им мало мертвого, они опять хотят вонзить зубы в теплое и живое!
Кривцов вскочил на ноги и, пометавшись по гроту, нырнул в крайний правый коридор. Побежал, до боли в пальцах сжимая ручку фонаря. Исходивший от него свет был единственным спасением. Единственной надеждой выжить и вернуться к людям. К Митричу, Нерсессычу, Адамычу, Коляну. Господи, каким надежным, каким безопасным убежищем казалась сейчас Кривцову каморка безногого! Он многое бы отдал, чтобы оказаться там, на старом, пахнущем плесенью, пылью и немытым телом тюфяке.
Между тем ход, по которому Максим то шел, то бежал, то снова, обессилев, шел, стал сужаться. В конце концов ему пришлось опуститься на колени и с десяток метров проползти, взяв ручку фонаря в зубы. Лаз привел в бетонную камеру, похожую на ту, где они с Андреем и Витьком оказались, спустившись по лестнице из двора на Патриарших. Макс провел лучом по стенам. Железная большая скоба, чуть выше – еще одна. Кривцов подошел ближе и посветил наверх. В этой шахте лестницы, сваренной из арматурин, не было – ее заменяли вбитые в камень, а может, залитые бетоном скобы. Нужно было освободить руки. Но узкий кожаный ремень, который Витек принес в воскресенье на Патрики и оставил Максу, лежал в рюкзаке. Вместе с мотком сутажной ленты. Милашкин тогда сказал, что это его изобретение – пропустить в ручку фонаря ремень и широкую ленту. Ремень накинуть на шею, заправив под воротник, чтоб не натирал, а ленту обвязать вокруг груди – для фиксации.
Макс снял куртку, потом рубашку и футболку. Тонкий с виду трикотаж рваться никак не хотел. Пришлось зубами. Минут через десять две ленты, с парой узлов на каждой, были готовы. Еще через пять минут, попив воды и прошептав про себя то ли молитву, то ли заклинание, Кривцов поставил ногу на нижнюю скобу. Он поднимался наверх шаг за шагом, скоба за скобой и думал только о том, чтобы плита или решетка, которой шахта прикрыта сверху, была не слишком тяжелой и не вросшей в землю, как та, что на Патриарших.
"А если люк заварили?!" Эта мысль заставила Макса остановиться. Он вспомнил прочтенную недавно в одной из газет заметку. В середине девяностых, когда эпидемия диггерства захлестнула пол-Москвы, многие выходы на поверхность – те, которые не использовались коммунальщиками, – приказано было заварить, а по возможности – положить сверху асфальтовое покрытие. Распоряжение, как следовало из публикации, было выполнено.
"Но ведь обе шахты – и в Армянском, и на Патриарших – тоже нерабочие, а доступ в них есть, – успокоил себя Кривцов. – У нас же всегда так: заварили три люка, а доложили, что все!"
К счастью для Кривцова, закрывавшая шахту решетка была не только не заварена, но даже сдвинута. Макс ухватился за выдававшийся над землей бетонный край опалубки, просунул в щель голову, потом – плечи. Если бы не ворвавшийся в легкие свежий, влажный воздух и если бы не ветер, однозначно земной, тут же занявшийся длинными волосами, остудивший горящее от напряжения лицо, Кривцов мог подумать, что попал в очередной каменный мешок – такая кругом была тьма. Выбравшись наружу, Макс, не включая фонаря, с полминуты стоял, заставляя глаза работать в режиме прибора ночного видения. И наконец стал различать стволы деревьев, какие-то скульптуры. "Сквер или парк", – решил Кривцов и включил фонарь.
Луч скользнул по низким кованым оградам, черным плитам с фотографиями, белым каменным ангелам. Кладбище!
"Спокойно! – скомандовал он себе. – Это даже хорошо, что не сквер. Ночью на кладбище никого нет, а покойников я не боюсь. Чего их бояться? Тут должен быть сторож. Нет, к нему нельзя: может стукнуть ментам… На каждом кладбище у разных входов висит план. И на нем могут быть обозначены какие-то привязки к местности – например, названия соседних с погостом улиц".
Надо идти все время прямо. Тогда он обязательно упрется в забор, пойдет вдоль него и так доберется до входа-выхода.
Он шел и шел, обходя могилы с мраморными плитами, гранитными крестами, согбенными каменными фигурами скорбящих женщин. Он шел и шел, а забора все не было.
Вдруг рядом что-то прошелестело. Макс резко обернулся, направил туда фонарь. Мелькнула серебристая тень. Или ему показалось? Вот опять. Теперь он даже смог рассмотреть неспешно удаляющуюся от него фигуру. Фигуру женщины в странных развевающихся одеждах и остроконечном шлеме на голове. Как будто одна из надгробных скульптур вдруг ожила и решила пройтись по погосту…
"Готы! – догадался Кривцов. – По кладбищам ночью шастают готы! И одеваются они по-ненормальному: под вампиров-призраков косят!"
Про готов Максу рассказывал один из приятелей, сам чуть не заболевший, как он выразился, "этой фигней". Парень даже пару раз потусовался с ними на кладбищах, но сбежал, когда ему предложили заняться групповухой на могиле какой-то знаменитости.
Макс силился вспомнить название кладбища, про которое говорил приятель, но в голове вертелось только то, что оно находится где-то в восточной части Москвы. Преображенское? Нет. Введенское! Ну точно, Введенское, или, как его еще называют, Немецкое. Тут еще лютеранский храм есть. Готический.
Рассуждая про себя, Макс продолжал идти за девицей-готкой. Та двигалась легко, ровно и даже ни разу не оглянулась, хотя не могла не заметить луч фонаря, который светил ей прямо в спину.
"Сейчас заведет куда-нибудь в дальний угол и предложит сексом заняться!" – истерично хохотнул про себя Кривцов и тут же увидел метрах в восьми прямо по курсу кирпичную ограду кладбища.
Девица-готка словно испарилась. Кривцов обвел лучом окрестности. Никого. Подтянувшись на руках, глянул через забор. Ну конечно, он был прав! Это Введенское кладбище, а через дорогу дома, стоящие на улице Крюковской. На первом курсе он частенько сюда мотался к смазливой однокурснице, которая снимала в этом районе квартиру и была не прочь оставить красавчика Макса у себя ночевать.
Кривцов легко перемахнул через невысокий забор. Развязал перехватывающую грудь самодельную веревку, ту, что на шее, не стал – спрятал болтавшийся на ней фонарь под куртку. Отряхнул со штанин тенета и засохшие травинки. При свете уличного фонаря посмотрел на часы. Они показывали без четверти пять. Скоро начнет светать. Потянутся к метро пассажиры первых электричек.
Макс пошарил в карманах куртки и джинсов. На ладони лежали две мятые сотни, четыре десятки и мелочь. За эти деньги какой-нибудь бомбила вполне может согласиться довезти его до Лубянки. Кривцов двинулся в сторону Госпитального вала: там поймать машину проще.
Кавказец на разбитой "шестерке", услышав: "За двести сорок до Мясницкой", скривился, потер небритый подбородок:
– Мало. Болше ваще нэту?
Кривцов помотал головой.
– Ладно, садыс.
Москву "дитя юга" знал хорошо. Через пятнадцать минут они уже ехали по Мясницкой.
– Тэбе гдэ здэсь?
– Давай у метро "Тургеневская".
– Так оно еще закрыто.
– Знаю. У меня там встреча.
– Встрэча? – хмыкнул водила. – Рановато вродэ.
– У друга что-то случилось.
– У друга?.. Молодэц! К другу всегда так надо – в любое время.
Кавказец, кажется, был готов еще порассуждать на тему мужской дружбы, но Макс, не дождавшись, когда "шестерка" окончательно притормозит у бордюра, положил на панель деньги и приоткрыл дверцу:
– Спасибо, что довез. Пока.
Когда "жигуль" скрылся из виду (надо было убедиться, что водила не останется посмотреть, с кем это торопился встретиться его пассажир), Кривцов через дворы пошел в сторону Армянского переулка. Элитный район Чистых прудов еще пребывал в глубоком сне. Похоже, здесь даже дворники позволяли себе поспать подольше. Окна в квартирах были темны – в их чисто промытых стеклах отражались оранжевые и круглые, как апельсины, лампочки уличных фонарей. Сбавив ход, Макс задрал голову. Одно из окон третьего этажа было освещено и приоткрыто. Возле него стояла женщина. Обняв себя левой рукой за плечо, в правой она держала сигарету.
"На маман похожа, – промелькнуло в голове у Макса. – Волосы такие же и фигура". Окурок вылетел из приоткрытого окна, его подхватил ветер, и продолжавший тлеть бычок спланировал Максу под ноги. "Точно как мать! – подумал Макс, ускоряя шаг. – Когда никто не видит, может и окурок в окно пульнуть, и огрызок яблока, а в обществе ни дать ни взять аристократка. Косточки от вишни в ложечку. Из нее – на край блюдечка. Не дай бог, если в какой-нибудь кафешке подадут не отдраенную до рези в глазах пепельницу! Скандала не избежать…"